Неточные совпадения
— Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного
ребенка, — и Бетси, видимо, хотела, но не могла удержаться и разразилась тем заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся люди. — Надо
у них
спросить, — проговорила она сквозь слезы смеха.
«Ты хозяйский сын?» —
спросил я его наконец. — «Ни». — «Кто же ты?» — «Сирота, убогой». — «А
у хозяйки есть
дети?» — «Ни; была дочь, да утикла за море с татарином». — «С каким татарином?» — «А бис его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».
«Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье
дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
— Потом он сказал, что он сам не богат и все имение достается его
детям, которые теперь
у тетки. Потом, что остановился где-то недалеко от меня, а где? — не знаю, не
спросил…
У Варавки болели ноги, он стал ходить опираясь на палку. Кривыми ногами шагал по песку Иван Дронов, нелюдимо посматривая на взрослых и
детей, переругиваясь с горничными и кухарками. Варавка возложил на него трудную обязанность выслушивать бесконечные капризы и требования дачников. Дронов выслушивал и каждый вечер являлся к Варавке с докладом. Выслушав угрюмое перечисление жалоб и претензий, дачевладелец
спрашивал, мясисто усмехаясь в бороду...
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно
у ребенка. Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки,
спросил: — Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
—
Дети? — испуганно повторила Дуняша. — Вот уж не могу вообразить, что
у меня —
дети! Ужасно неловко было бы мне с ними. Я очень хорошо помню, какая была маленькой. Стыдно было бы мне… про себя даже совсем нельзя рассказать
детям, а они ведь
спросят!
— Дети-то
у ней от него ли? — угрюмо
спросила старуха.
— Как молочный зуб
у ребенка? Или? —
спросил Гогин.
— Папашей именует меня, а право на это — потерял, жена от него сбежала, да и не дочью она мне была, а племянницей.
У меня своих
детей не было: при широком выборе не нашел женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно
спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет
у других
детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми
у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом
спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
— Нет, нет, — говорил он, наслаждаясь этой сценой, — как можно губить мать семейства!.. Ведь
у вас есть
дети — а где ваши
дети? —
спросил он, оглядываясь вокруг. — Что вы мне не покажете их?
— Я
спросить хотел про
ребенка. Ведь она
у вас родила? Где
ребенок?
— Ну, что
дети? —
спросил Нехлюдов
у сестры, немного успокоившись.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением
спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче
детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Так как
у нас не
спрашивают ни
у новорожденных, ни
у детей, ходящих в школу, паспортов, то сын мой и не имел отдельного вида, а был помещен на моем.
Говорят, что императрица, встретив раз в доме
у одного из своих приближенных воспитательницу его
детей, вступила с ней в разговор и, будучи очень довольна ею,
спросила, где она воспитывалась; та сказала ей, что она из «пансионерок воспитательного дома».
А с другой стороны, если б
у моей матери и
у меня не было их, так
ребенка выслали бы (я
спрашивал их об этом через «Насиональ»)?
— Уж не я ли? Да в здешней во всей округе ни одной деревни нет, в которой бы
у меня
детей не было. Это хоть
у кого хочешь
спроси.
По окончании всенощной все подходят к хозяевам с поздравлениями, а
дети по очереди целуют
у старой полковницы ручку. Старушка очень приветлива, всякому найдет доброе слово сказать, всякого
спросит: «Хорошо ли, душенька, учишься? слушаешься ли папеньку с маменькой?» — и, получив утвердительный ответ, потреплет по щеке и перекрестит.
Постучится в окно к какому-нибудь куму —
у всего города он
детей крестил, —
спросит: «Самовар на столе?» — «Готов, сударь».
— А чья это такая размалеванная хата? —
спросил преосвященный
у стоявшей близ дверей красивой женщины с
дитятей на руках.
Затем следует Вторая Падь, в которой шесть дворов. Тут
у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего
ребенка и зарыла его в землю, на суде же говорила, что
ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и
спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
— Если б
у меня
спросили мнение насчет вашего возраста, — сказал ее сосед, — я сильно колебался бы между тринадцатью и двадцатью тремя. Правда, иногда вы кажетесь совсем-таки
ребенком, а рассуждаете порой, как опытная старушка.
«
Дитя! — сказал он мне вдруг, — что ты думаешь о нашем намерении?» Разумеется, он
спросил у меня так, как иногда человек величайшего ума, в последнее мгновение, обращается к орлу или решетке.
Райнеру видится его дед, стоящий
у столба над выкопанной могилой. «Смотри, там Рютли», — говорит он
ребенку, заслоняя с одной стороны его детские глаза. «Я не люблю много слов. Пусть Вильгельм будет похож сам на себя», — звучит ему отцовский голос. «Что я сделаю, чтоб походить самому на себя? —
спрашивает сонный юноша. — Они сделали уже все, что им нужно было сделать для этих гор».
— То-то, вы кушайте по-нашему, по-русски, вплотную.
У нас ведь не то что в институте: «
Дети!
дети! чего вам? Картооофелллю, картооофффелллю» — пропищал, как-то весь сократившись, Бахарев, как бы подражая в этом рассказе какой-то директрисе, которая каждое утро
спрашивала своих воспитанниц: «
Дети, чего вам?» А
дети ей всякое утро отвечали хором: «Картофелю».
— Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов моих они не слушают, драться с ними
у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его
спрашивали. А его что
спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как
дитя малое, все
у него бери.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили
у нас «поцеловать ручку», к чему мы не были приучены и потому не соглашались, кое о чем
спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее
детьми».
— А где же
у нее
ребенок? — продолжал
спрашивать Павел.
