Неточные совпадения
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные
пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик
стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
Знай, что и я был в
пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился
стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число».
«Да, в центре бывшей
пустыни; а теперь, как видишь, все пространство с севера, от той большой реки на северо — востоке, уже обращено в благодатнейшую землю, в землю такую же, какою была когда-то и опять
стала теперь та полоса по морю на север от нее, про которую говорилось в старину, что она «кипит молоком и медом».
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и
пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно
становится сердцу, и нечем помочь ему.
Христианское общество вначале было смиренно, кротко, скрывалося в
пустынях и вертепах, потом усилилось, вознесло главу, устранилось своего пути, вдалося суеверию; в исступлении шло стезею, народам обыкновенною; воздвигло начальника, расширило его власть, и папа
стал всесильный из царей.
Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем тяжелее и труднее
становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее
пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности.
Стал слышен свист. Он извивался в тишине тонкой струйкой, печальный и мелодичный, задумчиво плутал в
пустыне тьмы, искал чего-то, приближался. И вдруг исчез под окном, точно воткнувшись в дерево стены.
Не на радость и не на раскошество старец Вассиан в
пустыню вселился, а на скорбь и на нужу;
стало быть, не бежал он от наказания, а сам же его искал.
— А как бы тебе сказать? — отвечал он, — пришед в
пустыню, пал ниц перед господом вседержителем, пролиял пред ним печаль сердца моего, отрекся от соблазна мирского и
стал инок… А посвящения правильного на мне нет.
Стал я ему объяснять, что вот и старик Асаф этого не одобрял, что он наставлял бежать от суеты в
пустыню, а не то чтоб зазорным делом заниматься, фальшивые пашпорты сочинять.
— Это ты говоришь"за грехи", а я тебе сказываю, что грех тут особь
статья. Да и надобно ж это дело порешить чем-нибудь. Я вот сызмальства будто все эти каверзы терпела: и в монастырях бывала, и в
пустынях жила, так всего насмотрелась, и знашь ли, как на сердце-то у меня нагорело… Словно кора, право так!
— Ты и так живешь взаперти, — сказал он, помолчав, — а когда к нам перестанут собираться приятели по пятницам, ты будешь совершенно в
пустыне. Впрочем, изволь; ты желаешь этого — будет исполнено. Что ж ты
станешь делать?
— Потому, — подхватила с внезапною силой Ирина, — что мне
стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому что, встретив вас, живого человека, после всех этих мертвых кукол — вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, — я обрадовалась как источнику в
пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!
Такова была дедушкина мораль, и я, с своей стороны,
становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал, что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть
пустыней, то он погиб. А мы?!
После этого вечер, видимо, начинал приходить к концу, так что некоторые пенкосниматели уже дремали. Я, впрочем, понимал эту дремоту и даже сознавал, что, влачи я свое существование среди подобных
статей, кто знает — быть может, и я давно бы заснул непробудным сном. Ни водки, ни закуски — ничего, все равно как в
пустыне. Огорчение, которое ощутил я по этому случаю, должно быть, сильно отразилось на моем лице, потому что Менандр отвел меня в сторону и шепнул...
Князь сидел день, сидел другой, примерял парики, помадился, фабрился, загадал было на картах (может быть, даже и на бобах); но
стало невмочь без Степаниды Матвеевны! приказал лошадей и покатил в Светозерскую
пустынь.
Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с вожжами в руках подле возов, нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, — воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, все поднялось и поехало, все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в
пустыню, так что наконец мне
стало стыдно, обидно и грустно; мне решительно некуда и незачем было ехать на дачу.
— Видеть Кавказ, — внушает Серафим, — значит видеть истинное лицо земли, на коем — не противореча — сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ — проба сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью,
становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных
пустынь, а вершина эта — престол молний.
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних
становТелеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В
пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Река, загроможденная белым торосом, слегка искривилась под серебристым и грустным светом луны, стоявшей над горами. С того берега, удаленного версты на четыре, ложилась густая неопределенная тень, вдали неясно виднелись береговые сопки, покрытые лесом, уходившие все дальше и дальше, сопровождая плавные повороты Лены…
Становилось и жутко, и грустно при виде этой огромной ледяной
пустыни.
Становилось еще скучнее, тихая и безмолвная красота
пустыни томила еще больше, молчание ее еще гуще насыщалось какими-то реющими, как туман, желаниями и образами.
И вот — видение: Пушкин, переносящий, проносящий над головой — все море, которое еще и внутри него (тобою полн), так что и внутри у него все голубое — точно он весь в огромном до неба хрустальном продольном яйце, которое еще и в нем (Моресвод). Как тот Пушкин на Тверском бульваре держит на себе все небо, так этот перенесет на себе — все море — в
пустыню и там прольет его — и
станет море.
Так, вероятно, в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так в те далекие и странные времена
становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных глаз; и реки меняли свое течение, подмывая песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его в
пустыню.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему
становилось всё грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее
пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
— То-то, родная моя, о пустынном житии писал преподобный Ефрем, как в последние дни от антихриста
станут люди бегать в дебри и
пустыни, хорониться в вертепы и пропасти земные.
После Ерофеева дня, когда в лесах от нечисти и бесовской погани
станет свободно, ждет не дождется лесник, чтоб мороз поскорей выжал сок из деревьев и сковал бы вадьи и чарусы, а матушка-зима белым пологом покрыла лесную
пустыню.
