Неточные совпадения
— Ныне скудоумные и маломысленные, соблазняемые
смертным грехом зависти, утверждают, что богатые суть враги людей, забывая умышленно, что не в сокровищах земных спасение
душ наших и что все смертию помрем, яко же и сей верный раб Христов…
Скромная, кроткая, нежная, прекрасная, — прекраснее Астарты, прекраснее самой Афродиты, но задумчивая, грустная, скорбящая. Перед нею преклоняют колена, ей подносят венки роз. Она говорит: «Печальная до
смертной скорби
душа моя. Меч пронзил сердце мое. Скорбите и вы. Вы несчастны. Земля — долина плача».
— Не упомню, не то сегодня, не то вчера… Горюшко лютое, беда моя
смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне
душа полымем горит… Погляжу кругом, а все красное. Ах, тоска
смертная… Фенюшка, родная, что ты сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла…
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о
смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что
душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою
душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
У вас ведь, я думаю, тоска
смертная; посторонних ни
души, не с кем слова промолвить, а сами вы только скуку да хандру друг на друга наводите.
«Слушайте, мои благодетели. Нет ли из вас кого такого, который на
душе смертный грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему хорошо теперь своей кровью беззаконие смыть?»
— Стало, я преступнее церковного татя и
смертного убойцы! — воскликнул он. — Отец мой, что мне делать? Научи, вразуми меня,
душа моя делится надвое!
Если задумчивость имеет источником сомнение, то она для обывателей выгодна. Сомнение (на помпадурском языке) — это не что иное, как разброд мыслей. Мысли бродят, как в летнее время мухи по столу; побродят, побродят и улетят. Сомневающийся помпадур — это простой
смертный, предпринявший ревизию своей
души, а так как местопребывание последней неизвестно, то и выходит пустое дело.
— Это ты верно говоришь, Аленушка, я и сама часто о
смертном часе думаю. Тоже мои года не маленькие; на семьдесят шестой перевалило… А все-таки страшно, Аленушка! Не знаем мы этого Павла Митрича, а чужая
душа — потемки.
— Глеб Савиныч! — подхватил отец Дуни. — Един бог властен в нашей жизни! Сегодня живы — завтра нет нас… наш путь к земле близок; скоро, может, покинешь ты нас… ослободи
душу свою от тяжкого помышления! Наказал ты их довольно при жизни… Спаситель прощал в
смертный час врагам своим… благослови ты их!..
— Я непременно собьюсь… Как тяжело у меня на
душе, если б ты знал! У меня такой страх, будто меня поведут сейчас на
смертную казнь.
Иногда образ кроткой, доброй Оленьки являлся ему в самом пленительном виде; но в то же время покрытое
смертною бледностию лицо Полины представлялось его расстроенному воображению, и мысль о будущем счастии вливалась беспрестанно с воспоминанием, раздирающим его
душу.
Ни одно рыдание, ни одно слово мира и любви не усладило отлета
души твоей, резвой, чистой, как радужный мотылек, невинной, как первый вздох младенца… грозные лица окружали твое сырое
смертное ложе, проклятие было твоим надгробным словом!.. какая будущность! какое прошедшее! и всё в один миг разлетелось; так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные, сплетаются в фантастические хороводы, и замок с башнями и зубцами, чудный, как мечта поэта, растет на голубом пространстве… но дунул северный ветер… и разлетелись облака, и упадают росою на бесчувственную землю!..
Когда был объявлен приговор: к
смертной казни через повешение, Янсон вдруг заволновался. Он густо покраснел и начал завязывать и развязывать шарф, точно он
душил его. Потом бестолково замахал руками и сказал, обращаясь к тому судье, который не читал приговора, и показывая пальцем на того, который читал...
Какие только знаю я проклятья,
Я все зову на голову его!
Быть может,
смертный грех я совершаю,
Но нам обоим места в свете нет!
Душою всей и каждым помышленьем,
Дыханьем каждым я его кляну,
Биеньем сердца каждым ненавижу,
Но ваше малодушье, дон Октавьо,
Я презираю. Слышите ли? Вас
Я презираю.
— Легче-то легче, сударыня, — отвечал Мартын Петрович, нисколько, однако, не показывая выраженьем своего лица, что ему действительно легче стало. — Можно теперь и о
душе помыслить, и к
смертному часу как следует приготовиться.
Он вышел. Он в маленьком масштабе испытал все, что чувствует преступник, приговоренный к
смертной, казни. Так же его вели, и он даже не помышлял о бегстве или о сопротивлении, так же он рассчитывал на чудо, на ангела божия с неба, так же он на своем длинном пути в спальню цеплялся
душой за каждую уходящую минуту, за каждый сделанный шаг, и так же он думал о том, что вот сто человек остались счастливыми, радостными, прежними мальчиками, а я один, один буду казнен.
Но вам лучше всех известно, Надежда Алексеевна, на чью
душу должен пасть этот великий и
смертный грех!
