Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с
работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Работаешь
один,
А чуть
работа кончена,
Гляди, стоят три дольщика...
Что шаг, то натыкалися
Крестьяне на диковину:
Особая и странная
Работа всюду шла.
Один дворовый мучился
У двери: ручки медные
Отвинчивал; другой
Нес изразцы какие-то.
«Наковырял, Егорушка?» —
Окликнули с пруда.
В саду ребята яблоню
Качали. — Мало, дяденька!
Теперь они осталися
Уж только наверху,
А было их до пропасти!
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который
один в целом городе считал себя свободным от
работ, и стали толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и сослался на какие-то права.
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того как
работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему
один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
Но он ясно видел теперь (
работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), — он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на
одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой же стороне — естественный порядок вещей.
Не понимая, что это и откуда, в середине
работы он вдруг испытал приятное ощущение холода по жарким вспотевшим плечам. Он взглянул на небо во время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и шел крупный дождь.
Одни мужики пошли к кафтанам и надели их; другие, точно так же как Левин, только радостно пожимали плечами под приятным освежением.
И Левину и молодому малому сзади его эти перемены движений были трудны. Они оба, наладив
одно напряженное движение, находились в азарте
работы и не в силах были изменять движение и в то же время наблюдать, что было перед ними.
Была только
одна ступень на этом переходе от холодности ко вдохновению, на которой возможна была
работа.
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился, сколько было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что он мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоит
работы.
Одна из главных трудностей была та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить всё и начать всё сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин,
один, оставивши свою трубку, а другая
работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
— Вон запустил как все! — говорил Костанжогло, указывая пальцем. — Довел мужика до какой бедности! Когда случился падеж, так уж тут нечего глядеть на свое добро. Тут все свое продай, да снабди мужика скотиной, чтобы он не оставался и
одного дни без средств производить
работу. А ведь теперь и годами не поправишь: и мужик уже изленился, и загулял, и стал пьяница.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в
работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен
один». Ведь вот что вышло!
— Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, как бывает московская
работа, что на
один час, — прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную
работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может
один русский, — все это было ему по плечу.
А козаки все до
одного прощались, зная, что много будет
работы тем и другим; но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры, чтобы не дать неприятелю увидеть убыль в козацком войске.
Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на
работах, когда она приходила на
одну минутку, чтобы повидать его.
Одним словом, кончилось тем, что преступник присужден был к каторжной
работе второго разряда, на срок всего только восьми лет, во уважение явки с повинною и некоторых облегчающих вину обстоятельств.
Был он очень беден и решительно сам,
один, содержал себя, добывая кой-какими
работами деньги.
А
работа у них по
одной лестнице с убитыми, во втором этаже.
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне;
работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
«Приходится соглашаться с моим безногим сыном, который говорит такое: раньше революция на испанский роман с приключениями похожа была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится делом сугубо серьезным, муравьиной
работой множества простых людей. Сие, конечно, есть пророчество, однако не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности не
одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот — написал
работу: «Социальные причины истерии у женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена
одним товарищем на немецкий. А мне издавать — не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже не хочется.
— Конечно, зайду, — сказал Клим. — Мне нужно съездить на дачу, сделать
одну работу; завтра и поеду…
— Очень жаль, — с досадой пробормотал Самгин. Эта рябая женщина очень хорошо исполняла
работу «
одной прислуги», а деньги на стол тратила так скромно, что, должно быть, не воруя у него, довольствовалась только процентами с лавочников.
В мозге Самгина образовалась некая неподвижная точка, маленькое зеркало, которое всегда, когда он желал этого, показывало ему все, о чем он думает, как думает и в чем его мысли противоречат
одна другой. Иногда это свойство разума очень утомляло его, мешало жить, но все чаще он любовался
работой этого цензора и привыкал считать эту
работу оригинальнейшим свойством психики своей.
