Неточные совпадения
Довольно демон ярости
Летал с
мечом карающим
Над
русскою землей.
Довольно рабство тяжкое
Одни пути лукавые
Открытыми, влекущими
Держало на Руси!
Над Русью оживающей
Святая песня слышится,
То ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над нею, души сильные
Зовет на честный путь.
Русская девушка ухаживала за мадам Шталь и, кроме того, как
замечала Кити, сходилась со всеми тяжело-больными, которых было много на водах, и самым натуральным образом ухаживала зa ними.
― Знаю вас и вашу полезную, ― опять он поймал
моль, ― деятельность, как и всякий
Русский, ― сказал адвокат наклонившись.
Каждый из свидетелей
поместил себя со всеми своими достоинствами и чинами, кто оборотным шрифтом, кто косяками, кто просто чуть не вверх ногами,
помещая такие буквы, каких даже и не видано было в
русском алфавите.
Заметив и сам, что находился не в надежном состоянии, он стал наконец отпрашиваться домой, но таким ленивым и вялым голосом, как будто бы, по
русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут.
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было
смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на
русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче:
русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не
замечал он ничего.
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу,
намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один
русский, — все это было ему по плечу.
Были тут и
русские, тоже слишком презиравшие этот народ, — один бывший офицер и два семинариста; Раскольников ясно
замечал и их ошибку.
Да и вообще у нас в
русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, —
заметили вы это?
На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед,
замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в
русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете.
— Я начинаю соглашаться с дядей, —
заметил Аркадий, — ты решительно дурного мнения о
русских.
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была
русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я
замечаю у многих:
русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и боялся не
заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный человек начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный на этом параде красивых женщин диалог двух
русских, которые все знают.
Понимая, как трагична судьба еврейства в России, он подозревал, что психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к
русскому, желанием
мести за унижения и страдания.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас
заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на
русскую речь.
— Je parle comme une dame russe sur les eaux minérales, [Я говорю как
русская дама на минеральных водах (искаж. франц.] —
заметил le grand dadais, [Верзила (франц.).] все еще с протянутой шеей.
Замечу тоже, что, кажется, ни на одном европейском языке не пишется так трудно, как на
русском.
Еще Пушкин
наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях
русского семейства», и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого.
Шумной и многочисленной толпой сели мы за стол. Одних
русских было человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел
заметить только белокурого полного пастора с женой и с детьми. Нельзя не
заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах, на крыльце, — и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения!
Антонида Ивановна весело засмеялась и провела Привалова в маленькую голубую гостиную в неизменном
русском вкусе. Когда проходили по залу, Привалов
заметил открытое фортепьяно и спросил...
— Мне не нравится в славянофильстве учение о национальной исключительности, —
заметил Привалов. —
Русский человек, как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он всегда страдал излишней наклонностью к сближению с другими народами и к слепому подражанию чужим обычаям… Да это и понятно, если взять нашу историю, которая есть длинный путь ассимиляции десятков других народностей. Навязывать народу то, чего у него нет, — и бесцельно и несправедливо.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик.
Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и
русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя, он мало занимается своим прошедшим и
смело глядит вперед.
Аркадий Павлыч, засыпая, еще потолковал немного об отличных качествах
русского мужика и тут же
заметил мне, что со времени управления Софрона за шипиловскими крестьянами не водится ни гроша недоимки…
Положение местных тазов весьма тяжелое. Они имеют совершенно забитый и угнетенный вид. Я стал было их расспрашивать, но они испугались чего-то, пошептались между собой и под каким-то предлогом удалились. Очевидно, они боялись китайцев. Если кто-либо из них
посмеет жаловаться
русским властям или расскажет о том, что происходит в долине Санхобе, того ждет ужасное наказание: утопят в реке или закопают живым в землю.
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного дома и отправились к соседу. Не стану описывать ни
русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним
заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
За кофеем старик читал «Московские ведомости» и «Journal de St Pétersbourg»; не мешает
заметить, что «Московские ведомости» было велено греть, чтоб не простудить рук от сырости листов, и что политические новости мой отец читал во французском тексте, находя
русский неясным.
— Я так и думал, —
заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку, чего с
русским или немецким учителем он никогда бы не сделал. — Я очень хотел бы, если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).] после декламации, немного бы потанцевать.
Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между
русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не
смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.
