Неточные совпадения
— Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после скачек и была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит, что вы настоящая героиня
романа и что, если б она была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их
делает.
Читала ли она, как героиня
романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это
делать самой.
Она счастлива,
делает счастье другого человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о
романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же
роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он
делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной
романа для детей.
Желая чем-нибудь занять время, он
сделал несколько новых и подробных списков всем накупленным крестьянам, прочитал даже какой-то том герцогини Лавальер, [«Герцогиня Лавальер» —
роман французской писательницы С. Жанлис (1746–1830).] отыскавшийся в чемодане, пересмотрел в ларце разные находившиеся там предметы и записочки, кое-что перечел и в другой раз, и все это прискучило ему сильно.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что
делать?», но ведь это же глупый
роман! Я пробовала читать его и — не могла. Он весь не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Закуривая, она
делала необычные для нее жесты, было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей женщины в одном из
романов Диккенса. Чтоб забыть это сходство, он спросил о Спивак.
«Заострить отношение Безбедова к Марине,
сделать его менее идиотом, придав настроению вульгарную революционность. Развернуть его
роман. Любимая им — хитрая, холодная к нему девчонка, он интересен ей как единственный наследник богатой тетки. Показать радение хлыстов?»
Давно уже и незаметно для себя он
сделал из опыта своего, из прочитанных им
романов умозаключение, не лестное для женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго.
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, — говорил Диомидов, — наказывать за то, что они в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты
делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от вас нет, а только стишки, да картинки, да
романы…
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но
сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться своим первым
романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял в
роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и
делала ему сердитое лицо.
Он подошел к столу, пристально поглядел в листки, в написанное им предисловие, вздохнул, покачал головой и погрузился в какое-то, должно быть, тяжелое раздумье. «Что я
делаю! На что трачу время и силы? Еще год пропал!
Роман!» — шептал он с озлоблением.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего
делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да
романа в программе…
Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не
делает (я хоть рисую и хочу писать
роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен…
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому было все равно. Он
делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать
роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
— Серьезная мысль! — повторил он, — ты говоришь о
романе, как о серьезном деле! А вправду: пиши, тебе больше нечего
делать, как писать
романы…
«Что я теперь буду
делать с
романом? — размышлял он, — хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!»
— Отчего? вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно
сделаю твой портрет, непременно напишу
роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку, тебя и… Верочку.
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова,
делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете
делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или
делать из него каждый день нового героя
романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Без сомнения, он чувствует сам всю невероятность выдумки и мучится, страшно мучится, как бы
сделать ее вероятнее, так сочинить, чтоб уж вышел целый правдоподобный
роман.
Я не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и
делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего
романа.
Сердце Азелио чуяло, верно, что я в Крутицких казармах, учась по-итальянски, читал его «La Disfida di Barletta» —
роман «и не классический, и не старинный», хотя тоже скучный, — и ничего не
сделал.
Повторяю, мораль
романа «Что
делать?» высокая, и она характерна для русского сознания.
«Что
делать?» принадлежит к типу утопических
романов.
— Н… ну, какие склонности! Помилуйте, это все выдумки. Я сказала, чтобы у меня в доме этих русских
романов не было. Это всё русские
романы делают. Пусть читают по-французски: по крайней мере язык совершенствуют.
Коля в то время переживал эпоху льяносов, пампасов, апачей, следопытов и вождя по имени «Черная Пантера» и, конечно, внимательно следил за
романом брата и
делал свои, иногда чересчур верные, иногда фантастические умозаключения.
Более всего ей нравится в
романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башмаков в знак того, что он не намерен отступить ни на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнувши насквозь графа, извиняется, что
сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, — словом, весь этот пряный, в золоте и кружевах, героизм прошедших столетий французской истории.
Точно, в самом деле, все это было не из действительной жизни, а из
романа „Что
делать?“ писателя Чернышевского.
Но, против ожидания, усиленное чтение
романов с приключениями вовсе не
сделало ее сентиментальной и не раскислило ее воображения.
Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в
романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение,
делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не
роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение
сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух
роман, то я был такой подлец, что
делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
Ну, положим, хоть и писатель; а я вот что хотел сказать: камергером, конечно, не
сделают за то, что
роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой
роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает.
Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
Я знал одного антрепренера, издававшего уже третий год одну многотомную книгу. У него я часто доставал работу, когда нужно было поскорей заработать сколько-нибудь денег. Платил он исправно. Я отправился к нему, и мне удалось получить двадцать пять рублей вперед, с обязательством доставить через неделю компилятивную статью. Но я надеялся выгадать время на моем
романе. Это я часто
делал, когда приходила крайняя нужда.
Ведь и я мог бы
сделать то же самое!» Его тянуло написать повесть или большой
роман, канвой к которому послужили бы ужас и скука военной жизни.
— Я своего мужа не люблю, — говорила она медленно, точно в раздумье. — Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, — это стыдно говорить, — но мы, женщины, никогда не забываем первого насилия над нами. Потом он так дико ревнив. Он до сих пор мучит меня этим несчастным Назанским. Выпытывает каждую мелочь,
делает такие чудовищные предположения, фу… Задает мерзкие вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский
роман! Но он от одного его имени приходит в бешенство.
— Конечно, не вовремя! Когда напечатался твой
роман, ты ни умнее стал, ни лучше: отчего же он прежде не
делал тебе визитов и знать тебя не хотел?
—
Делал то, что чуть не задохся от хандры и от бездействия, — отвечал Калинович, — и вот спасибо вам, что напечатали мой
роман и дали мне возможность хоть немножко взглянуть на божий свет.
Вообще, когда Катенька бывала одна дома, ничто, кроме
романов, ее не занимало, и она большей частью скучала; когда же бывали посторонние мужчины, то она становилась очень жива и любезна и
делала глазами то, что уже я понять никак не мог, что она этим хотела выразить.
Когда им случалось обращаться к нему с каким-нибудь серьезным вопросом (чего они, впрочем, уже старались избегать), если они спрашивали его мнения про какой-нибудь
роман или про его занятия в университете, он
делал им гримасу и молча уходил или отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жоли и т. п., или,
сделав серьезное, умышленно глупое лицо, говорил какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения с вопросом, произносил, вдруг
сделав мутные глаза, слова: булку, или поехали, или капусту, или что-нибудь в этом роде.
— Вчера мне исправник Афанасьев дал. Был я у него в уездном полицейском управлении, а он мне его по секрету и дал. Тут за несколько лет собраны протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я буду о нем
роман писать. Тут все его похождения, а ты съезди в Гуслицы и
сделай описание местностей, где он орудовал. Разузнай, где он бывал, трактиры опиши, дороги, притоны… В Законорье у него домишко был, подробнее собери сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и поедешь.
Это был
роман «Что
делать?».
Глумов, главнейшим образом, основывал свое мнение на том, что
роман можно изо всего
сделать, даже если и нет у автора данных для действительного содержания.
Любопытен я весьма, что
делаешь ты, сочинитель басен, баллад, повестей и
романов, не усматривая в жизни, тебя окружающей, нитей, достойных вплетения в занимательную для чтения баснь твою?
Роман кончен. Любовники соединились, и гений добра безусловно воцарился в доме, в лице Фомы Фомича. Тут можно бы
сделать очень много приличных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперь совершенно лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение. Взамен всяких объяснений скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех героев моего рассказа: без этого, как известно, не кончается ни один
роман, и это даже предписано правилами.
В пансионе она занималась музыкой и читала
романы, потом все это бросила: стала рядиться, и это оставила; занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и передала ее на руки к гувернантке; кончилось тем, что она только и
делала что грустила и тихо волновалась.
— Кроме того, — сказал я, желая
сделать приятное человеку, заметившему меня среди моря одним глазом, — я ожидаю в Гель-Гью присылки книг, и вы сможете взять несколько новых
романов. — На самом деле я солгал, рассчитывая купить ей несколько томов по своему выбору.
Кстати, вместе с сезоном кончен был и мой
роман. Получилась «объемистая» рукопись, которую я повез в город вместе с остальным скарбом. Свою работу я тщательно скрывал от Пепки, а он
делал вид, что ничего не подозревает. «Федосьины покровы» мне показались особенно мрачными после летнего приволья.