Неточные совпадения
Городничий. В других
городах, осмелюсь доложить вам, градоправители и чиновники больше заботятся
о своей, то есть, пользе. А здесь, можно
сказать, нет другого помышления, кроме того, чтобы благочинием и бдительностью заслужить внимание начальства.
— А мы живем и ничего не знаем, —
сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? —
сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью
о русском художнике, жившем в том же
городе и окончившем картину,
о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался
о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из
города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей,
сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Итак, вот что можно
сказать о дамах
города, говоря поповерхностней.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы
сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после
скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь
город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы
о нем говорить.
— Губернатор приказал выслать Инокова из
города, обижен корреспонденцией
о лотерее, которую жена его устроила в пользу погорельцев. Гришу ищут, приходила полиция, требовали, чтоб я
сказала, где он. Но — ведь я же не знаю! Не верят.
В те дни, когда неодолимая скука выталкивала его с дачи в
город, он вечерами сидел во флигеле, слушая музыку Спивака,
о котором Варавка
сказал...
Вечерами Самгин гулял по улицам
города, выбирая наиболее тихие, чтоб не встретить знакомых; зайти в «Наш край» ему не хотелось; Варавка
сказал о газете...
Самгину действительность изредка напоминала
о себе неприятно: в очередном списке повешенных он прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных в
городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да, это было неприятно читать, но, в сравнении с другими, это были мелкие факты, и память недолго удерживала их. Марина по поводу казней
сказала...
— Вчера, у одного сочинителя, Савва Морозов сообщал
о посещении промышленниками Витте. Говорил, что этот пройдоха, очевидно, затевает какую-то подлую и крупную игру. Затем
сказал, что возможно, — не сегодня-завтра, — в
городе будет распоряжаться великий князь Владимир и среди интеллигенции, наверное, будут аресты. Не исключаются, конечно, погромы редакций газет, журналов.
— Так, — твердо и уже громко
сказала она. — Вы тоже из тех, кто ищет, как приспособить себя к тому, что нужно радикально изменить. Вы все здесь суетливые мелкие буржуа и всю жизнь будете такими вот мелкими. Я — не умею
сказать точно, но вы говорите только
о городе, когда нужно говорить уже
о мире.
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой
города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову
о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает
о Хрисанфе, хотя сам же
сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин
сказал...
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы
сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось, а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом
городе, кажется, не меньше, чем в Берлине, а погода — еще хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по
городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не
сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Ее история перестает быть тайной… В
городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня
о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я
скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» —
сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль
о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же
город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое говорило: «Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала
о нем и что очень рада видеть его у себя; потом
сказала два слова
о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был уже на пути к известности, не в пример другим уездным
городам.
— Только одно, —
сказал Алеша, прямо смотря ей в лицо, — чтобы вы щадили себя и не показывали ничего на суде
о том… — он несколько замялся, — что было между вами… во время самого первого вашего знакомства… в том
городе…
Но
о сем
скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в
городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в
городе нашем самое живое воспоминание
о том столь для многих тревожном дне…
Он справился
о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он
сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за
город: день морозный, дорога чудесная.
Рескрипт, можно
сказать, даже подстрекнул его. Уверившись, что слух
о предстоящей воле уже начинает проникать в народ, он призвал станового пристава и обругал его за слабое смотрение, потом съездил в
город и назвал исправника колпаком и таким женским именем, что тот с минуту колебался, не обидеться ли ему.
Сказав таким образом
о заблуждениях и
о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним,
о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо не было на немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печатания до издания в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в
городе нашем Ерфурте докторов и магистров.
Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный друг, молодой полячок, с высоко закрученными усами, хозяин кафешантана. Выпили вина, поговорили
о ярмарке,
о выставке, немножко пожаловались на плохие дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу, вызвал жену. Познакомил ее с теткой и с двоюродным братом тетки и
сказал, что таинственные политические дела вызывают его из
города. Нежно обнял Сару, прослезился и уехал.
— Садитесь, пожалуйста! —
сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать — жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого
города Сибарис,
о жителях которого ходила молва как
о людях изнеженных.]
Повивальная бабка Эрнестина, наслышавшись
о строгости нового губернатора, в ужаснейшем беспокойстве ездила по
городу и всех умоляла
сказать ей, что должна ли она представляться или нет, потому что тоже служащая, хоть и дома.
Князь тогда приехал в
город; я, забывши всякий стыд, пошла к нему… на коленях почти умоляла
сказать, не знает ли чего
о тебе.
Справедливость требует
сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал
о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в
город, но Александр настаивал.
— Здесь все представители
города в сборе, —
сказал В.И. Ковалевский, — подавайте снова прошение, а я пошлю в Петербург телеграмму
о необходимости в Ростове высшего учебного заведения и надеюсь на утвердительный ответ.
— О-то, боже мой, я же вас знаю! — воскликнула аптекарша. — Но
скажите, неужели ваш
город всегда такой скучный?
