Неточные совпадения
— Вот говорит пословица: «
Для друга семь верст не околица!» — говорил он,
снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю
себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной рыбаков. Сзади их, то дергая мужей за рукав, то
снимая через их плечо стакан с водкой, —
для себя, разумеется, — сидели рослые женщины с густыми бровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал...
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня,
снимая с
себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал
для брата…
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал
себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель,
снимая рамки со стен; во всем этом
для Самгина не было ничего нового.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза,
снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к
себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные
для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла
себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и,
для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы,
снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
Что означало это битье
себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался
для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем
снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Дерсу принялся
снимать шкуру и делить мясо на части. Неприятная картина, но тем не менее я не мог не любоваться работой своего приятеля. Он отлично владел ножом: ни одного лишнего пореза, ни одного лишнего движения. Видно, что рука у него на этом деле хорошо была набита. Мы условились, что немного мяса возьмем с
собой; Чжан Бао и Фокин примут меры доставить остальное староверам и
для команды.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом,
для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с
себя платье и обувь, тут же
снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Панночка в отчаянии и говорит ему: «
Сними ты с
себя портрет
для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы
для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него
снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от
себя прибавлять),
для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Афанасий, — продолжал царь, — я этими днями еду молиться в Суздаль, а ты ступай на Москву к боярину Дружине Морозову, спроси его о здоровье, скажи, что я-де прислал тебя
снять с него мою опалу… Да возьми, — прибавил он значительно, — возьми с
собой,
для почету, поболе опричников!
— Что же мне за эту тальму шкуру
снять с
себя для вас?
— Уничтожить — зачем? нет, я его не уничтожу. Нет; пусть его идет, куда послано, но копийку позвольте, я только
сниму с него
для себя копийку.
Никогда еще с таким рвением не
снимали перед ним шляпы акцизные чиновники; никогда окружной суд не обнаруживал большей строгости относительно лиц, дозволявших
себе взлом с заранее обдуманным намерением воспользоваться чужим пятаком; никогда земская управа с большею страстностью не приобретала
для местной больницы новых умывальников и плевальниц, взамен таковых же, пришедших в ветхость.
Впрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп Кондратьич вел войну, был полководцем и наносил врагу наибольшее число ударов; врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение
себя четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери
для поцелуя; он
снимал с
себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился не то чтобы добрым человеком, а добрым Карпом Кондратьичем.
Разговаривая с
собой, она сдернула со скамьи какое-то тряпье, вероятно свою постель,
сняла с гвоздя около печи два тулупа и стала постилать
для Егорушки.
— Теперь вот извольте взять эту тряпицу и завяжите ей
себе рот, как я, чтобы пыль при ссыпке не попала. Вредно. — Кавказский подал Луговскому тряпку, а другой завязал
себе нижнюю часть лица. Луговский сделал то же. Они начали вдвоем
снимать рамки и высыпать «товар» на столы. В каждой раме было не менее полпуда, всех рамок
для кубика было десять. При ссыпке белая свинцовая пыль наполнила всю комнату.
Днем
для открытия вновь преобразованного училища барон выбрал воскресенье; он с большим трудом, и то с помощью Петицкой, уговорил княгиню
снять с
себя глубокий траур и приехать на его торжество хоть в каком-нибудь сереньком платье. Г-жа Петицкая, тоже носившая по князе траур,
сняла его и надела форменное платье начальницы. К двенадцати часам они прибыли в училище. Княгиню барон усадил на одно из почетнейших мест. Г-жа Петицкая села в числе служащих лиц, впрочем, рядом с бароном и даже по правую его руку.
Яков давно уже, незаметно
для себя, привык подчиняться сухой команде брата, это было даже удобно,
снимало ответственность за дела на фабрике, но он всё-таки сказал...
