Неточные совпадения
Спустили с возу дедушку.
Солдат был хрупок на ноги,
Высок и тощ до крайности;
На нем сюртук с медалями
Висел, как на шесте.
Нельзя сказать, чтоб доброе
Лицо имел, особенно
Когда сводило
старого —
Черт чертом! Рот ощерится.
Глаза — что угольки!
20) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. [Искаженное наименование «профоса» —
солдата в армии XVIII века, убиравшего нечистоты и приводившего в исполнение приговоры о телесном наказании.] Разрушил
старый город и построил другой на новом месте.
Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на
старых мундирах гарнизонных
солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням.
— Ах, знаю, знаю! — сказала она, махнув рукою. — Сгорел
старый, гнилой дом, ну — что ж? За это накажут. Мне уже позвонили, что там арестован какой-то
солдат и дочь кухарки, — вероятно, эта — остроносая, дерзкая.
В глазах мелькнет вывеска лавки, отворенное жалюзи и заспанное лицо
старого испанца; там арфа у окна; там детская головка;
солдат на часах.
А тут чувствительные сердца и начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в
Старой Руссе
солдаты военных поселений избили всех русских немцев и немецких русских.
В
старом режиме стража тюрьмы состояла из довольно добродушных русских
солдат, которые видели в заключенных не «врагов народа», а врагов правительства, начальник тюрьмы управлял патриархально, если не был особенным зверем, что, конечно, случалось.
Черти проказили,
старая княгиня ездила к обедне, а заведовавший в части поркой квартальный, из аракчеевских
солдат, получал свои трешницы, и никто не обращал внимания на дом, где водятся черти.
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В городе с барабанным боем было объявлено военное положение. В один день наш переулок был занят отрядом
солдат. Ходили из дома в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре, висел
старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
Путешественники несколько раз ночевали в поле, чтобы не тратиться на постой. Михей Зотыч был скуп, как кощей, и держал
солдата впроголодь. Зачем напрасно деньги травить? Все равно — такого
старого черта не откормишь. Сначала
солдат роптал и даже ругался.
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в
солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура
старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну, вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как тебе лучше…
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч, не говоря уже о том, что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи,
солдат и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская пади, и не говоря уже о том, что, отдавая каторжных в услужение частному обществу за деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет
старую ошибку, которую сама же осудила.
— Ах, это такой простодушный рассказ; рассказ
старого солдата-очевидца о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть. К тому же всякие записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец. Не правда ли?
— Ардалион Александрович Иволгин, — с достоинством произнес нагнувшийся и улыбающийся генерал, —
старый, несчастный
солдат и отец семейства, счастливого надеждой заключать в себе такую прелестную…
К весне
солдат купил место у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей было, и мужа она боялась. Эта выставка у всех на виду для нее была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда на базар набирался народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее
старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
Солдат Артем хоть и выехал на покос, но работал мало, а больше бродил по чужим балаганам: то у Деяна, то у Никитича, то у Ковалей. Сильно налегать на него
старый Тит не смел, а больше донимал стороной.
Старому Титу больше всего не хотелось «покориться
солдату», который звал его жить к себе, а денег не давал.
— Эй ты, новый торговый —
старый нищий! — крикнул Илюшка из-за прилавка
солдату. — С прибылью торговать…
Дорогой Мосей объяснял Артему, по каким местам они шли, какие где речки выпали, какие ключики, лога, кедровники. Дремучий глухой лес для Мосея представлял лучшую географическую карту. Другим, пожалуй, и жутко, когда тропа уводила в темный ельник, в котором глухо и тихо, как в могиле, а Мосей счастлив. Настоящий лесовик был…
Солдата больше всего интересовали рассказы Мосея про скиты, которые в прежние времена были здесь, — они и шли по
старой скитской дороге.
— На два магазина расторговался наш
солдат, — смеялись
старые базарные сидельцы. — Что хочешь — того просишь.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь
солдат, занимающийся починкою
старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович —
старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из
старых кавказцев. Раз на охоте с графом Воронцовым я одним выстрелом положил двух матерых кабанов, которыми целую роту
солдат кормили две недели.
Веткин отошел в сторону. «Вот возьму сейчас подойду и ударю Сливу по щеке, — мелькнула у Ромашова ни с того ни с сего отчаянная мысль. — Или подойду к корпусному и скажу: „Стыдно тебе,
старому человеку, играть в солдатики и мучить людей. Отпусти их отдохнуть. Из-за тебя две недели били
солдат“.