Головщик наш Арефа тут же стоял и сразу его послушал и ударил: «Отверзу уста», а другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука
смертного страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту он один первый пролет перешел и на другой спущается… А далее? далее объяла его тьма, и не видно: идет он или уже упал и крыгами проклятыми его в пучину забуровило, и не знаем мы: молить ли о его спасении или рыдать за упокой его твердой и любочестивой
души?
— Он говорит, — шептала она сдерживаемым, таинственным голосом, — что когда умрет, то прийдет за моей грешной
душой… Я его, я ему
душой продалась… Он мучил меня, он мне в книгах читал… На, смотри, смотри его книгу! вот его книга. Он говорит, что я сделала
смертный грех… Смотри, смотри…
Слушала я, и зло меня взяло, зло с любви взяло; я сердце осилила, промолвила: «Люб иль не люб ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а, верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила, за
смертный грех
душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного; да знать про то, верно, моим горючим слезам да тому, кто чужой бедой воровски похваляется, над девичьим сердцем насмехается!» Сказала, да не стерпела, заплакала…
Липкими принято называть
смертных обоего пола, которым свойственно внезапно полюбить встречного и поперечного и прилипать к нему сразу всем сердцем, всей
душою и всеми своими чувствами.
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что
души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей.
Но если славословить должно,
То слабым
смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
И было у того христолюбца единое чадо, единый сын, при младости на погляденье, при старости на сбереженье, при
смертном часу на помин
души.
— До кровавой беды, моя ненаглядная, до
смертного убойства, — сказал Алексей. — Горд и кичлив Патап Максимыч… Страшен!.. На погибель мне твой родитель!.. Не снести его
душе, чтобы дочь его любимая за нищим голышом была… Быть мне от него убитому!.. Помяни мое слово, Настенька!..
— Господу изволившу, обыде мя болезнь
смертная… Но не хотяй смерти грешнику, да обратится
душа к покаянию, он, сый человеколюбец, воздвиг мя от одра болезненного. Исповедуя неизреченное его милосердие, славлю смотрение Создателя, пою и величаю Творца жизнодавца, дондеже есмь. Вас же молю, отцы, братие и сестры о Христе Исусе, помяните мя, убогую старицу, во святых молитвах своих, да простит ми согрешения моя вольная и невольная и да устроит сам Спас душевное мое спасение…
— Губить тебя?.. Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня не будет? — сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе
души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на
смертном одре, Христом Богом молила — волосом не трогать тебя.
Фленушку Марья Гавриловна с собой привезла. Как увидела она Настю во гробе, так и ринулась на пол без памяти… Хоть и не знала, отчего приключилась ей
смертная болезнь, но чуяла, что на
душе ее грех лежит.
Смерть неизбежна для всего рожденного так же, как и рождение неизбежно для всего
смертного. Поэтому не должно сетовать на то, что неизбежно. Прежнее состояние существ неизвестно, среднее состояние очевидно, будущее состояние не может быть познано, — о чем же заботиться и беспокоиться? Некоторые люди смотрят на
душу, как на чудо, а другие говорят и слушают про нее с удивлением, но никто ничего не знает про нее.
Когда люди знают, что пришла смерть, они молятся, каются в грехах, чтобы быть готовыми с чистой
душой прийти к богу. Но ведь мы каждый день понемногу умираем и всякую минуту можем совсем умереть. И потому надо бы нам не дожидаться
смертного часа, а всякую минуту быть готовыми.
Я его очень любила, всей моей
душой любила дедушку Магомета, но… жаль было расставаться с моими грезами, жаль было узнать в седоке простого
смертного — вместо сказочного волшебника, созданного пылким воображением.
Таковы признания великого нашего поэта, по общему мнению, жизнерадостного и ясного, как небо Эллады, но, как и оно, знавшего всю силу неутолимой тоски [И им вторит поэтическое признание великого мастера, исполненного трагической тоски, Микеланджело Буаноротти. (Мои глаза не видят более
смертных вещей… Если бы моя
душа не была создана по образу Божию, она довольствовалась бы внешней красотой, которая приятна для глаз, но так как она обманчива,
душа подъемлется к вселенской красоте.)]…
Вернее всего, проживет он жизнь, угрюмо кипя непрерывным, беспричинным раздражением, которое накапливают в
душе вялая кровь и голодающие по воздуху легкие; будет он в свой черед лупить учеников,
смертным боем бить жену, сам не зная, за что; и в одном только будет для него жизнь, радость, свет — в водке; для нее он и заказ спустит, и взломает женин сундук…
И в неотвратимой неизбежности этих мук человек находит, наконец, своеобразный выход: броситься навстречу мукам, целиком отдаться им, растереть
душу смертными противоречиями.
Зевс! Ты ведешь нас дорогою мудрости,
Ты указал нам закон, — чрез страдания
Правде твоей обучаться.
