Неточные совпадения
Толстое лицо его надувалось и опадало, глаза, побелев, ледянисто
сверкали, и вся крупная, широкогрудая фигура, казалось,
росла.
«Папа, говорит, папа, все-таки не мирись: я
вырасту, я вызову его сам и убью его!» Глазенки-то
сверкают и горят.
Но не успел он еще как следует нахохотаться, как зашлепали по лужам шаги, и мой посланный, задыхаясь,
вырос перед нами и открыл громадную черную руку, на которой лежали папиросы, медь и
сверкало серебро.
Клубок пыли исчез. Я повернулся к городу. Он лежал в своей лощине, тихий, сонный и… ненавистный. Над ним носилась та же легкая пелена из пыли, дыма и тумана, местами
сверкали клочки заросшего пруда, и старый инвалид дремал в обычной позе, когда я проходил через заставу. Вдобавок, около пруда, на узкой деревянной кладочке, передо мной вдруг
выросла огромная фигура Степана Яковлевича, ставшего уже директором. Он посмотрел на меня с высоты своего роста и сказал сурово...
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли
росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника
сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные к земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч — заметен легкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.
На юной зелени деревьев и сочной молодой траве
сверкала обильная
роса, тысячекратно отражая первый луч солнца — весь сад был опылён изумрудной и рубиновой пылью.
Пропадали во мраке и снова, освещенные новой вспышкой,
вырастали, и
сверкали, и колыхались…
Петр, казалось,
вырос на целый аршин; куда девался сонливый, недовольный вид его! Черные глаза
сверкали; каждая черта дышала суровою энергиею.
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город,
вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь
сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей держался рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
Долго, долго ехали мы, пока не
сверкнул маленький, но такой радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он
рос и приближался, когда стены больницы превратились из черных в беловатые, я, въезжая в ворота, уже говорил самому себе так...
Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и так нежно розовела от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве, и всюду на ней
сверкала дрожащими огнями
роса.
На ее месте
сверкнул бледный огонь и
выросла вторая голова, за ней — третья.
Она
росла на его глазах,
сверкая своей красотой, — вот вся она до пальцев ног пред ним, прекрасная и гневная; он видел это и ждал её с жадным трепетом. Вот она наклонилась к нему — он взмахнул руками, но обнял воздух.
И, не понимая сам ни возможности, ни красоты этих картин и этого настроения, — я все же должен был признать, что они могут будить ответные отголоски: мой маленький приятель, казалось,
вырастал, голос его начинал звенеть, глаза
сверкали, и… если не образы, которые мне все-таки казались ненатурально преувеличенными и странными, — то звуки его голоса заражали даже меня…
В воздухе ясно почувствовалась утренняя свежесть. На березках и кустах
сверкали капли невысохшей
росы. Было тихо, только блок трактира то и дело приятно взвизгивал, после чего стучала дверь. Это движение шло мимо Прошки, и это приводило его в чрезвычайно мрачное настроение.
Мельник подошел к своей мельнице, а мельница вся в
росе, и месяц светит, и лес стоит и
сверкает, и бугай, проклятая птица, бухает в очеретах, не спит, будто поджидает кого, будто кого выкликает из омута…
Толпа
росла, выступала из темноты, над нею в центре
сверкал балдахин, освещенный факелами.
Блажен, кто
вырос в сумраке лесов,
Как тополь дик и свеж, в тени зеленой
Играющих и шепчущих листов,
Под кровом скал, откуда ключ студеный
По дну из камней радужных цветов
Струей гремучей прыгает
сверкая,
И где над ним береза вековая
Стоит, как призрак позднею порой,
Когда едва кой-где сучок гнилой
Трещит вдали, и мрак между ветвями
Отвсюду смотрит черными очами!
Радостно встревоженный этой беседою, вспоминая сказанное нами друг другу, я открыл окно и долго смотрел, как за тёмной гривою леса ласково разгорается заря, Тлеют чёрные покровы душной ночи, наливается утренний воздух свежим запахом смол. Травы и цветы, разбуженные
росою и омытые ею, сладко дышат встречу заре, а звёзды,
сверкая, уходят с востока на запад. Яростно споря друг с другом, поют кочета, звонкие голоса вьются в воздухе свежо и задорно, точно ребячий гомон.
Не алая заря по небу разгорается, не тихая
роса на сыру-землю опускается — горит, пылает лицо белое, молодецкое,
сверкает на очах слеза незваная.
Среди ливня, обратившего весь воздух вокруг в сплошное мутное море, реяли молнии и грохотал, не прерывая, гром, и вот, весь мокрый и опустившийся, Висленев видит, что среди этих волн, погоняемых ветром, аршина два от земли плывет бледно-огненный шар, колеблется,
растет, переменяет цвета, становится из бледного багровым, фиолетовым, и вдруг
сверкнуло и вздрогнуло, и шара уж нет, но зато на дороге что-то взвилось, затрещало и повалилось.