Неточные совпадения
Когда Левин разменял первую сторублевую бумажку на покупку ливрей лакею и швейцару, он невольно сообразил, что эти никому ненужные ливреи, но неизбежно необходимые, судя по тому, как удивились княгиня и Кити при намеке, что без ливреи можно обойтись, — что эти ливреи будут стоить двух летних работников, то есть около трехсот
рабочих дней от Святой до заговень, и каждый день тяжкой работы с раннего
утра до позднего вечера, — и эта сторублевая бумажка еще шла коло̀м.
Было что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного
рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил в барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках фабрик, рано по
утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
Сотни
рабочих с
утра до ночи суетились по дому, как муравьи, наполняя старые приваловские стены веселым трудовым шумом.
Дедушка приказал с
утра наловить в пруде карасей для завтрака, а дядя, увидев
рабочих, идущих с неводом, отменил приказание и послал людей на сенокос.
Часов около девяти
утра, как всегда в праздник,
рабочие стояли кучками около ворот. Все было тихо. Вдруг около одиннадцати часов совершенно неожиданно вошел через парадную лестницу с Глинищевского переулка взвод городовых с обнаженными шашками. Они быстро пробежали через бухгалтерию на черный ход и появились на дворе.
Рабочие закричали...
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих
рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по
утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Он ночевал на воскресенье дома, а затем в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому что
утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю, а
рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье», как на промыслах называли понедельник.
Каждое
утро у кабака Ермошки на лавочке собиралась целая толпа
рабочих. Издали эта публика казалась ворохом живых лохмотьев — настоящая приисковая рвань. А солнышко уже светило по-весеннему, и рвань ждала того рокового момента, когда «тронется вешняя вода». Только бы вода взялась, тогда всем будет работа… Это были именно чающие движения воды.
Так он припомнил, что в это роковое
утро на шахте зачем-то был Кишкин и что именно его противную скобленую рожу он увидел одной из первых, когда
рабочие вносили еще теплый труп Карачунского на шахту.
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного
рабочего счастья. Виной всему был покос Никитича, на котором доменный мастер страдовал вместе с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал с
утра до ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший с отцом, потихоньку каждый вечер удирал к Тишке и вместе с ним веселился на кержацкую руку.
В то самое
утро, когда караван должен был отвалить, с Мурмоса прискакал нарочный: это было известие о смерти Анфисы Егоровны… Груздев рассчитывал
рабочих на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую записочку от Васи. Пробежав глазами несколько строк, набросанных второпях карандашом, Груздев что-то хотел сказать, но только махнул рукой и зашатался на месте, точно его кто ударил.
Выйдет
утром на берег, походит около пшеницы, надает приказаний, как будто у него двести человек
рабочих, а потом и забудет все.
В восемь часов
утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее
рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Убежденный хозяин с
утра до вечера хлопочет; встает в одно время с
рабочими и в одно время с ними полдничает, обедает и отдыхает.
Не буду рассказывать, сколько еще ужасов, опасностей и разочарований испытал наш герой в этот вечер: как вместо такой стрельбы, которую он видел на Волковом поле, при всех условиях точности и порядка, которые он надеялся найти здесь, он нашел 2 разбитые мортирки без прицелов, из которых одна была смята ядром в дуле, а другая стояла на щепках разбитой платформы; как он не мог до
утра добиться
рабочих, чтоб починить платформу;как ни один заряд не был того веса, который означен был в Руководстве, как ранили 2 солдат его команды, и как 20 раз он был на волоске от смерти.
Под шнурами стоят деревянные гребни, между зубьями их беззвучно дрожат серые струны, а четверо
рабочих с
утра до вечера, изо дня в день медленно ходят вдоль этих струн, пятясь задом, точно привязанные к ним на всю жизнь.
Пушкарь, Созонт и
рабочие начали усердно подталкивать гостей к дверям, молодая плакала и
утирала лицо рукавом кисейной рубахи.
Приходилось разбираться в явлениях почти кошмарных. Вот рано
утром он стоит на постройке у собора и видит — каменщики бросили в творило извести чёрную собаку. Известь только ещё гасится, она кипит и булькает, собака горит, ей уже выжгло глаза, захлёбываясь, она взвизгивает, судорожно старается выплыть, а
рабочие, стоя вокруг творила в белом пару и пыли, смеются и длинными мешалками стукают по голове собаки, погружая искажённую морду в густую, жгучую, молочно-белую массу.