Давит во сне нашу
душу смятенную
Память о бедах. И волей-неволею
К мудрости
смертный приходит.
«Вот какие мы богачи!» «Идея» Раскольникова, мученически-упорное извлечение им квадратного корня — это все-таки дает хоть призрак жизни, дает силу не чувствовать
смертной боли разрывающейся на куски
души.
Что это происходит? Словно в бредовом кошмаре, мы видим, как человек раздваивается на наших глазах, мучительно распадается на два существа; существа эти схватываются,
душат друг друга, и одно из них покупает у другого право на злодейство ценою почти неминуемой
смертной опасности.
Милый Зевс! Удивляюсь тебе; всему ты владыка,
Все почитают тебя, сила твоя велика,
Взорам открыты твоим помышленья и
души людские,
Высшею властью над всем ты обладаешь, о, царь!
Как же, Кронид, допускает
душа твоя, чтоб нечестивцы
Участь имели одну с тем, кто по правде живет,
Чтобы равны тебе были разумный
душой и надменный,
В несправедливых делах жизнь проводящий свою?
Кто же, о кто же из
смертных, взирая на все это, сможет
Вечных богов почитать?
За это-то преступление «высший нравственный закон» карает Анну — смертью! В нынешнее время мы ко всему привыкли. Но если бы человеческий суд за такое преступление приговорил женщину к
смертной казни, то и наши отупевшие
души содрогнулись бы от ужаса и негодования.
Блажен тот из
смертных, кто, презрев земное титаническое, с его тленными радостями и ничтожными желаниями, устремляется
душою к светлому очистителю и освободителю
душ, великому Дионису-Загрею…
Эту новую песню сам Ницше и пропел миру. Пригвожденный ко кресту, со
смертною мукою и отчаянием в
душе, он славил ясность мира и радость небес. Только такую радость он и знал. Только так смог он понять и радость аполлоновского эллина: что такое светлый мир его божеств? Не больше, как «восхитительные видения истязуемого мученика».
Вычитав у него, что «счастье наше» не что иное, как «перл, опущенный на дно», и что «кто лениво влагу тянет и боится, что хмельна», то, «слабый
смертный, не достанет он жемчужного зерна», я пленился другим образцом, образцом человека, который, «согрев в
душе отвагу, вдруг из чаши дочиста гонит жизненную брагу в распаленные уста».
— О
смертном часе, отче святый, воздыхаю. Слышишь?.. Слышишь?.. Упокой, господи,
душу раба твоего Дмитрия!.. Его голос…
— «Что делать? Что делать?..» — передразнил князь архимандрита. — Ишь какой недогадливый!.. Да долго ль, в самом деле, мне просить молитв у тебя?.. Свят ты человек пред господом, доходна твоя молитва до царя небесного? Помолись же обо мне, пожалуйста, сделай милость, помолись хорошенько, замоли грехи мои… Страшен ведь час-от
смертный!.. К дьяволам бы во ад не попасть!.. Ух, как прискорбна
душа!.. Спаси ее, отче святый, от огня негасимого…
Принц Гамлет не убивал себя потому, что боялся тех видений, которые, быть может, посетили бы его
смертный сон; этот его знаменитый монолог мне нравится, но, откровенно говоря, он никогда не трогал меня за
душу.
Так-то,
душа моя, и цари любят укрываться от блеска, великолепия и этикета, их беспрестанно осаждающих, и хоть на несколько часов спускаться в тихую, скромную долю простого
смертного, которая не была им предназначена.
— Что ты, что ты, красота моя ненаглядная, люблю я тебя, кажись, больше прежнего!
Душу свою готов положить за тебя, мою лапушку, не побоюсь взять на нее даже греха
смертного.
— Ура! силен Бог русских! — восклицает царь громовым голосом и навстречу бегущих шведов посылает горящую в его руке гранату. Метко пошла роковая посылка, разодралась на части и каждому, кому дошла, шепнула
смертное слово; каждый кровью или жизнью расписался в получении ее. Со всех сторон шведы с бешеным отчаянием заступают места падших; но перед Петром, этим исполином телом и
душою, все, что на пути его, ложится в лоск, пораженное им или его окружающими.
Пьет ли зелено вино? голосят ему в ухо: «Пропил ты и так молитву!» Осушил ли стклянку? на дне дразнят его языком; какая-то рыжая борода по губам вытирает, и кто-то шепчет ему: «Молитвой закуси!» Обезумел Сидорка: то бранится сам с собой, то упрашивает невидимо кого; в ину пору отмахивается попусту, в другую пору белугой вопит: «Батюшки! режут!
душат!» С тем и пошел ровнехонько через год в могилу; лишь перед
смертным часом покаялся отцу духовному, что пьяный бросил шапку с молитвой, которую он дал ему.
— Подари меня еще одной минутой блаженства,
душа моя, ангел мой! — говорит он, сажая ее на диван. — Еще один поцелуй, и я бегу от тебя, счастливейший из
смертных!