Неточные совпадения
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение
христианского вероучения в виде вопросов и ответов.]
стал его верой и законом.
— Меня, — кротко и скромно отвечал Беттельгейм (но под этой скромностью таилось, кажется, не смирение). — Потом, — продолжал он, — уж постоянно
стали заходить сюда корабли
христианских наций, и именно от английского правительства разрешено раз в год посылать одно военное судно, с китайской станции, на Лю-чу наблюдать, как поступают с нами, и вот жители кланяются теперь в пояс. Они невежественны, грязны, грубы…
Но, после явления Христа, мессианизм в древнееврейском смысле
становится уже невозможным для
христианского мира.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь
станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая
христианская церковь».
Когда я привык к языку Гегеля и овладел его методой, я
стал разглядывать, что Гегель гораздо ближе к нашему воззрению, чем к воззрению своих последователей, таков он в первых сочинениях, таков везде, где его гений закусывал удила и несся вперед, забывая «бранденбургские ворота». Философия Гегеля — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира
христианского, от мира преданий, переживших себя. Но она, может с намерением, дурно формулирована.
Собственно мистический характер зодчество теряет с веками Восстановления.
Христианская вера борется с философским сомнением, готическая стрелка — с греческим фронтоном, духовная святыня — с светской красотой. Поэтому-то храм св. Петра и имеет такое высокое значение, в его колоссальных размерах христианство рвется в жизнь, церковь
становится языческая, и Бонаротти рисует на стене Сикстинской капеллы Иисуса Христа широкоплечим атлетом, Геркулесом в цвете лет и силы.
По несчастию, татарин-миссионер был не в ладах с муллою в Малмыже. Мулле совсем не нравилось, что правоверный сын Корана так успешно проповедует Евангелие. В рамазан исправник, отчаянно привязавши крест в петлицу, явился в мечети и, разумеется,
стал впереди всех. Мулла только было начал читать в нос Коран, как вдруг остановился и сказал, что он не смеет продолжать в присутствии правоверного, пришедшего в мечеть с
христианским знамением.
Только и ксендз у них на их же
стать, и с виду даже не похож на
христианского попа: пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи.
Некоторые
статьи обо мне, написанные на Западе, сопоставляли меня с тем, что называли
христианской теософией, с Я. Бёме, Сен-Мартеном, Фр.
Это впоследствии, уже на Западе,
стало одним из основных мотивов моей
христианской деятельности.
Статья Вл. Соловьева «Смысл любви» — самое замечательное из всего им написанного, это даже единственное оригинальное слово, сказанное о любви-эросе в истории
христианской мысли.
Несмелов, скромный профессор Казанской духовной академии, намечает возможность своеобразной и во многом новой
христианской философии [Я, кажется, первый обратил внимание на Несмелова в
статье «Опыт философского оправдания христианства», напечатанной в «Русской мысли» 35 лет тому назад.].
Этот моралистический элемент особенно чувствуется в его
статьях о
христианской политике и в его борьбе с националистами.
До последнего обострения проблема Востока и Запада пойдет лишь тогда, когда слишком реально
станет перед всем
христианским миром, призванным хранить
христианское откровение о личности, опасность восточно-монгольской стихии безличности, допущенной уже внутрь американско-европейской цивилизации.
На пустом месте религиозного сознания
христианского мира, которое до сих пор заполнялось ложью, появился гуманизм и
стал поднимать человека, ставить его на ноги.
Идея Логоса была уже сознана греческой философией, соединилась с ветхозаветными чаяниями Мессии и
стала основой
христианской метафизики.
Поэтому дуализм небесного и земного, религиозного и мирского
стал хронической болезнью
христианской истории.
Беда не в том, что
христианский мир отверг язычество, беда в том, что
христианская история была двойственна, что мир
стал язычески-христианским, что весь он был проникнут дуалистическим сознанием.
Но по распространении
христианского исповедания священнослужители оного толико же
стали злобны против писаний, которые были им противны и не в пользу.
Христианское общество вначале было смиренно, кротко, скрывалося в пустынях и вертепах, потом усилилось, вознесло главу, устранилось своего пути, вдалося суеверию; в исступлении шло стезею, народам обыкновенною; воздвигло начальника, расширило его власть, и папа
стал всесильный из царей.
Я знаю, что
христианская церковь установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно и что и тело его,
стало быть, было подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно.