Еще с
утра жены, сестры и матери заводских
рабочих, прослышав о предстоящем пикнике, стали собираться на вокзале; многие принесли с собою и грудных ребят.
Но Глеб, занятый с раннего
утра до позднего вечера своими вершами и лодками (время
рабочее проходило, и надо было поторопиться зашибить лишнюю копейку), не обращал никакого внимания на житье-бытье молодых.
Боркин. Вот и извольте разговаривать с такими субъектами!..
Рабочие придут за деньгами не первого числа, а завтра
утром!..
Выпал первый снег. Он шел всю ночь, и на
утро армия сторожей и
рабочих разгребала лопатами проходы к академическим зданиям. В парке снег лежал ровным пологом, прикрывая клумбы, каменные ступени лестниц, дорожки. Кое-где торчали стебли поздних осенних цветов, комья снега, точно хлопья ваты, покрывали головки иззябших астр.
Арефа отыскал постоялый, отдохнул, а
утром пошел на господский двор, чтобы объявиться Гарусову. Двор стоял на берегу пруда и был обнесен высоким тыном, как острог. У ворот стояли заводские пристава и пускали во двор по допросу: кто, откуда, зачем? У деревянного крыльца толпилась кучка
рабочих, ожидавших выхода самого, и Арефа примкнул к ним. Скоро показался и сам… Арефа, как глянул, так и обомлел: это был ехавший с ним вершник.
Из крендельном выскакивали
рабочие, молча сбиваясь в тесную кучу, — в сумраке
утра лиц не видно было, но чувствовалось, что все испуганы. Сашка катился к их ногам, вздыхая...
Наконец наступил и канун первого мая. С раннего
утра в Причине все поднялось на ноги, даже не было видно пьяных. Партии
рабочих уже были в полном сборе и толпились кучками около изб, где жили хозяева, или около обозов. Приготовляли лошадей, мазали телеги, бегали и суетились, как перед настоящим походом. Только хозяева старались казаться спокойными, но в то же время зорко сторожили друг друга — кто первый не утерпит и тронется в путь. Свои лазутчики и соглядатаи зорко следили за каждым движением.
Дома в деревне мне бывало стыдно от мужиков, когда я в будни ездил с компанией на пикник или удил рыбу, так и здесь мне было стыдно от лакеев, кучеров, встречных
рабочих; мне все казалось, что они глядели на меня и думали: «Почему ты ничего не делаешь?» И этот стыд я испытывал от
утра до вечера, каждый день.
— Говорили. Ничего промеж нас не было неприятного. Вечером тут
рабочие пришли, водкой я их потчевал, потолковал с ними, денег дал, кому вперед просили; а он тут и улизнул.
Утром его не было, а перед полденками девчонка какая-то пришла к
рабочим: «Смотрите, говорит, вот тут за поляной человек какой-то удавился». Пошли ребята, а он, сердечный, уж очерствел. Должно, еще с вечера повесился.
Его окружает человек двадцать таких же оборванцев, от всех — как и от всего здесь — пахнет соленой рыбой, селитрой. Четыре бабы, некрасивые и грязные, сидя на песке, пьют чай, наливая его из большого жестяного чайника. А вот какой-то
рабочий, несмотря на
утро, уже пьян, возится на песке, пытаясь встать на ноги и снова падая. Где-то, взвизгивая, плачет женщина, доносятся звуки испорченной гармоники, и всюду блестит рыбья чешуя.
Яков не будет мешать сегодня: третьего дня он приезжал за неводом вместе с другими
рабочими и сказал, что в воскресенье с
утра отправится в город купить себе рубах.
Уже на следующее
утро после убийства
рабочих весь город, проснувшись, знал, что губернатор будет убит. Никто еще не говорил, а все уже знали: как будто в эту ночь, когда живые тревожно спали, а убитые все в том же удивительном порядке, ногою к ноге, спокойно лежали в пожарном сарае, над городом пронесся кто-то темный и весь его осенил своими черными крыльями.
— Нет, — сморщился
рабочий, выражая высшую степень отрицания, — зачем на девятый день. Это суеверие, девятый день. Убьют просто
утром.
