Неточные совпадения
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская
семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу
русскомуПределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа
русского…
О сеятель! приди!..
— Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя. [Домострой — памятник
русской литературы XVI века, свод правил семейно-бытового уклада; проповедует суровую власть главы
семьи — мужа. Слово «домострой» в XIX веке являлось символом всего косного и деспотического в
семье.] Вам бы плетку в руки!
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около
семи десятков тысяч
русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
«
Семь епископов отлучили Льва Толстого от церкви. Семеро интеллигентов осудили, отвергают традицию
русской интеллигенции — ее критическое отношение к действительности, традицию интеллекта, его движущую силу».
Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати
семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в
русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Здесь предпочитают ехать верхом все сто восемьдесят верст до Амгинской слободы, заселенной
русскими; хотя можно ехать только семьдесят
семь верст, а дальше на телеге, как я и сделал.
Он служил на Кавказе, где он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда
русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры и вооруженными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои дома и
семьи.
Старая ссора в славянской
семье, ссора
русских с поляками, не может быть объяснена лишь внешними силами истории и внешними политическими причинами.
Самодовольная мещанская
семья — замкнутая ячейка, в которой эгоизм личный помножается на эгоизм семейный, процветает не у нас,
русских, не у славян, а именно у парижан, которые почему-то известны миру лишь со стороны своей развратной репутации.
Главное достоинство Павлова состояло в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления, молодые философы приняли, напротив, какой-то условный язык, они не переводили на
русское, а перекладывали целиком, да еще, для большей легкости, оставляя все латинские слова in crudo, [в нетронутом виде (лат.).] давая им православные окончания и
семь русских падежей.
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни матери, принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до
русской границы за бесценок или даром; часть
семьи шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти
русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает
семью в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то что дома дешевле.
А тут чувствительные сердца и начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми
семьями, как в Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех
русских немцев и немецких
русских.
Человек, прикрепленный к
семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий в России, — говорит Прудон, —
русский, а не француз». Нет больше ни колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…
Но и
русский язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой
семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Но я принадлежу к той породе людей и, может быть, к тому поколению
русских людей, которое видело в
семье и деторождении быт, в любви же видело бытие.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей
семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два:
русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый
русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Читатель уже заметил из предыдущих очерков, что нашу
семью нельзя было назвать чисто
русской.
После этого впервые в нашей «ополяченной»
семье зазвучала обиходная
русская речь.
Стабровский давно хотел взять подругу для дочери, но только не из польской
семьи, а именно из
русской.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною
семьей, а я у них, как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой, еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А
русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей горе веревочкой!
Вопреки мнению славянофилов,
русский народ — менее семейственный, чем народы Запада, менее прикованный к
семье, сравнительно легко с ней разрывающий.
Здесь Ульрих Райнер провел
семь лет, скопил малую толику капитальца и в исходе седьмого года женился на
русской девушке, служившей вместе с ним около трех лет гувернанткой в том же доме князей Тотемских.
А через пять лет мы будем говорить: «Несомненно, взятка — страшная гадость, но, знаете, дети…
семья…» И точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными
русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних.
— Никогда, мадам! — высокомерно уронила Эльза.Мы все здесь живем своей дружной
семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда, на Ямской улице бывают разные скандалы, и драки, и недоразумения. Но это там… в этих… в рублевых заведениях.
Русские девушки много пьют и всегда имеют одного любовника. И они совсем не думают о своем будущем.
Из богатой, но разорившейся помещичьей
семьи по происхождению, Прозоров унаследовал привычки и замашки широкой
русской натуры.
В один из самых тяжелых моментов своего мудреного существования, когда Прозоров целых полгода оставался без всяких средств и чуть не сморил
семьи голодом, ему предложили урок в очень фешенебельном аристократическом семействе, — именно: предложили преподавать
русскую словесность скучавшей малокровной барышне, типичной представительнице вырождавшейся аристократической
семьи.
— Самая обыкновенная история; по
русской пословице:
семь топоров лежат вместе, а два веретена врозь.
—
Семь часов без четверти; до Ганау — два часа езды, а мы должны быть первые на месте.
Русские всегда предупреждают врагов! Я взял лучшую карету во Франкфурте!
В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки. Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась. Потом из газет стало известно, что катастрофа чудом обошлась без жертв. Повсюду служились молебны, и на всех углах ругали вслух инженеров с подрядчиками. Наконец пришли вести, что Москва ждет в гости царя и царскую
семью: они приедут поклониться древним
русским святыням.