Он обходил взводы, предлагал
солдатам вопросы из гарнизонной службы и время от времени ругался матерными словами с той особенной молодеческой виртуозностью, которая в этих случаях присуща
старым фронтовым служакам.
— На чердаке, за
старым хламом спрятавшись нашли, ваше благородие! пытали мы с ним маяться-то, — продолжал
солдат.
— В городу, брат, стоит, в городу, — проговорил другой,
старый фурштатский
солдат, копавший с наслаждением складным ножом в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи лучше, а здесь упади где-нибудь в сене, денек-другой пролежи — дело-то лучше будет.
По улице встречаете вы и обгоняете команды
солдат, пластунов, офицеров; изредка встречается женщина или ребенок, но женщина уже не в шляпке, а матроска в
старой шубейке и в солдатских сапогах.
Уже многие
солдаты храпели. Вланг тоже растянулся на полу, и
старый фейерверкер, расстелив шинель, крестясь, бормотал молитвы перед сном, когда Володе захотелось выйти из блиндажа — посмотреть, что на дворе делается.
Около порога сидели два
старых и один молодой курчавый
солдат из жидов [См. ниже в Словаре трудных для понимания слов.] по наружности.
Солдат этот, подняв одну из валявшихся пуль и черепком расплюснув ее о камень, ножом вырезал из нее крест на манер георгиевского; другие, разговаривая, смотрели на его работу. Крест, действительно, выходил очень красив.
— Ты куда ранен? — спрашиваете вы нерешительно и робко у одного
старого, исхудалого
солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенес их.
Он подошел сначала к павильону, подле которого стояли музыканты, которым вместо пюпитров другие
солдаты того же полка раскрывши держали ноты, и около которых, больше смотря, чем слушая, составили кружок писаря, юнкера, няньки с детьми и офицеры в
старых шинелях.
Тут, батюшка, новая религия идет взамен
старой, оттого так много
солдат и является, и дело это крупное.
Подле него лежал один исправительный
солдат, уже
старый человек, страшный и отвратительный неряха…
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее были жалованы дедам ее мужа
старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне
солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Вообще вся жизнь за границей, как рассказывают о ней книги, интереснее, легче, лучше той жизни, которую я знаю: за границею не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно над человеком, как издевались над вятским
солдатом, не молятся богу так яростно, как молится
старая хозяйка.
— Пускай посмотрят своего
старого знакомого. Ты знаешь, кто это? — спросил Воронцов у ближе стоявшего
солдата, медленно выговаривая слова с своим аглицким акцентом.
Мальчик поднял голову: перед ним, широко улыбаясь, стоял отец; качался
солдат, тёмный и плоский, точно из
старой доски вырезанный; хохотал круглый, как бочка, лекарь, прищурив калмыцкие глаза, и дрожало в смехе топорное лицо дьячка.
— «
Старый ты человек, — отвечал самозванец, — разве пушки льются на царей?» — Харлов бегал от одного
солдата к другому и приказывал стрелять.
Солдаты Михельсона, конечно, обогатились; но стыдно было бы нам обвинять без доказательства
старого, заслуженного воина, проведшего всю жизнь на поле чести и умершего главнокомандующим русскими войсками.
Изредка непраздничный
солдат в
старой шинели торопливо проходил между пестрыми группами по площади.
Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три
солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор,
старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел
солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.
Старые казаки выходят из хат, садятся на завалинках и мрачно и молчаливо смотрят на хлопотню
солдат, как будто махнув рукой на всё и не понимая, что из этого может выйти.
Меня поражала прежде всего его изумительная аккуратность — аккуратность настоящего
старого газетного
солдата, который знал только одно, что «газета не ждет».
Чтобы она, Федосья, была
старая и рябая, и чтобы у нее был любовник, скверный
солдат, и чтобы этот скверный
солдат меня бил…
Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной
солдат, сторож Григорьич, который, увидя меня в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов — он жил в это время один — пил чай и разбирался в бумагах.
Солдаты Кочетова вооружены
старыми «карле», винтовками с боем не более 1000 шагов.
Слово «вольноопределяющийся» еще не вошло в обиход, и нас все звали по-старому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку. С
солдатами мы жили дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы, когда юнкеров назначали начальниками унтер-офицерского караула в какую-нибудь тюрьму или в какое-нибудь учреждение. Здесь
солдаты учили нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня
старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим
солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не ходил.
Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие были
старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.