Рано
утром пошел он по токарням и красильням. В продолжение Настиной болезни Патапу Максимычу было не до горянщины, присмотра за
рабочими не было. Оттого и работа пошла из рук вон. Распорядился Алексей как следует, и все закипело. Пробыл в заведениях чуть не до полудня и пошел к Патапу Максимычу. Тот в своей горнице был.
— Извините. Но я ночью не могу посылать в такую даль
рабочих. Если вам угодно будет завтра
утром — то я к вашим услугам.
От той избы занялась другая, третья, и к
утру ото всех строений, что ставлены были у Марка Данилыча для
рабочих, только угли да головешки остались.
Василий Фадеев, узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему не хотелось переписывать
рабочих, но, делать нечего, присел за работу и, боясь чиновных людей, писал верно, без подделок и подлогов.
Утром работники собрались на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт. Вышел к ним Патап Максимыч с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади шли трое сторонних мещан.
Точно солнце бесчисленными своими лучами прорезало ненастье декабрьского
утра и заиграло в большой
рабочей комнате N-ского приюта… Чем-то свежим, радостным и счастливым пахнуло с порога.
Я стал прощаться… Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса и от всего разговора теперь
утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. Севши на лошадь, я в последний раз взглянул на студента и Ананьева, на истеричную собаку с мутными, точно пьяными глазами, на
рабочих, мелькавших в утреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал...
Утро было пасмурное. По линии, где ночью светились огни, копошились только что проснувшиеся
рабочие. Слышались голоса и скрип тачек. Начинался
рабочий день. Одна лошаденка в веревочной сбруе уже плелась на насыпь и, изо всех сил вытягивая шею, тащила за собою телегу с песком…
Довольно ясное зимнее
утро, без снега. Группа парижских
рабочих и демократов, несколько молодых русских и петербургский отставной крупный чиновник, который в передней все перебегал от одной кучки к другой и спрашивал...
Я собирался уезжать. Жил я совсем один в небольшом глинобитном флигеле в две комнаты, стоявшем на отлете от главных строений. 1 октября был праздник покрова, — большой церковный праздник, в который не работали. Уже с вечера накануне началось у
рабочих пьянство.
Утром я еще спал. В дверь постучались. Я пошел отпереть. В окно прихожей увидел, что стучится Степан Бараненко. Он был без шапки, и лицо глядело странно.
Ремонтные
рабочие рано
утром подобрали на рельсах за сахарным заводом его раздавленный труп. Голова нетронута, только с одной ссадиной на лбу, в редкой бородке песок и кровь. И на бледном, спавшемся лице все было это странное выражение, как будто он притворяется. Хотелось растолкать его, сказать...
В этой яме, под набросанными сверху каоляновыми корешками, у старика было зарыто четыреста пудов каолинового зерна. Сегодня
утром с арбами и с
рабочими он приехал, чтоб взять семена для сева, разрыл яму, — она была пуста.
Каково же было ее удивление, когда на другой день
утром она нашла беседку перенесенной на указанное ею место. По приказанию князя беседка за ночь была перенесена десятком
рабочих. Тогда-то первый раз она взглянула на князя Баратова с чувством, несколько большим, нежели чувство благодарности.
К избе, занятой приказчиком, ранним
утром другого дня собираются полупьяные, непроспавшиеся
рабочие.
Революционер-рабочий.
Утром спит, его прибегает будить четырехлетний сынишка. Будит, отец возится с ним, играет. Потом мальчишка в другой комнате будит живущего у них студента, тоже революционера, который потом окажется предателем.
Был ранний час
утра, улицы, по которым его везли, были почти пусты, и встречались только
рабочие.
И, точно по приказу, я проснулся рано
утром, еще в полутьме, протер вспотевшее окно и увидел: по дорожке медленно двигались трое темных и, нагнувшись, волокли что-то за собой. Я понял, что это
рабочие Нордена и что железными граблями они сдирают следы минувшего дня и ночи минувшей, — но мне не понравилось и это.
К тому же мои расстилатели ковров сегодня
утром перехватили голубей, на которых нашли извещения, что огромные толпы
рабочего народа двинулись к Александрии из Гермополя, и завтра, без сомнения, мы уже увидим их толстодонные барки.