Ничипоренко поскорее схватил с
себя синие консервы, которые надел в дорогу
для придания большей серьезности своему лицу, и едва он
снял очки, как его простым, не заслоненным стеклами глазам представился небольшой чистенький домик с дверями, украшенными изображением чайника, графина, рюмок и чайных чашек. Вверху над карнизом домика была вывеска: «Белая харчевня».
Если же таких не случалось, он
снимал нарочно,
для собственного удовольствия, копию
для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу.
По Луки замечанию было так, что англичанин точно будто жаждал испытать опасных деяний и положил так, что поедет он завтра в монастырь к епископу, возьмет с
собою изографа под видом злотаря и попросит ему икону ангела показать, дабы он мог с нее обстоятельный перевод
снять будто
для ризы; а между тем как можно лучше в нее вглядится и дома напишет с нее подделок.
Снимая для поклона картуз, он закрыл локтем лицо, и губернатор увидел только его курчавый, белокурый затылок и загорелую, молодую шею и заметил, что шагает он осторожно и неслышно, как босой, шагает и горбится и прячется в
себя и спина его словно смотрит назад.
Князь был готов на все и несказанно обрадовался, когда услыхал, что тетушка желает принять его к
себе управителем. Он сейчас же подал в отставку,
снял квартальницкую форму и переселился в тетушкино имение, где приучался к хозяйству под ее непосредственным руководством и
для того ездил с ней вдвоем в кабриолете без кучера, а жил во флигеле, но потом в один прекрасный день переведен в дом и обвенчан с хозяйкою в их деревенской церкви, точно так же скромно, как Д* обвенчалась у
себя с французом.
Времени нельзя было тратить даром, я подошел к дереву, на котором висел барометр,
снял его с дерева и стал надевать
себе на шею,
для чего
снял шапку, но нечаянно выронил ее из рук.
Когда взошедшее солнце пригрело землю, Гроссевич
снял с
себя верхнюю одежду и разложил ее на камнях
для просушки, а сам остался в одних кальсонах и рубашке.
Для себя я
сняла со всех этих документов копии, чтобы показать их жениху своему, князю Лимбургу.
Тотчас же слуги по приказанию короля
сняли с него оковы, и он почувствовал
себя снова свободным, свободным на одну ночь
для того, чтобы умереть в следующее же утро!
Время с момента выхода его из гостиной княжны и до того момента, когда он очутился у
себя,
для него как бы не существовало. Он совсем не помнил, как оделся, сел в сани и приказал ехать домой, даже как
снял дома верхнее платье и прошел в свой кабинет. Все это в его памяти было подернуто густым непроницаемым туманом.
— Я с удовольствием
сниму с тебя эту заботу… Вы, женщины, в своих заботах о красивых мужчинах незаметно
для себя переходите границы.
Шатер
для него разбит, стража приставлена. Возле соорудили и походную церковь полотняную (в ней же постлали сперва кожу, а на ней плат, на который и ставили алтарь; когда ж
снимали церковь, палили место под нею огнем). Великий князь вошел к
себе в палатку с сыном, и все дворчане разошлись по своим местам.
— Как не знать! Словно нарочно к этой оказии напротив дома Горлицына отдавались четыре комнаты в доме бессемейного купца, который хоть и в нужде, а ищет смирного, хорошего постояльца. Не хотел отдать барыне Чечеткиной оттого, что большая сутяжница и девок больно бьет.
Снимет с
себя башмачище, в пору доброму мужику, да и начнет шлепать по щекам; а каков час, и скалкой отваляет. Чего ж лучше этой квартиры
для Волгина!
То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, чтò он сделал
для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие-то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила
себе, что только она с своею порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не
сняла плёрёзы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца.
Давая это показание по долгу евангельскому, он как бы желал
снять с
себя вину и даже отстранить подозрение в том, что не позволил ли он сам попу на него «садиться», когда и он тоже был в «священном одеянии», и
для того тщательно пояснил, что «поп Кирилл учинил то внезапу», и с неотстранимою ловкостью, а именно: он вскочил и сел на него, дьякона, во время поклона, который тот сделал истово перед святым престолом.