Темнота легко подсказывала злые слова, Самгин снизывал их
одно с другим, и ему была приятна
работа возбужденного чувства, приятно насыщаться гневом. Он чувствовал себя сильным и, вспоминая слова жены, говорил ей...
И молчание их было — иногда задумчивое счастье, о котором
одном мечтал, бывало, Обломов, или мыслительная
работа в одиночку над нескончаемым, задаваемым друг другу материалом…
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою
работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не
один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в
одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную
работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
Одним словом,
работа нетрудная, и, если вы согласны так поступить, я буду ежемесячно присылать вам десять фунтов.
Ему снилось все другое, противоположное. Никаких «волн поэзии» не видал он, не била «страсть пеной» через край, а очутился он в Петербурге, дома,
один, в своей брошенной мастерской, и равнодушно глядел на начатые и неконченные
работы.
Оба пошли молча по дорожке, все замедляя шаг, как будто чего-то друг от друга ожидая. Обоих мучила
одна и та же мысленная
работа, изобрести предлог замедления.
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи. Все они были нужны:
одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи — отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы через реку. Перед тем тоже было
работы немало. Целую неделю возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных предметов из старого дома — словом, целое имущество.
В
один из туманных, осенних дней, когда Вера, после завтрака, сидела в своей комнате, за
работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.
У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой
работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление к тому праздничному моменту, когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея, когда настал бы и понесся в вечность, как река,
один безошибочный, на вечные времена установившийся поток жизни.
Все люди на дворе, опешив за
работой, с разинутыми ртами глядели на Райского. Он сам почти испугался и смотрел на пустое место: перед ним на земле были только
одни рассыпанные зерна.
Он знал
одну хорошенькую актрису и на вечере у нее ловко подделался к старику, потом подарил ему портрет этой актрисы своей
работы, напомнил ему о своей фамилии, о старых связях и скоро был представлен старухам и дочери.
Раз, уже незадолго до отъезда моего за границу, то есть почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел в ее комнату и застал ее
одну, за столиком, без всякой
работы, облокотившуюся на столик рукой и в глубокой задумчивости.
Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, — еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в
одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.
Заключая в своих стенах около миллиона жителей и не
один десяток в подведомственных ему и близлежащих областях, Кантон будет всегда служить рынком для этих жителей, которым нет надобности искать
работы и сбыта товаров в других местах.
Авральная
работа — значит общая
работа, когда
одной вахты мало, нужны все руки, оттого всех и «свистят наверх»!
Работа кипит:
одни корабли приходят с экземплярами Нового завета, курсами наук на китайском языке, другие с ядами всех родов, от самых грубых до тонких.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме
одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к
работе, к смерти, если нужно.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых людей, из которых
одни не ведают шапок, другие носят кучу ткани на голове:
одни вечно гомозятся за
работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом; другие едва дают себе труд съесть горсть рису и переменить место в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
Многие похудели от бессонницы, от усиленной
работы и бродили как будто на другой день оргии. И теперь вспомнишь, как накренило
один раз фрегат, так станет больно, будто вспомнишь какую-то обиду. Сердце хранит долго злую память о таких минутах!
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади,
одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за
работу.
Как ни привык глаз смотреть на эти берега, но всякий раз, оглянешь ли кругом всю картину лесистого берега, остановишься ли на
одном дереве, кусте, рогатом стволе, невольно трепет охватит душу, и как ни зачерствей, заплатишь обильную дань удивления этим чудесам природы. Какой избыток жизненных сил! какая дивная
работа совершается почти в глазах! какое обилие изящного творчества пролито на каждую улитку, муху, на кривой сучок, одетый в роскошную одежду!
Китайцы
одни бестрепетно наполняют улицы, сидят кучами у подъездов, ожидая
работы, носят в паланкинах европейцев.
— Мы все по каменной
работе, все
одной артели. Говорят, в губернии острог сгорел. Так мы в этом не причинны. Сделайте божескую милость.