Неточные совпадения
Лили тоже
стала проситься
к нему, и мать передала ее ему; он посадил ее на
плечо и побежал с ней.
Сережа, и прежде робкий в отношении
к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович
стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за
плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через
плечо стал носить по-средневековски, что очень шло
к нему.
— Лучше тебя нет!.. — с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее за
плечи, изо всех сил
стал прижимать ее
к себе дрожащими от напряжения руками.
Сонно улыбаясь, всё с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки кровати за ее
плечи, привалился
к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и
стал тереться лицом об ее шею и
плечи.
Чичиков разрешился тоже междуиметием смеха, но, из уважения
к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также
стало колебаться от смеха, хотя
плечи и не тряслись, потому что не носили густых эполет.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя на Самгина, потрясла его руку и
стала помогать Юрину подняться из кресла. Он принял ее помощь молча и, высокий, сутулый, пошел
к фисгармонии, костюм на нем был из толстого сукна, но и костюм не скрывал остроты его костлявых
плеч, локтей, колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой...
Он вскочил, подошел
к столу и, схватив дьякона за
плечи,
стал просить...
Самгин еще в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе
к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице
стал слышнее, и сильнее заныли кости
плеча.
Самгин через
плечо свое присмотрелся
к нему, увидал, что Кутузов одет в шведскую кожаную тужурку, похож на железнодорожного рабочего и снова отрастил обширную бороду и
стал как будто более узок в
плечах, но выше ростом. Но лицо нимало не изменилось, все так же широко открыты серые глаза и в них знакомая усмешка.
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по
плечам, лицо ее
стало острее и приобрело в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову
к плечу Самгина.
К маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о
плечо, изящно согнула
стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку, пошел
к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
— Это личный вопрос тысяч, — добавил он, дергая правым
плечом, а затем вскочил и, опираясь обеими руками на стол, наклонясь
к Самгину,
стал говорить вполголоса, как бы сообщая тайну: — Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью быстро решить именно это: с хозяевами или с рабочими?
Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала
к Андрею, обвила его шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову на
плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упрек… и ей
стало так больно, так жаль его…
Она пошла. Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия
плеч и
стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты
к талии, голова мелькала между цветов, кустов, наконец, явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло в дверях старого дома.
И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне на
плечо и — заплакал. Мне
стало очень, очень его жалко. Правда, он выпил много вина, но он так искренно и так братски со мной говорил и с таким чувством… Вдруг, в это мгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами
к нам в окно (тут окна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами с улицы). Это был выведенный Андреев.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему
к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел
к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на
плечо,
стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Точно сговорившись, мы сделали в воздух два выстрела, затем бросились
к огню и
стали бросать в него водоросли. От костра поднялся белый дым. «Грозный» издал несколько пронзительных свистков и повернул в нашу сторону. Нас заметили… Сразу точно гора свалилась с
плеч. Мы оба повеселели.
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул
плечами, придал своему
стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел
к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
Он молча остановился, снял с
плеча свою берданку, приставил ее
к дереву, сошки воткнул в землю и
стал искать свою трубку.
Странное дело, чем ближе мы подходили
к Уссури, тем самочувствие
становилось хуже. Котомки наши были почти пустые, но нести их было тяжелее, чем наполненные в начале дороги. Лямки до того нарезали
плечи, что дотронуться до них было больно. От напряжения болела голова, появилась слабость.
Он тихо обнял стройный ее
стан и тихо привлек ее
к своему сердцу. Доверчиво склонила она голову на
плечо молодого разбойника. Оба молчали.
Татьяна даже не хотела переселиться
к нам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на
плечах, она
становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Как больно здесь, как сердцу тяжко
стало!
Тяжелою обидой, словно камнем,
На сердце пал цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых.
К другим
Бежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на поцелуй;
Кладут ему на
плечи руки, прямо
В глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
Наклонился
к ней, схватил за
плечи и
стал трясти ее, нашептывая быстро...
Прижавшись
к плечу бабушки, мать шептала что-то на ухо ей, — бабушка щурила глаза, точно в них светом било.
Становилось всё скучнее.
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на
плечо себе и понес через весь двор
к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться
стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
Григорий сорвал с
плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам,
стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед бежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась
к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила...
Весьма бесцеремонно нашел он, что нынешней критике пришелся не по
плечу талант Островского, и потому она
стала к нему в положение очень комическое; он объявил даже, что и «Свои люди» не были разобраны потому только, что и в них уже высказалось новое слово, которое критика хоть и видит, да зубом неймет…
Но когда я, в марте месяце, поднялся
к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что
стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за
плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной
к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
И неожиданно, обняв за
плечи и грудь Маню, она притянула ее
к себе, повалила на кровать и
стала долго и сильно целовать ее волосы, глаза, губы.
Да
к тому же отец и сам его хочет поскорей с
плеч долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно и во что бы то ни
стало положил расторгнуть нашу связь.