— А главное, — продолжал Дрозд с лицемерным сожалением, — главное, что есть же на свете такие отчаянные сорванцы, неслухи и негодяи, которые в вашем положении, никого не
спрашивая и не предупреждая, убегают из лагеря самовольно, пробудут
у портного полчаса-час и опрометью бегут назад, в лагерь. Конечно, умные, примерные
дети таких противозаконных вещей не делают. Сами подумайте: самовольная отлучка — это же пахнет дисциплинарным преступлением, за это по головке в армии не гладят.
Потом, что и с ней самой будет и что будет с ее бедным
ребенком?» —
спрашивала она себя мысленно, и дыхание
у нее захватывалось, горло истерически сжималось; наконец все эти мучения разрешились тем, что Людмила принялась рыдать.
— Но как же они поступали с
детьми, которые
у них, вероятно, все-таки рождались? —
спросил Крапчик.
— Ну, нет-с, позвольте-с! Муж-то какой
у нее был? Старенький да пьяненький — ну, самый, самый значит… бесплодный! А между тем
у ней четверо
детей проявилось… откуда,
спрашиваю я вас, эти
дети взялись?
Держит она себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от
детей требует, чтоб они были в таком
у нее послушании, чтобы при каждом поступке
спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет?
—
Дитя мое,
у вас червяк? —
спросил Андреа, серьезно поглядев в глаза Боброва.
Если
спрашивали его об этом, он отвечал обыкновенно с явным неудовольствием, что есть
у него свои дела, что идет получать какие-то должишки, или проведать идет такого-то, или же, наконец, что тот-то строго наказывал ему беспременно навестить жену и
детей, и проч., и проч.
Отрадина. Если ты
спрашиваешь серьезно, так я тебе отвечу. Ты не беспокойся: он нужды знать не будет. Я буду работать день и ночь, чтобы
у него было все, все, что ему нужно. Разве я могу допустить, чтоб он был голоден или не одет? Нет,
у него будут и книжки и игрушки, да, игрушки, дорогие игрушки. Чтобы все, что
у других
детей, то и
у него. Чем же он хуже? Чем он виноват? Ну, а не в силах буду работать, захвораю там, что ли… ну что ж, ну, я не постыжусь для него… я буду просить милостыню. (Плачет.)
Кручинина. Ничего не известно, никто не знает.
У кого только можно было
спросить, я
спрашивала. Некоторые помнят, что действительно были какие-то приезжие купцы или мещане, а кто говорит, что и господа, что взяли
ребенка и уехали; а куда — никто не знает. Так и следов не осталось.
— А
у вас трое было
детей? —
спросил ее князь ласково. Он очень уж благодарен был Елизавете Петровне, что она принимала на себя крестинные хлопоты.
В одно утро Елена сидела, по обыкновению, с своим
ребенком. Сынишка ее стоял около нее, и она сейчас только восхищенная его понятливостью, расцеловала его в губки, в щечки, в глаза, так что
у мальчика все лицо даже покраснело; вдруг вошел человек и доложил, что Миклаков ее
спрашивает.
Князь и Елена в этот самый день именно и недоумевали, каким образом им пригласить священников крестить их
ребенка: идти для этого к ним князю самому —
у него решительно не хватало духу на то, да и Елена находила это совершенно неприличным; послать же горничную звать их — они, пожалуй, обидятся и не придут. Пока Елена и князь решали это, вдруг к ним в комнату вбежала кухарка и доложила, что маменька Елены Николаевны приехала и
спрашивает: «Примут ли ее?».
Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что
дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь
детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать.
Ахов. А ежели начнут
у тебя про меня
спрашивать, выведывать что, так ты все к лучшему, я так меня рекомендуй, что я очень добрый. А ежели что про семью знают, так говори, что все от
детей, что разбойники, мол, уродились; характором, мол, не в отца, а в мать, покойницу.
Лаевский задумался. Глядя на его согнутое тело, на глаза, устремленные в одну точку, на бледное, вспотевшее лицо и впалые виски, на изгрызенные ногти и на туфлю, которая свесилась
у пятки и обнаружила дурно заштопанный чулок, Самойленко проникся жалостью и, вероятно, потому, что Лаевский напомнил ему беспомощного
ребенка,
спросил...
Иногда он говорил час и два, всё
спрашивая: слушают ли
дети? Сидит на печи, свеся ноги, разбирая пальцами колечки бороды, и не торопясь куёт звено за звеном цепи слов. В большой, чистой кухне тёплая темнота, за окном посвистывает вьюга, шёлково гладит стекло, или трещит в синем холоде мороз. Пётр, сидя
у стола перед сальной свечою, шуршит бумагами, негромко щёлкает косточками счёт, Алексей помогает ему, Никита искусно плетёт корзины из прутьев.
На голове
у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно
у новорожденного
ребенка. Интересно — о чем можно говорить с такой девицей? Я бужу пекаря, он
спрашивает ее...
Маменька крепко поморщились, увидев привезенного"нахлебника, детского мучителя и приводчика к шалостям"."Хотя
у него и нет дочки, — так говорили они с духом какого-то предведения, — но он найдет чем развратить
детей еще горше, нежели тот цап (так маменька всегда называли дьячка за его козлиный голос). — А за сколько вы, Мирон Осипович, договорили его?" —
спрашивали они
у батеньки, смотря исподлобья.
— Как дочь? Да разве
у вас с Натальей… с покойной Натальей Васильевной были
дети? — недоверчиво и робко
спросил Вельчанинов каким-то уж очень тихим голосом.
— Нет, скажи ты мне… —
спрашивал Коновалов, — почему я не могу быть покоен? Почему люди живут и ничего себе, занимаются своим делом, имеют жен,
детей и всё прочее?.. И всегда
у них есть охота делать то, другое. А я — не могу. Тошно. Почему мне тошно?