Лиза Еропкина жила в неперестающем восторженном состоянии. Чем дальше она шла по открывшемуся ей пути
христианской жизни, тем увереннее она была, что это путь истинный, и тем радостнее ей
становилось на душе.
Сначала шло хорошо, но что дальше, то хуже. «Il devenait de plus en plus agressif», [Он
становился всё более и более агрессивным,] как сказала потом императрица. Он громил всех. Говорил о казни. И приписывал необходимость казни дурному правлению. Разве в
христианской стране можно убивать людей?
Весь длинный 1800-летний ход жизни
христианских народов неизбежно привел их опять к обойденной ими необходимости решения вопроса принятия или непринятия учения Христа и вытекающего из него для общественной жизни решения вопроса о противлении или непротивлении злу насилием, но только с тою разницею, что прежде люди могли принять и не принять решение, данное христианством, теперь же это решение
стало неизбежно, потому что оно одно избавляет их от того положения рабства, в котором они, как в тенетах, запутали сами себя.
И так это всегда было и
становилось всё определеннее и определеннее по мере распространения и уяснения
христианского учения.
Среди русского народа, в котором, особенно со времени Петра I, никогда не прекращался протест христианства против государства, среди русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди общинами уходят в Турцию, в Китай, в необитаемые земли и не только не нуждаются в правительстве, но смотрят на него всегда как на ненужную тяжесть и только переносят его как бедствие, будь оно турецкое, русское или китайское, — среди русского народа в последнее время
стали всё чаще и чаще появляться случаи
христианского сознательного освобождения отдельных лиц от подчинения себя правительству.
Так что, как сведения, полученные мною после выхода моей книги о том, как не переставая понималось и понимается меньшинством людей
христианское учение в его прямом и истинном смысле, так и критики на нее, и церковные и светские, отрицающие возможность понимать учение Христа в прямом смысле, убедили меня в том, что тогда как, с одной стороны, никогда для меньшинства не прекращалось, но всё яснее и яснее
становилось истинное понимание этого учения, так, с другой стороны, для большинства смысл его всё более и более затемнялся, дойдя, наконец, до той степени затемнения, что люди прямо уже не понимают самых простых положений, самыми простыми словами выраженных в Евангелии.
Довод этот неоснователен потому, что если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (ракà), то, во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл
христианского учения, по которому все мы равны и братья как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей
стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь; в-третьих, потому, что если бы и было возможно несомненно узнавать злодеев от незлодеев, то и тогда нельзя бы было в
христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в
христианском обществе некому бы было исполнять это, так как каждому христианину, как христианину, предписано не делать насилия над злодеем.
Пока не усвоит каждый отдельный человек
христианского жизнепонимания и не
станет жить сообразно с ним, не разрешится противоречие жизни людской и не установится новой формы жизни.
В таком же положении находится средний человек нашего
христианского мира. Он чувствует, что всё то, что делается им самим и вокруг него, есть что-то нелепое, безобразное, невозможное и противное его сознанию, чувствует, что положение это
становится всё мучительнее и мучительнее и дошло уже до последней степени напряжения.
Изведав опытом, под влиянием
христианского воздействия, тщету плодов насилия, люди иногда в одном, иногда через несколько поколений утрачивают те пороки, которые возбуждаются страстью к приобретению власти и богатства, и,
становясь менее жестокими, не удерживают своего положения и вытесняются из власти другими, менее
христианскими, более злыми людьми и возвращаются в низшие по положению, но высшие по нравственности слои общества, увеличивая собой средний уровень
христианского сознания всех людей.
Послушаешь и почитаешь
статьи и проповеди, в которых церковные писатели нового времени всех исповеданий говорят о
христианских истинах и добродетелях, послушаешь и почитаешь эти веками выработанные искусные рассуждения, увещания, исповедания, иногда как будто похожие на искренние, и готов усомниться в том, чтобы церкви могли быть враждебны христианству: «не может же быть того, чтобы эти люди, выставившие таких людей, как Златоусты, Фенелоны, Ботлеры, и других проповедников христианства, были враждебны ему».
И если бы тот человек, который усвоил
христианское жизнепонимание, не
стал бы, не дожидаясь других, жить сообразно с этим пониманием, никогда бы человечество не изменило своего положения.
А между тем то, что освобождение всех людей произойдет именно через освобождение отдельных лиц,
становится в последнее время всё более и более очевидным. Освобождение отдельных лиц во имя
христианского жизнепонимания от государственного порабощения, бывшее прежде исключительным и незаметным явлением, получило в последнее время угрожающее для государственной власти значение.