Но в ту же минуту и засмеялась, — и плакала и смеялась — все вместе. Мне тоже было и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне голову, и когда я
стал было отрывать ее личико от моего
плеча, она все крепче приникала
к нему и все сильнее и сильнее смеялась.
Я храбро взобрался на нее; потом он выпрямился, и я
стал ногами на его
плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь в ее крепости, поднялся
к окну и сел на него.
Ромашов с Раисой Александровной
стали недалеко от музыкантского окна, имея vis-б-vis [Напротив (франц.).] Михина и жену Лещенки, которая едва достигала до
плеча своего кавалера.
К третьей кадрили танцующих заметно прибавилось, так что пары должны были расположиться и вдоль залы и поперек. И тем и другим приходилось танцевать по очереди, и потому каждую фигуру играли по два раза.
— Adieu, — повторила Полина, и когда князь
стал целовать у нее руку, она не выдержала, обняла его и легла
к нему головой на
плечо. По щекам ее текли в три ручья слезы.
Тут она подвинулась
к нему и, положив ему на
плечо руку,
стала говорить тихо, почти шепотом, на ту же тему, но не так положительно.
Она посмотрела на него и вдруг громко, весело засмеялась, опять подошла
к нему, опять
стала у решетки и доверчиво оперлась рукой и головой ему на
плечо.
Заслышав намеки об утренних происшествиях, он
стал как-то беспокойно повертываться, уставился было на князя, видимо пораженный его торчащими вперед, густо накрахмаленными воротничками; потом вдруг точно вздрогнул, заслышав голос и завидев вбежавшего Петра Степановича, и, только что Степан Трофимович успел проговорить свою сентенцию о социалистах, вдруг подошел
к нему, толкнув по дороге Лямшина, который тотчас же отскочил с выделанным жестом и изумлением, потирая
плечо и представляясь, что его ужасно больно ушибли.
Он тоже, по неотступной ее просьбе, согласился пришпилить
к своему левому
плечу бант и
стать нашим товарищем-распорядителем.
Надев стихарь, он
стал у аналоя и, прикоснувшись
к плечу мертвеца, сказал...
Это был чеченец Гамзало. Гамзало подошел
к бурке, взял лежавшую на ней в чехле винтовку и молча пошел на край поляны,
к тому месту, из которого подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и, высоко подтянув обеим головы, привязал их
к деревьям, потом, так же как Гамзало, с винтовкой за
плечами стал на другой край поляны. Костер был потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и на небе хотя и слабо, но светились звезды.
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он всё прижимался спиною
к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в
плечо и свалилась на пол,
стала биться, точно рыба. Савка схватил её за ноги и потащил
к двери, крича...
Сеня Комаровский был молчалив. Спрятав голову в
плечи, сунув руки в карманы брюк, он сидел всегда вытянув вперёд короткие, маленькие ноги, смотрел на всех круглыми, немигающими глазами и время от времени медленно растягивал тонкие губы в широкую улыбку, — от неё Кожемякину
становилось неприятно, он старался не смотреть на горбуна и — невольно смотрел, чувствуя
к нему всё возрастающее, всё более требовательное любопытство.
Инсаров приблизился
к ней и коснулся ее
стана. Она вдруг обернулась
к нему, светло ему улыбнулась и оперлась на его
плечо.
— А ну вас, когда так! — подхватил Захар, махнув рукою и опуская ее потом на
плечо Гришки, который казался совершенно бесчувственным ко всему, что происходило вокруг. — Пей, душа! Али боишься, нечем будет завтра опохмелиться?.. Небось деньги еще есть! Не горюй!.. Что было, то давно сплыло! Думай не думай — не воротишь… Да и думать-то не о чем…
стало, все единственно… веселись, значит!.. Пей!.. Ну!.. — заключил Захар, придвигая штоф
к приятелю.
И снова сквозь темную листву орешника, ольхи и ветел
стала просвечивать соломенная, облитая солнцем кровля; снова между бледными ветвями ивы показалась раскрытая дверь. Под вечер на пороге усаживался дедушка Кондратий, строгавший дряхлою рукою удочку, между тем как дочка сидела подле с веретеном, внук резвился, а Ваня возвращался домой с вершами под мышкой или неся на
плече длинный сак, наполненный рыбой, которая блистала на солнце, медленно опускавшемся
к посиневшему уже хребту высокого нагорного берега.
Один из подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал в сторону и
стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его
плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое.
К нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый, с черной окладистой бородой, одетый в жилетку и рубаху навыпуск. Этот разразился басистым, кашляющим смехом и закричал...
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась
к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его была дверь. А она
стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её
плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
Ей
стало жалко его, когда она увидала, как тоскливо и уныло смотрят острые, зеленые глаза, и, когда он сел за обеденный стол, порывисто подошла
к нему, положила руки на
плечи ему и, заглядывая в лицо, ласково и тревожно спросила...