Неточные совпадения
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился
с товарищами и стал
растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке
мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Отцы и
матери! вам басни сей урок.
Я рассказал её не детям в извиненье:
К родителям в них непочтенье
И нелюбовь — всегда порок;
Но если
выросли они в разлуке
с вами,
И вы их вверили наёмничьим рукам:
Не вы ли виноваты сами,
Что в старости от них утехи мало вам?
В селе Верхлёве, где отец его был управляющим, Штольц
вырос и воспитывался.
С восьми лет он сидел
с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а
с матерью читал Священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
Утешься, добрая
мать: твой сын
вырос на русской почве — не в будничной толпе,
с бюргерскими коровьими рогами,
с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают
с плеч работу, как иго; там барин не встает
с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
— Да, соловей, он пел, а мы
росли: он нам все рассказал, и пока мы
с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя,
мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
Вместе
с годами из детских шалостей
выросли крупные недостатки, и Виктор Васильич больше не просил у
матери прощения, полагаясь на время и на ее родительскую любовь.
Мать — немка, хоть и говорит
с Хиной по-французскому; отец на дьячка походит, а вот — взять хоть ту же Антониду Ивановну, — какую красоту
вырастили!..
С самого детства не покидал он родительского дома и под руководством своей
матери, добрейшей, но совершенно тупоумной женщины, Василисы Васильевны,
вырос баловнем и барчуком.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет
с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший сын был баловнем
матери и дедушки. Младшая Катя
росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел к столу
с игрушками и заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами
расти при отце
с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
В исходе мая бекасы выводятся и держатся сначала в крепких болотных местах: в кустах, топях и молодых камышах; как же скоро бекасята подрастут, то
мать переводит их в луговые части болот, где суше и
растет высокая, густая трава, и остается
с ними там, пока они совершенно
вырастут.
Когда куличата подрастут и труднее станет прятаться им в степной, иногда невысокой траве, отец
с матерью выводят их в долочки и вообще в такие места, где трава выше и гуще или где
растет мелкий степной кустарник; там остаются они до совершенного возраста молодых, до их взлета, или подъема.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись
матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась
с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не
вырастает, а малится.
Сусанна
росла недовольною Коринной у одной своей тетки, а Вениамин, обличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы каждое первое число по двадцати рублей и жил
с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к
матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама
мать стеснялась его посещениями.
Сердце мое опять раскрылось впечатлениям природы; но я долго предавался им
с некоторым опасением; горячность же к
матери росла уже постоянно.
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь
с боку на бок, ехали верхом полицейские.
Мать шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно
выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые
матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
— И всё это от
матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют,
растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да
с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные
матери — пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя есть, а куда тебе их?
В последнее время она обходилась
с матерью, как
с больною бабушкой; а отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее бояться, когда она
выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!
Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то
растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его
с радостью
матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Параша. За что ты надо мной тиранствуешь? У зверя лесного, и у того чувство есть. Много ль у нас воли-то в нашей жизни в девичьей! Много ли времени я сама своя-то? А то ведь я — все чужая, все чужая. Молода — так отцу
с матерью работница, а
выросла да замуж отдали, так мужнина, мужнина раба беспрекословная. Так отдам ли я тебе эту волюшку, дорогую, короткую. Все, все отнимите у меня, а воли я не отдам… На нож пойду за нее!
Росли эти дети на полной свободе:
мать и отец были
с ними очень нежны, но не делали детское воспитание своею главной задачей.
Отъезд бабушки в Протозаново еще более разъединил
мать с дочерью: пока княгиня там, на далеких мирных пажитях, укрепляла себя во всех добрых свойствах обывательницы, княжна
вырастала в стенах петербургского института, в сфере слабой науки и пылких фантазий, грезивших иною жизнью, шум и блеск которой достигали келий института и раздавались под их сводами как рокот далекой эоловой арфы.
За лето Линочка
выросла до одного роста
с матерью и так сильно похудела, что больше стала похожа на другого, нового человека, чем на себя.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее
матери держится очень странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит
с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина
вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
— Видишь, Лиза, — я про себя скажу! Была бы у меня семья
с детства, не такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни было в семье худо — все отец
с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи
вырос; оттого, верно, такой и вышел… бесчувственный.
Все ее привычные занятия и интересы вдруг явились перед ней совершенно в новом свете: старая, капризная
мать, несудящая любовь к которой сделалась частью ее души, дряхлый, но любезный дядя, дворовые, мужики, обожающие барышню, дойные коровы и телки, — вся эта, всё та же, столько раз умиравшая и обновлявшаяся природа, среди которой
с любовью к другим и от других она
выросла, всё, что давало ей такой легкий, приятный душевный отдых, — всё это вдруг показалось не то, всё это показалось скучно, ненужно.