«Если с помощью власти мы насилу отливаемся от нехристианских элементов, готовых всегда залить нас и уничтожить все успехи
христианской цивилизации, то есть ли, во-первых, вероятие того, чтобы общественное мнение могло заменить эту силу и обеспечить нас, а во-вторых, как найти тот момент, в который общественное мнение
стало настолько сильно, что может заменить власть?
Положение народов
христианских в наше время осталось столь же жестоким, каким оно было во времена язычества. Во многих отношениях, в особенности в порабощении людей, оно
стало даже более жестоким, чем было во времена язычества.
Несчастливцев. Ну, до Воронежа, положим, ты с богомольцами дойдешь, Христовым именем пропитаешься; а дальше-то как? Землей войска Донского? Там, не то что даром, а и за деньги не накормят табачника. Облика
христианского на тебе нет, а ты хочешь по станицам идти: ведь казачки-то тебя за беса сочтут — детей стращать
станут.
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова о превосходстве того или другого
христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие
становились перед каждым членом. Все должны были помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса о догматическом разногласии
христианских исповеданий.
Мне
стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила, потому что я взял себе эти правила из
христианского учения.
Но в назидание другим, могущим впасть в подобное нашему, родительское, греховное ослепление, я
стал записывать каждый день историю болезни моей дочери и ее
христианскую кончину.
А через неделю после события приехал с визитом сам преосвященный Мисаил, и после первых фраз ясно
стало, что он заботится о том же, о чем и все, и хочет успокоить его
христианскую совесть.
— Я… по-благородному… похристосоваться… яичко, а ты… — бессвязно бурлил Гараська, но Баргамот понял. Вот к чему,
стало быть, вел Гараська: похристосоваться хотел, по
христианскому обычаю, яичком, а он, Баргамот, его в участок пожелал отправить. Может, откуда он это яичко нес, а теперь вон разбил его. И плачет.
Человеку, не думавшему о вере, кажется, что есть только одна истинная вера — та, в какой он родился. Но только спроси себя, что бы было, если бы ты родился в другой вере, христианин — в магометанской, буддист — в
христианской, христианин — в браминской? Неужели только мы, в своей вере, в истине, а все остальные во лжи? Вера не
станет истиной от того, что ты будешь уверять себя и других, что она одна истинная.
От этого-то богатые люди и преследовали первых христиан, и от этого-то и сделалось то, что, когда
стало ясно, что истину нельзя уже скрывать, богатые извратили
христианское учение так, что учение это перестало быть истинным
христианским, а сделалось служителем богатых.
— Евхаристия (причащение) —
христианское таинство, заключающееся в том, что верующие едят хлеб и пьют вино, которые превратились («пресуществились») в истинное тело и кровь Иисуса Христа; тем самым верующие соединяются с Христом и
становятся сопричастными «жизни вечной».
Этому же содействовало и то, что в политическую орбиту
христианских государств оказались вовлечены разные нехристианские народности; вследствие того и самый характер государственности
становится религиозно сложным я смешанным.
Поэтому-то оно и до сих пор не
стало для нас исполнившимся и в этом смысле обветшавшим преданием, «ветхим заветом», и этим, быть может, и объясняется то непонятное и загадочное обаяние, которое оно сохраняет над душами и в
христианскую эпоху (чего ведь нельзя в этом же смысле сказать о Ветхом Завете).
Но, по мере того как тиски эти разжимаются, делаются нечувствительны, ничто
становится бессильной потенциальностью, скрытой основой бытия, все победнее звучит небесная музыка «жизни вечной», составляющей предмет
христианских упований и обетовании и опытно ведомой святым.
При свете
христианской веры могут получать справедливую оценку те истины, которые наличествуют в догматических учениях нехристианских религий, и те черты подлинного благочестия, которые присущи их культу. Но и для такого признания совсем не нужно стремиться во что бы то ни
стало устроить какой-то религиозный волапюк или установить междурелигиозное эсперанто.
Последний затемняет религиозное сознание не только уединенных мыслителей, но и народных масс, мистически оторванных от земли: таковы социалисты, ставшие жертвою неистовой и слепой лжеэсхатологии, по исступленности своей напоминающей мессианические чаяния еврейства в
христианскую эру [О соотношении социализма, эсхатологии и хилиазма см. в
статье Булгакова «Апокалиптика и социализм» (Два града. М., 1911.