Неточные совпадения
— Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не
стану снимать плевы с черт знает чего. В банчик — другое дело. Прокинем хоть талию! [Талия — карточная
игра.]
При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а добрый, даже самый застенчивый, мог разговориться с нею, как никогда в жизни своей ни с кем, и — странный обман! — с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных
играх детской толпы, и надолго после того как-то
становился ему скучным разумный возраст человека.
Я
стал смотреть на их
игру.
Как случится.
Однако, кто, смотря на вас, не подивится?
Полнее прежнего, похорошели страх;
Моложе вы, свежее
стали;
Огонь, румянец, смех,
игра во всех чертах.
В азартной, неугомонной беготне его Клим почувствовал что-то опасное и
стал уклоняться от
игр с ним.
Нередко вечерами, устав от
игры, она
становилась тихонькой и, широко раскрыв ласковые глаза, ходила по двору, по саду, осторожно щупая землю пружинными ногами и как бы ища нечто потерянное.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни
стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта
игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в
игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого.
Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Маленькая лекция по философии угрожала разрастись в солидную, Самгину
стало скучно слушать и несколько неприятно следить за
игрой лица оратора. Он обратил внимание свое на женщин, их было десятка полтора, и все они как бы застыли, очарованные голосом и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
Думы однообразно повторялись,
становясь все более вялыми, — они роились, как мошки, избрав для
игры своей некую пустоту, которая однако не была свободна и заключалась в тесных границах.
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство,
стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал
игру и уходил куда-то.
По вечерам, не часто, Самгин шел к Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной
игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала
игре, но
становилась все более интересной своей осведомленностью о жизни различных кружков, о росте «освободительного», — говорила она, — движения.
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее
становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей
игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
— Ведь не любишь же ты меня в самом деле. Ты знаешь, что я не верю твоей кокетливой
игре, — и настолько уважаешь меня, что не
станешь уверять серьезно… Я, когда не в горячке, вижу, что ты издеваешься надо мной: зачем и за что?
Она села подле теток и
стала пристально следить за
игрою, а Райский за нею.
Жизнь ее — вечная
игра в страсти, цель — нескончаемое наслаждение, переходящее в привычку, когда она устанет, пресытится. У ней один ужас впереди — это состареться и
стать ненужной.
То есть я не
стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в этих объяснениях, что я играл, дескать, для
игры, для ощущений, для наслаждений риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша.
Но я и тут бросил после одной омерзительной истории, случившейся раз в самом разгаре
игры и окончившейся дракой каких-то двух игроков, и
стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.
«А чорт тебя разберет, что тебе нужно, — вероятно, внутренно проговорил он», подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту
игру. Но красавец и силач Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и
стал покойно делать то, что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.
Чтобы хоть как-нибудь убить свободное время, которое иногда начинало просто давить Привалова, он
стал посещать Общественный клуб — собственно, те залы, где шла
игра.
Начинался рассвет… Из темноты
стали выступать сопки, покрытые лесом, Чертова скала и кусты, склонившиеся над рекой. Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке, позади гор, появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо
стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве. Я смотрел как очарованный на светлую
игру лучей восходящего солнца.
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел, что в кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек, кандидат в женихи или и вовсе жених.
Стало быть, Лопухова пригласили не в качестве кавалера; зачем же? Подумавши, он вспомнил, что приглашению предшествовало испытание его
игры на фортепьяно.
Стало быть, он позван для сокращения расходов, чтобы не брать тапера. «Хорошо, — подумал он: — извините, Марья Алексевна», и подошел к Павлу Константинычу.
Верочка взяла первые ноты, какие попались, даже не посмотрев, что это такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось, и
стала играть машинально, — все равно, что бы ни сыграть, лишь бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы, и скоро
игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.
В 1829 и 30 годах я писал философскую
статью о Шиллеровом Валленштейне — и из прежних
игр удержался в силе один фальконет.
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в то время, как, окруженный друзьями, он смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал — в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни
стало, от неловкого гостя и, несмотря на то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою
игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
Он
становится очень чуток ко всякой шутке, будь она самая безобидная; старается говорить басом, щегольнуть, неохотно принимает участие в
играх, серьезничает, надувается.
Тут поднимались хлопоты о разрешении, даже печатались
статьи в защиту клубной
игры, подавались слезницы генерал-губернатору, где доказывалось, что
игра не вред, а чуть ли не благодеяние, и опять играли до нового протокола.
