Неточные совпадения
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал
на траве, облокотив спутанную белокурую голову
на руки, и
смотрел задумчивыми голубыми глазами
на воду. О чем он думал?
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой
траве вдоль по оврагу, —
смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него
на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему
на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
Один только раз Тарас указал сыновьям
на маленькую, черневшую в дальней
траве точку, сказавши: «
Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо
на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол страницы; здесь он застрял
на слове «
смотри», с сомнением остановился, ожидая нового шквала, и действительно едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: «Опять жучишка… дурак!..» — и хотела решительно сдуть гостя в
траву, но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к другой открыл ей
на синей морской щели уличного пространства белый корабль с алыми парусами.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала
на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно
посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал
траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул
на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
— Вот новость! Обморок! С чего бы! — невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича
на траву. —
Посмотрим, что за штука? — Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны… — Кость цела, — бормотал он сквозь зубы, — пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.
Между тем в
траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как
посмотреть с высоты
на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.
Он был как будто один в целом мире; он
на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал
на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил
на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в
траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и
смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями,
смотрел на эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся
на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими
травой, дворами.
Шагах в пятидесяти оттуда,
на вязком берегу, в густой
траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко
смотрели на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
Здесь пока, до начала горы, растительность была скудная, и дачи, с опаленною кругом
травою и тощими кустами,
смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия
на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
И все было ново нам: мы знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей
травы, кустов и жадно хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто
смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и предстояло видеть
на долгое время.
Вчера и сегодня, 20-го и 21-го, мы шли верстах в двух от Корейского полуострова; в 36˚ ‹северной› широты.
На юте делали опись ему, а
смотреть нечего: все пустынные берега, кое-где покрытые скудной
травой и деревьями. Видны изредка деревни: там такие же хижины и так же жмутся в тесную кучу, как
на Гамильтоне. Кое-где по берегу бродят жители.
На море много лодок, должно быть рыбацкие.
— Может быть, и нужно укладывать камнями выемки, но грустно
смотреть на эту лишенную растительности землю, которая бы могла родить хлеб,
траву, кусты, деревья, как те, которые виднеются вверху выемки.
— Для нас этот Лоскутов просто находка, — продолжал развивать свою мысль Ляховский. — Наши барышни, если разобрать хорошенько, в сущности, и людей никаких не видали, а тут
смотри, учись и стыдись за свою глупость. Хе-хе…
Посмотрели бы вы, как они притихнут, когда Лоскутов бывает здесь: тише воды, ниже
травы. И понятно: какие-нибудь провинциальные курочки, этакие цыплятки — и вдруг настоящий орел… Да вы только
посмотрите на него: настоящая Азия, фаталист и немного мистик.
Смешно было
смотреть, когда этот старик тащил
на руках маленькую «внучку», как он называл девочку, куда-нибудь
на берег Лалетинки и забавлял ее самыми замысловатыми штуками: катался
на траве, кричал коростелем, даже пел что-нибудь духовное.
Кругом все белело от инея. Вода в лужах замерзла. Под тонким слоем льда стояли воздушные пузыри. Засохшая желто-бурая
трава искрилась такими яркими блестками, что больно было
на нее
смотреть. Сучья деревьев, камни и утоптанная земля
на тропе покрылись холодным матовым налетом.
Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо
смотрела на нас, проворно жуя длинную
траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась.
Но вот и мхи остались сзади. Теперь начались гольцы. Это не значит, что камни, составляющие осыпи
на вершинах гор, голые. Они покрыты лишаями, которые тоже питаются влагой из воздуха.
Смотря по времени года, они становятся или сухими, так что легко растираются пальцами руки в порошок, или делаются мягкими и влажными. Из отмерших лишайников образуется тонкий слой почвы,
на нем вырастают мхи, а затем уже
травы и кустарники.
«Что же он делал?» — «Так, самое, то есть, пустое:
травы наберет, песок
смотрит, как-то в солончаках говорит мне через толмача: полезай в воду, достань, что
на дне; ну, я достал, обыкновенно, что
на дне бывает, а он спрашивает: что, внизу очень холодна вода?
Матушка в волненье скрывается в свою комнату и начинает
смотреть в окно. Слякоть по дороге невылазная, даже
траву на красном дворе затопило, а дождик продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и звонит.
Но ему некогда глядеть,
смотрит ли кто в окошко или нет. Он пришел пасмурен, не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто
на мраморе. Тут поставил он
на стол горшок и начал кидать в него какие-то
травы.
Она была вся зеленая, и платье, и шляпа, и лицо с бородавкой под глазом, даже кустик волос
на бородавке был, как
трава. Опустив нижнюю губу, верхнюю она подняла и
смотрела на меня зелеными зубами, прикрыв глаза рукою в черной кружевной перчатке без пальцев.
Иногда он прерывал работу, садился рядом со мною, и мы долго
смотрели в окно, как сеет дождь
на крыши,
на двор, заросший
травою, как беднеют яблони, теряя лист. Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными словами; чаще же, желая обратить
на что-либо мое внимание, он тихонько толкал меня и показывал глазом, подмигивая.
Не ответив, она
смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик,
на нем ваза с пахучими сухими
травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвертого — не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
Селезень присядет возле нее и заснет в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под крыла недремлющим глазом, сейчас спрячется в
траву, осоку или камыш; отползет,
смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более, поднимется невысоко и, облетев стороною, опустится
на землю и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой
травы в каком-нибудь крепком, но не мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же
травою и перьями, отползет
на некоторое расстояние в другом направлении, поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной стороны к тому месту, где скрылась; опять садится
на землю и подкрадывается к ожидающему ее селезню.