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла,
стало не под силу в
пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи до Покрова, иной год и до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять лет никто от него слова не слыхивал. И на правиле стоя в молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
— «И рече преподобный Памва ученику своему, — нараспев
стала Таифа читать, — се убо глаголю, чадо, яко приидут дние, внегда расказят иноцы книги, загладят отеческая жития и преподобных мужей предания, пишущие тропари́ и еллинская писания. Сего ради отцы реша: «Не пишите доброю грамотою, в
пустыне живущие, словес на кожаных хартиях, хочет бо последний род загладити жития святых отец и писати по своему хотению».
На пятый день, в тот самый срок, как царевну принес лев из
пустыни, — червь ожил и опять
стал есть лист.
Наш корабль стоял на якоре у берега Африки. День был прекрасный, с моря дул свежий ветер; но к вечеру погода изменилась:
стало душно и точно из топленной печки несло на нас горячим воздухом с
пустыни Сахары.
Но если оживленнее
стало на реке, то в горах по-стародавнему — все та же тихая, дивно-дикая
пустыня.
Знал он, что в
пустыне ему не живать, что проводить жизнь, подобную жизни отшельников первых веков христианства, теперь невозможно; знал и то, что подвиг мученичества теперь больше немыслим, ни страданий, ни смертных казней за Христа не
стало.
Обе манатейные, обе постригались в Касимове, обе вместе со слепой матерью Крискентией поселились в убогой келье, уцелевшей от упраздненной
пустыни, и
стали жить возле гробницы игуменьи Аграфены из боярского рода Глебовых, почитаемой в окрестности святою и блаженною.
Как смутные тени ночного смотра, всколыхнулись и уплыли Мои прекрасно построенные солдаты, и
стало во Мне светло, пустынно и тихо,
стало во Мне радостно радостью
пустыни, где доселе не был человек.
И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же
пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не
станет лучше.
А Минский рисовал своеобразное счастье, которое испытывает человек, дошедший до крайних границ отчаяния. Прокаженный. Все с проклятием спешат от него прочь. Все пути к радости для него закрыты. Одинокий, он лежит и рыдает в
пустыне в черном, беспросветном отчаянии. Постепенно слезы
становятся все светлее, страдание очищается, проясняется, и в самой безмерности своих страданий проклятый судьбою человек находит своеобразное, большое счастье...
Но он
стал монахом, он принял тайный постриг и жил в Оптиной
Пустыне, руководимый старцем Амвросием.
На потолке увидел он темный круг — тень от абажура. Ниже были запыленные карнизы, еще ниже — стены, выкрашенные во время оно в сине-бурую краску. И дежурная комната показалась ему такой
пустыней, что
стало жалко не только себя, но даже таракана…
Плохо идут у нас дела. Настроение неудержимо падает. Ничего не добившись, завод за заводом
становятся на работу. И совсем другое теперь, когда перед тобою то же море голов. Не волшебный сад, а бесплодная
пустыня. Живые, рвущиеся к жизни семена бессильно стукаются о холодные камни.
Часа в четыре дня мы пришли на назначенный разъезд. Полная
пустыня, — ни одной деревеньки вблизи, ни реки, ни деревьев; только один маленький колодезь, в котором воды хватало на десяток лошадей, не больше. Главный врач телеграфировал Четыркину, что на разъезде нет ни дров, ни фуража, ни воды, что госпиталь функционировать здесь не может, и просил разрешения
стать где-нибудь на другом месте.
С ними ничего нельзя было поделать, при слабости государственного порядка, при отсутствии границ в степи. К тому же они приносили существенную пользу своею борьбою с татарами и заселением травянистых
пустынь. Вот почему правительство вскоре бросило мысль «казнить ослушников, кто пойдет самодурью в молодечество». Оно
стало прощать казакам набеги и принимало их на свою службу, с обязательством жить в пограничных городах и сторожить границы.
Если вы читали у Брет-Гарта, как какие-то малопутящие люди в американской
пустыне были со скуки заинтересованы рождением ребенка совершенно постороннею им женщиною, то вы не
станете удивляться, что мы, офицеры, кутилы и тоже беспутники, все внимательно занялись тем, что Бог дарует дитя нашей молоденькой полковнице.
С тех пор я
стал странствовать и только последние пять лет нашел приют в Ниловой
пустыне.
В той каморке, об одном малом оконце,
стал жить и подвизаться молодой келейник, а в свободное время, когда в келейке ни скитских старцев, ни перехожих богомольцев не бывало, читал книги о житии пустынном, о подвижниках Христовых, что в Палестине, и во Египте, и в Фиваидских
пустынях трудным подвигом, ради господа, подвизались.
В последнее время (в 1861 г.)
стали наконец появляться в печати раскольнические сочинения [«История Выговской
пустыни», «Житие Аввакума» и друг.].
— «Душу за моего Христа положить рад, а крестить там (то есть в
пустынях) не
стану». Даже, говорит, сам просил лучше сана его лишить, но туда не посылать. И от священнодействия много лег был за это ослушание запрещен, но нимало тем не тяготился, а, напротив, с радостью нес самую простую службу: то сторожем, то в звонарне. И всеми любим: и братией, и мирянами, и даже язычниками.
На третий день он призвал сына своего Ашурбанипала и передал ему царство, а сам сначала удалился в
пустыню, обдумывая то, что узнал. А потом он
стал ходить в виде странника по городам и селам, проповедуя людям, что жизнь одна и что люди делают зло только себе, когда хотят делать зло другим существам.
Перегуд покидал чулок и рисовал, и вырезывал из бумаги огромные глаголицкие буквы: он будет ими отражать прямо на небо то, про что восшумит глас, вопиющий в
пустыне: «Готовьте путь! Готовьте путь!» Уж слышен росный дух, и как только держащий состав вод отворит бездну, тогда сейчас твердый лед
станет жидкой влагою и освежает все естество и деревья дубравные, и возгремит божие страшное великолепие!