После революции 1905 года, когда во всех клубах
стали свободно играть во все азартные
игры, опять дела клуба ослабли; пришлось изобретать способы добычи средств.
Люднее
стало в клубе, особенно в картежных комнатах, так как единственно Английский клуб пользовался правом допускать у себя азартные
игры, тогда строго запрещенные в других московских клубах, где
игра шла тайно. В Английский клуб, где почетным старшиной был генерал-губернатор, а обер-полицмейстер — постоянным членом, полиция не смела и нос показать.
Кольцо разрывалось, находившийся в центре его подавал кому-нибудь руку, остальные старались поскорее найти себе пару. Для
игры нужно было нечетное число участников, и, значит, кто-нибудь оставался. Оставшийся давал «фант» и
становился в середину.
Деревенские мальчики, которых приглашали в усадьбу, дичились и не могли свободно развернуться. Кроме непривычной обстановки, их немало смущала также и слепота «панича». Они пугливо посматривали на него и, сбившись в кучу, молчали или робко перешептывались друг с другом. Когда же детей оставляли одних в саду или в поле, они
становились развязнее и затевали
игры, но при этом оказывалось, что слепой как-то оставался в стороне и грустно прислушивался к веселой возне товарищей.
Когда я, еще в начале моего житья в деревне, — вот когда я уходил тосковать один в горы, — когда я, бродя один,
стал встречать иногда, особенно в полдень, когда выпускали из школы, всю эту ватагу, шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со смехом, с
играми, то вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним.
— Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил Ганя. — А если солгу, то вся мысль
игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать
станет.
Они рассказали ему, что играла Настасья Филипповна каждый вечер с Рогожиным в дураки, в преферанс, в мельники, в вист, в свои козыри, — во все
игры, и что карты завелись только в самое последнее время, по переезде из Павловска в Петербург, потому что Настасья Филипповна всё жаловалась, что скучно и что Рогожин сидит целые вечера, молчит и говорить ни о чем не умеет, и часто плакала; и вдруг на другой вечер Рогожин вынимает из кармана карты; тут Настасья Филипповна рассмеялась, и
стали играть.
— Положим. Но ведь возможности не было, чтобы вы так рассказали, что
стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль
игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
Наконец, на дом их
стали целою оравою наезжать «владельцы троек удалых и покровители цыганок»; пошла
игра, попойки, ночной разврат, дневное спанье, и дом превратился в балаган коренской ярмарки.
Молодое купечество и юный demi-monde
стали замечать, что «портится Помада; выдохлась», что нет в ее
игре прежней удали, прежнего огня.
Я
стал заниматься иногда
играми и книгами,
стал больше сидеть и говорить с матерью и с радостью увидел, что она была тем довольна.
Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония — Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что — ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда
стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и
игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.
Вообще детские
игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел
стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам
стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой
игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Когда они возвратились к Клеопатре Петровне, она сидела уж за карточным столом, закутанная в шаль. На первых порах Клеопатра Петровна принялась играть с большим одушевлением: она обдумывала каждый ход, мастерски разыгрывала каждую
игру; но Вихров отчасти с умыслом, а частью и от неуменья и рассеянности с самого же начала
стал страшно проигрывать. Катишь тоже подбрасывала больше карты, главное же внимание ее было обращено на больную, чтобы та не очень уж агитировалась.
Она тотчас же угадает, что он виноват, но не покажет и вида, никогда не заговорит об этом первая, ничего не выпытывает, напротив, тотчас же удвоит к нему свои ласки,
станет нежнее, веселее, — и это не была какая-нибудь
игра или обдуманная хитрость с ее стороны.
Игра в фанты продолжалась недолго после этой небольшой сцены; всем немного
стало неловко, не столько от самой этой сцены, сколько от другого, не совсем определенного, но тяжелого чувства.
Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на это как на свою обязанность и
стала привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на другой день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею ничего не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив, уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта
игра.
Немудрено поэтому, что скоро я прекратил всякие попытки занимать Соню моими преступными
играми, а еще через некоторое время мне
стало тесно в доме и в садике, где я не встречал ни в ком привета и ласки.
Но вот человечество выросло и с каждым годом
становится все более мудрым, и вместо детских шумных
игр его мысли с каждым днем
становятся серьезнее и глубже.
А надо вам сказать, что до этого времени мы большую
игру вели, а потом как-то вдруг так случилось, что никто с нами играть не
стал.
Ежели барин вел картежную
игру, то камердинеру представлялась доходная
статья настолько значительная, что устраняла всякие подозрения относительно его честности.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором году были олимпийские
игры,
стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.