Занятый постоянной работой в «
Русских ведомостях», я перестал бывать у А.Я. Липскерова. Знаю, что он переживал трудные дни, а потом, уже когда на него насели судебные пристава, к нему, на его счастье, подвернулся немец типографщик, дал взаймы на расплату
семь тысяч рублей, а потом у него у самого типографию описали кредиторы…
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным
русским языком, что в то время было довольно редко между
русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей
семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
Бывают
семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. Особливо это замечается в среде той мелкой дворянской сошки, которая, без дела, без связи с общей жизнью и без правящего значения, сначала ютилась под защитой крепостного права, рассеянная по лицу земли
русской, а ныне уже без всякой защиты доживает свой век в разрушающихся усадьбах. В жизни этих жалких
семей и удача, и неудача — все как-то слепо, не гадано, не думано.
В числе всякого рода событий — об убийствах по кровомщению, о покражах скота, об обвиненных в несоблюдении предписаний тариката: курении табаку, питии вина, — Джемал-Эдин сообщил о том, что Хаджи-Мурат высылал людей для того, чтобы вывести к
русским его
семью, но что это было обнаружено, и
семья привезена в Ведено, где и находится под стражей, ожидая решения имама.
Выведет ли он
семью назад к
русским, или бежит с нею в Хунзах и будет бороться с Шамилем, — Хаджи-Мурат не решал.
Последний лазутчик, который был у него в Нухе, сообщил ему, что преданные ему аварцы собираются похитить его
семью и выйти вместе с
семьею к
русским, но людей, готовых на это, слишком мало, и что они не решаются сделать этого в месте заключения
семьи, в Ведено, но сделают это только в том случае, если
семью переведут из Ведено в другое место.
Он хотел внушить государю, что Воронцов всегда, особенно в ущерб
русским, оказывающий покровительство и даже послабление туземцам, оставив Хаджи-Мурата на Кавказе, поступил неблагоразумно; что, по всей вероятности, Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши средства обороны, вышел к нам и что поэтому лучше отправить Хаджи-Мурата в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его
семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его преданности.
Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с
семьей в горы, когда
русские подходили к аулу.
Семья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к
русским, была привезена в аул Ведено и содержалась там под стражею, ожидая решения Шамиля. Женщины — старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата — и их пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида, сын же Хаджи-Мурата, восемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице, то есть в глубокой, более сажени, яме, вместе с четырьмя преступниками, ожидавшими, так же как и он, решения своей участи.
Если нуждающиеся в земле для пропитания своих
семей крестьяне не пашут ту землю, которая у них под дворами, а землей этой в количестве, могущем накормить 1000
семей, пользуется один человек —
русский, английский, австрийский или какой бы то ни было крупный землевладелец, не работающий на этой земле, и если закупивший в нужде у земледельцев хлеб купец может безопасно держать этот хлеб в своих амбарах среди голодающих людей и продавать его в тридорога тем же земледельцам, у которых он купил его втрое дешевле, то очевидно, что это происходит по тем же причинам.
И так, говорит, в господах наших русской-то крови не боле
семи капель осталось».
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового
русского дворянина, молодого и с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и телом; меньшая, Танюша, оставалась при родителях; сынок был уже двадцати
семи лет, красавчик, кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
«Господи! что, — думаю, — за несчастье: еще какой такой Филимон угрожает моей робкой родине?» Но оказывается, что этот новый злополучный Филимон этого нового, столь прекрасного и либерального времени есть разыскиваемый в зародыше
Русский дух, или, на бонтонном языке современного бонтона, «дурная болезнь» нашего времени, для запугивания которого ее соединяют в одну
семью со всеми
семью язвами Египта.
Таким образом в течение
семи дней, кроме поименованных выше статей, я сочинил еще четыре, а именно:"Геморрой —
русская ли болезнь?","
Начальники квартирных комиссий и бургомистры городов, в которых я останавливался, отводили мне всегда спокойные и даже роскошные квартиры; но в
семье не без урода, говорит
русская пословица.
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка!
Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и
семи пядей во лбу, а — вот те Христос! — подавится.
Насколько это чувство можно было анализировать в Мане, оно имело что-то очень много общего с отношениями некоторых молодых религиозных и несчастных в
семье русских женщин к их духовным отцам; но, с другой стороны, это было что-то не то.
Все поколения
русской художественной
семьи, начиная с тех, которые видели на президентском кресле своих советов императрицу Екатерину, до тех, при которых нынче обновляется не отвечающее современным условиям екатерининское здание, — все они отличались прихотничеством, все требовали от жизни чего-то такого, чего она не может давать в это время, и того, что им самим вовсе не нужно, что разбило бы и разрушило их мещанские организмы, неспособные снести осуществления единственно лишь из одной прихоти заявляемых художественных запросов.
Ходя по
русской земле, зашла эта сказка и в
семью покойного
русского немца Иогана Норка.
Уже с лишком четыре года жил я отдельно с своей
семьей в Оренбургской губернии, в селе Надежине, в
семи верстах от одного из самых дряннейших уездных городишек в России Белебея, произведенного в звание города из чувашской деревушки, сидевшей на речке Билыбей, которую
русские перекрестили в Белебейку.