Уж скоро третий год;
Я взял ее, когда женился.
У
матери жены моей
Она
росла, сиротка
с ранних дней.
Котят было пять. Когда они
выросли немножко и стали вылезать из-под угла, где вывелись, дети выбрали себе одного котенка, серого
с белыми лапками, и принесли в дом.
Мать раздала всех остальных котят, а этого оставила детям. Дети кормили его, играли
с ним и клали
с собой спать.
Между тем царевич
рос не по дням, а по часам и уже стал упираться ногами и головой в донья бочки.
С каждым днем становилось ему теснее да теснее. Однажды он сказал
матери...
Настасья Панкратьевна. Что ты, умней отца
с матерью хочешь быть! Выше лба глаза не
растут, яйцы курицу не учат.
С раннего детства Лиза
с Наташей на полной свободе
росли, не видывали они сурового взгляда родительского, оттого и не таились ни в чем пред отцом-матерью.
— Дай Бог нашему дитяти на ножки стати, дедушку величати, отца
с матерью почитати,
расти да умнеть, ума-разума доспеть. А вы, гости, пейте-попейте, бабушке кладите по копейке, было б ей на чем
с крещеным младенчиком вас поздравлять, словом веселым да сладким пойлом утешать.
Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой веры сама отошла, а Матрена Ниловна тайно оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она
с ревностью
матери. Калерия
росла «потихоней» и «святошей» и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать...
Человеку, понимающему свою жизнь, как известное особенное отношение к миру,
с которым он вступил в существование и которое
росло в его жизни увеличением любви, верить в свое уничтожение всё равно, что человеку, знающему внешние видимые законы мира, верить в то, что его нашла
мать под капустным листом и что тело его вдруг куда-то улетит, так что ничего не останется.
— Что делать, — отвечал скоморох, — я действительно очень беден. Я ведь сын греха и как во грехе зачат, так
с грешниками и
вырос. Ничему другому я, кроме скоморошества, не научен, а в мире должен был жить потому, что здесь жила во грехе зачавшая и родившая меня
мать моя. Я не мог снести, чтобы
мать моя протянула к чужому человеку руку за хлебом, и кормил ее своим скоморошеством.
— По дорожке
с нами, любезненькая, по дорожке. О, ох, ныне и сугробы стали каждый год больше! Это еще б не горе — как выйду замуж, велю непременно очищать их, — а то горе, что все на свете сделалось хоть брось. Добро б травы худо
росли и морозы вдвое серчали, уж человеки, аки звери лютые, поедают друг друга, роют друг другу ямы; забыли вовсе бога (тут барская барыня перекрестилась) — прости,
Мать Пресвятая Богородица Тихвинская, что вхожу во осуждение!
С летами он понял отношения его
матери к старому еврею, понял и ужаснулся своей еще чистой душой. Ненависть и злоба к властелину его
матери — презренному жиду —
росла все более и более в сердце молодого человека, жившего за счет этого жида и обязанного ему графским достоинством. Это сказала ему сама
мать.
Сын ненавидел ее любовника и презирал ее, свою
мать.
С летами он даже перестал скрывать это презрение, между тем как любовь ее к нему
росла и
росла. Из-за этой любви Станислава Феликсовна решилась на более тяжелую жертву — расстаться
с сыном.
Миленькая Дашутка
росла не по дням, а по часам, усердно и
с необычайною силою теребила отца за парик, но при этом стало заметно, что в ребенке проявляется совершенно не детская настойчивость и злость. Это упорство, эти капризы сперва принимались родителями, как это бывает всегда, добродушно, и только
с течением времени нежные отец и
мать убеждаются в своей ошибке, но исправить эти недостатки бывает, зачастую, поздно.
А другой, лишь увидел свет, обречен на изгнание из дома родительского, из отчизны, отчужден всех прав своих,
растет на руках иноземца, постороннего, врага его семейству; ласки, которые расточает ему
мать, самое свидание
с ним куплены у этого иноземца дорогою ценою унижения.
Мальчик стал жить и
расти у Петра Ананьева, который, несмотря на то, что при встречах
с соседями первое время рассказывал, что у него живет заблудившийся мальчонок, не вызвал этим поисков со стороны
матери, быть может даже весьма обрадовавшейся избавлению от лишней обузы.
С выдачею его
матери все это кончается, несмотря на то, что крестьяне, у которых
росло дитя, нравственно часто надежнее, чем
мать…
— Как ты
вырос, Валечка! Тебя не узнаешь, — пробовала она шутить; но Валя молча поправил сбившуюся шапочку и, вопреки своему обычаю, смотрел не в глаза топ, которая отныне становилась его
матерью, а на ее рот. Он был большой, но
с красивыми мелкими зубами; две морщинки по сторонам оставались на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.