Аннинька не знала, что и
сказать на эти слова. Мало-помалу ей начинало казаться, что разговор этих простодушных людей
о «сокровище» совершенно одинакового достоинства с разговорами господ офицеров «расквартированного в здешнем
городе полка» об «la chose». Вообще же, она убедилась, что и здесь, как у дяденьки, видят в ней явление совсем особенное, к которому хотя и можно отнестись снисходительно, но в некотором отдалении, дабы «не замараться».
— Помните, когда вы здесь уже, в здешнем губернском
городе, в последний раз с правителем губернаторской канцелярии, из клуба идучи, разговаривали, он
сказал, что его превосходительство жалеет
о своих прежних бестактностях и особенно
о том, что допустил себя до фамильярности с разными патриотами.
Анна подумала, что она хорошо сделала, не
сказав Розе всего
о брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И еще долго она лежала молча, и ей казались странными и этот глухо гудящий
город, и люди, и то, что она лежит на одной постели с еврейкой, и то, что она молилась в еврейской комнате, и что эта еврейка кажется ей совсем не такой, какой представлялась бы там, на родине…
— Да, уж могу
сказать, по части сплетен хуже нет
города! — свирепо закричал хозяин. — Уж и
город! Какую гадость ни сделай, сейчас все свиньи
о ней захрюкают.
На другой день в
городе только и говорили, что
о вчерашнем скандале с гейшею да
о пожаре. Бенгальский сдержал слово и никому не
сказал, что гейшею был наряжен мальчик.
Слухи
о том, что Пыльников — переодетая барышня, быстро разнеслись по
городу. Из первых узнали Рутиловы. Людмила, любопытная, всегда старалась все новое увидеть своими глазами. Она зажглась жгучим любопытством к Пыльникову. Конечно, ей надо посмотреть на ряженую плутовку. Она же и знакома с Коковкиною. И вот как-то раз к вечеру Людмила
сказала сестрам...
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в
город проповедник-старичок, собирает людей и
о душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а
сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
И сел в уголок, приглаживая волосы. Поговорили ещё кое-что
о городе, но уже лениво и с натугой, потом я простился и пошёл, а попадья вышла за мной в прихожую и там, осветясь хорошей такой усмешкой,
сказала...
Её слова
о городе вызвали в нём тень обиды: он вспомнил, каким недавно представился ему Окуров, и, вздохнув,
сказал...
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно
сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в
городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть
о Софье Николавне.
— Вы приехали повеселиться, посмотреть, как тут гуляют? —
сказала хозяйка, причем ее сморщенное лицо извинялось за беспокойство и шум
города. — Мы теперь не выходим, нет. Теперь все не так. И карнавал плох. В мое время один Бреденер запрягал двенадцать лошадей. Карльсон выпустил «Океанию»: замечательный павильон на колесах, и я была там главной Венерой. У Лакотта в саду фонтан бил вином…
О, как мы танцевали!
Вы знаете уже сильную и продолжительную сенсацию, которую произвел Бельтов на почтенных жителей NN; позвольте же
сказать и
о сенсации, которую произвел
город на почтенного Бельтова.
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят
о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью. Помнишь, ты
сказала: «В богатом доме всё должно быть красиво или умно»? В богатом
городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за
городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого
города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них…
О господах он говорил больше междометиями, — очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал, что он поступил в типографию и живёт где-то далеко в
городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и
сказал Якову...
Он рассказывал жене
о происшествиях в
городе,
о протоколах, составленных им,
о том, что
сказал ему полицеймейстер или другой начальник… Говорили
о возможности повышения по службе, обсуждали вопрос, понадобится ли вместе с повышением переменить квартиру.
—
Скажу в
городе… И, если подаришь, что я хочу, —
о, как я тебя любить буду!
— Ого-о! —
сказал Евсей, когда присмотрелся.
Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей держался рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
— Вы извините, что я на вас смотрю так, —
сказала она. — Мне много говорили
о вас. Особенно доктор Благово, — он просто влюблен в вас. И с сестрой вашей я уже познакомилась; милая, симпатичная девушка, но я никак не могла убедить ее, что в вашем опрощении нет ничего ужасного. Напротив, вы теперь самый интересный человек в
городе.
В столичном
городе С.-Петербурге учреждается особливая центральная де сиянс академия, назначением которой будет рассмотрение наук, но отнюдь не распространение оных. [
О составе и занятиях сей центральной академии умалчиваю, предоставляя устройство сего вышнему начальству.
Скажу только, что заведение сие должно быть обширное. [Примечание составителя проекта.]]
Разумеется, прежде всего нужно объяснить: что удивительного в том, что в
город въехал князь К. и остановился у Марьи Александровны, — а для этого, конечно, нужно
сказать несколько слов и
о самом князе К. Так я и сделаю.
Иван Ипатыч осердился,
сказал, что Риттер славится во всем
городе успешным лечением лихорадок, и прогнал моего дядьку; но он, любя меня горячо и помня приказание барыни, уведомил ее письмом
о моей болезни.