Но и
русский язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не
смел делать условий с благодетельницей братьев.
Не зная законов и
русского судопроизводства, он попал в сенат, сделался членом опекунского совета, начальником Марьинской больницы, начальником Александрийского института и все исполнял с рвением, которое вряд было ли нужно, с строптивостью, которая вредила, с честностью, которую никто не
замечал.
После ссылки я его мельком встретил в Петербурге и нашел его очень изменившимся. Убеждения свои он сохранил, но он их сохранил, как воин не выпускает
меча из руки, чувствуя, что сам ранен навылет. Он был задумчив, изнурен и сухо смотрел вперед. Таким я его застал в Москве в 1842 году; обстоятельства его несколько поправились, труды его были оценены, но все это пришло поздно — это эполеты Полежаева, это прощение Кольрейфа, сделанное не
русским царем, а
русскою жизнию.
Замечу здесь мимоходом: несмотря на обилие книг и тетрадей, которые я перечитал, я не имел ни малейшего понятия о существовании
русской литературы.
— Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше заплатишь. Пурбуарами живем. Дай Бог здоровья,
русские господа не забывают. Только раз одна
русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в отделение утром кофе пить, а тринкгельду [на чай (от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает. Я было ей назад: возьмите,
мол, на бедность себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть было меня не выгнали.
Пан Данило стал вглядываться и не
заметил уже на нем красного жупана; вместо того показались на нем широкие шаровары, какие носят турки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся не
русскою и не польскою грамотою.
В
русской среде, в
русском обществе и собрании я часто ощущал подпольные токи, которых в такой форме я не
замечал в западной среде.
Я
заметил, что влияние иностранного,
русского мыслителя некоторым не нравилось.
Я
заметил неискренность в отношении ко мне со стороны некоторых
русских.
Живя долгие годы в изгнании на Западе, я начал
замечать, что делаюсь более западным мыслителем, чем чисто
русским.
Октябрь
смел пристройки, выросшие в первом десятилетии двадцатого века, и перед глазами — розовый дворец с белыми стройными колоннами, с лепными работами. На фронтоне белый герб республики сменил золоченый графский герб Разумовских. В этом дворце — Музее Революции — всякий может теперь проследить победное шествие
русской революции, от декабристов до Ленина.
Они являлись в клуб обедать и уходили после ужина. В карты они не играли, а целый вечер сидели в клубе, пили, ели, беседовали со знакомыми или проводили время в читальне, надо
заметить, всегда довольно пустой, хотя клуб имел прекрасную библиотеку и выписывал все
русские и многие иностранные журналы.
Радомирецкий… Добродушный старик, плохо выбритый, с птичьим горбатым носом, вечно кричащий. Средними нотами своего голоса он, кажется, никогда не пользовался, и все же его совсем не боялись. Преподавал он в высших классах год от году упраздняемую латынь, а в низших —
русскую и славянскую грамматику. Казалось, что у этого человека половина внимания утратилась, и он не
замечал уже многого, происходящего на его глазах… Точно у него, как у щедринского прокурора, одно око было дреманое.
Молодежь восхищалась его «Историческими движениями
русского народа», не
замечая, что книга кончается чуть не апофеозом государства, у подножия которого, как вокруг могучего утеса, бьются бессильные народные волны.
Читатель уже
заметил из предыдущих очерков, что нашу семью нельзя было назвать чисто
русской.
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно не
заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый учитель
русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
«Да, чем только не кончалось
русское разочарование!» —
замечает в заключение Писемский.
Больная привязалась к доктору и часто задерживала его своими разговорами. Чем-то таким хорошим, чистым и нетронутым веяло от этого девичьего лица, которому болезнь придала такую милую серьезность. Раньше доктор не
замечал, какое лицо у Устеньки, а теперь удивлялся ее типичной красоте. Да, это было настоящее
русское лицо, хорошее своим простым выражением и какою-то затаенною ласковою силой.
Несмелов, скромный профессор Казанской духовной академии,
намечает возможность своеобразной и во многом новой христианской философии [Я, кажется, первый обратил внимание на Несмелова в статье «Опыт философского оправдания христианства», напечатанной в «
Русской мысли» 35 лет тому назад.].
Государство современное,
русское или иное, потому уже не
смеет называться христианским, что оно не есть государство христиан, и с большим основанием может быть названо государством нехристов.