Если утка скрывается с утятами в отдельном камыше или береговой
траве и охотник с собакой подойдет к ней так близко, что уйти некуда и некогда, утка выскакивает или вылетает,
смотря по расстоянию, также
на открытую воду и производит тот же маневр: ружейный выстрел прекращает тревогу и убивает матку наповал.
Старуха Мавра с удивлением
посмотрела на дочь, что та ничего не знает, и только головой указала
на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно было, как жесткая болотная
трава свистела у него под косой.
Иногда ребенок взбирался с галереи
на заросшую
травою крышу и, усевшись
на одном из лежащих здесь камней, целые вечера
смотрел на картины, согреваемые красным, горячим закатом солнца.
Но я также любил
смотреть, как охотник, подбежав к ястребу, став
на колени и осторожно наклонясь над ним, обмяв кругом
траву и оправив его распущенные крылья, начнет бережно отнимать у него перепелку; как потом полакомит ястреба оторванной головкой и снова пойдет за новой добычей; я любил
смотреть, как охотник кормит своего ловца, как ястреб щиплет перья и пух, который пристает к его окровавленному носу, и как он отряхает, чистит его об рукавицу охотника; как ястреб сначала жадно глотает большие куски мяса и даже небольшие кости и, наконец, набивает свой зоб в целый кулак величиною.
Я не только любил
смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв
на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая
на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет
на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в
траву или жниву, —
на это, пожалуй, всякий
посмотрит с удовольствием.
Утомившись, он очень любил лечь где-нибудь
на траве вверх лицом и
смотреть на небо.
Набоб, вытянувшись
на траве во весь рост, безмолвно
смотрел в голубое небо, где серебряными кружевами плыли туманные штрихи.
Подойдя к зеркалу, Луша невольно рассмеялась своей патетической реплике.
На нее из зеркала с сдвинутыми бровями гневно
смотрело такое красивое, свежее лицо, от недавних слез сделавшееся еще краше, как
трава после весеннего дождя. Луша улыбнулась себе в зеркало и капризно топнула ногой в дырявой ботинке: такая редкая типичная красота требовала слишком изящной и дорогой оправы.
Я не знал еще, что такое голод, но при последних словах девочки у меня что-то повернулось в груди, и я
посмотрел на своих друзей, точно увидал их впервые. Валек по-прежнему лежал
на траве и задумчиво следил за парившим в небе ястребом. Теперь он не казался уже мне таким авторитетным, а при взгляде
на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло сердце.
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь
на траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее
на траве,
смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой «каплицы», рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.
Ходишь по земле туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься со множеством странных, беспечных, насмешливых людей,
смотришь, нюхаешь, слышишь, спишь
на росистой
траве, мерзнешь
на морозе, ни к чему не привязан, никого не боишься, обожаешь свободную жизнь всеми частицами души…
— И как это ты проживешь, ничего не видевши! — кручинилась она, — хотя бы у колонистов
на лето папенька с маменькой избушку наняли. И недорого, и, по крайности, ты хоть настоящую
траву, настоящее деревцо увидал бы, простор узнал бы, здоровья бы себе нагулял, а то ишь ты бледный какой!
Посмотрю я
на тебя, — и при родителях ровно ты сирота!
Во всяком маленьком ресторане можно увидеть француза, который, спросив
на завтрак порцию салата, сначала съест политую соусом
траву, потом начнет вытирать салатник хлебом и съест хлеб, а наконец поднимет посудину и
посмотрит на оборотную сторону дна, нет ли и там чего.
— Нет-с, не гонку, — принялся объяснять Янгуржеев, — но Феодосий Гаврилыч, как, может быть, вам небезызвестно, агроном и любит охранять не
травы, нам полезные, а насекомых, кои вредны
травам; это я знаю давно, и вот раз, когда
на вербном воскресеньи мы купили вместе вот эти самые злополучные шарики, в которые теперь играли, Феодосий Гаврилыч приехал ко мне обедать, и вижу я, что он все ходит и
посматривает на окна, где еще с осени лежало множество нападавших мух, и потом вдруг стал меня уверять, что в мае месяце мухи все оживут, а я, по простоте моей, уверяю, что нет.
«Да! — подумал Михеич, —
посмотрел бы я, какого ты, чертов кум, хлеба подсыпешь? Я чай, кости жидовские ведьмам
на муку перемалываешь! Тут и завозу быть не может; вишь, какая глушь, и колеи-то все
травой заросли!»
Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она
посмотрела на ясное небо,
на красноватые сучья вишен и быстро легла
на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала...
Помню, как я с жадностью
смотрел иногда сквозь щели паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись головой к нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как зеленеет
трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое небо.
С каким нетерпением я ждал зимы, с каким наслаждением
смотрел в конце лета, как вянет лист
на дереве и блекнет
трава в степи.
Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернется пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту
смотришь на нее очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким
травам плодородной земли тихо радует.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге,
на Откос, лег там
на пыльную
траву и долго
смотрел за реку, в луга,
на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Стебли
трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, Кожемякину было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины,
посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: «Тебе бы попом-то быть!»
Трава под носом: надоест глазеть
на пейзаж —
смотри на какую-нибудь пузатую козявку, как она ползет по былинке, или
на муравья, как он суетится.
Заря уже занималась в небе, когда оба приятеля возвратились
на свою квартиру. Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса покрыла
травы, и первые жаворонки звенели высоко-высоко в полусумрачной воздушной бездне, откуда, как одинокий глаз,
смотрела крупная последняя звезда.
— Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень раззорит. Вот ты и поспевай
на другое утро, и
смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.