Неточные совпадения
Профессор вел жаркую полемику против материалистов,
а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и, прочтя последнюю статью
профессора, написал ему в письме свои возражения; он упрекал
профессора за слишком большие уступки материалистам.
Ведь учиться приходили только затем, чтобы аплодировать
профессорам, раздавать им награды,
а не самим от них получать.
Он слушал горячившихся на кафедре
профессоров,
а вспоминал прежнего наставника, который, не горячась, умел говорить понятно.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ
профессора Шарко,
а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились,
а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Ну,
а — какой же иной смысл? Защита униженных и оскорбленных, утверждение справедливости? Это рекомендуется
профессорами на факультетских лекциях, но, как вы знаете, практического значения не может иметь.
— Умереть, — докончил Юрин. — Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть — мое личное дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда не принесет.
А вот вы — вредное… лицо. Как вспомнишь, что вы —
профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин подумал и сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас…
— Почему? О людях, которым тесно жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа,
профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и есть храбрость.
А когда любопытство превращается в страсть, оно уже — любовь.
Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких
профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных
профессора,
а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m‹ada›me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Теруань де-Мерикур.
— Обедать? Спасибо.
А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как
профессор к студентам,
а теперь вот сорит словами, точно ветер.
Появились меньшевики, которых Дронов называл «гоц-либер-данами»,
а Харламов давно уже окрестил «скромными учениками немецких ортодоксов предательства», появлялись люди партии конституционалистов-демократов, появлялись даже октябристы — Стратонов, Алябьев, прятался в уголках
профессор Платонов, мелькали серые фигуры Мякотяна, Пешехонова, покашливал, притворяясь больным, нововременец Меньшиков, и еще многие именитые фигуры.
Он перечислил несколько фамилий крупных промышленников, назвал трех князей, десяток именитых адвокатов,
профессоров и заключил, не смеясь,
а просто сказав...
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный
профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол,
а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
— В университете учатся немцы, поляки, евреи,
а из русских только дети попов. Все остальные россияне не учатся,
а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл,
а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд
профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен думать иначе.
— Простая хористка, — какова,
а? Голосок-то! За всех поет! Мы с Алиной дали ей средства учиться на большую певицу.
Профессор — изумлен.
У Макарова, оказывается, скандал здесь был; он ассистировал своему
профессору,
а тот сказал о пациентке что-то игривое.
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю, в чем дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений,
а только истину». Послал рукопись какому-то
профессору в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
— Мы вот первая страна в Европе по обилию рыбы,
а рыбоводство у нас — варварское, промышляем рыбу — хищно, грабительски. В Астрахань приезжал
профессор Гримм, ихтиолог, я его сопровождал по промыслам, так он — слепой, нарочито слепой…
— Мать увезла его в Германию, женила там на немке, дочери какого-то
профессора,
а теперь он в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.
— «Скучную историю» Чехова — читали? Забавно,
а?
Профессор всю жизнь чему-то учил,
а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи — людей учил?
Мелькали знакомые лица
профессоров, адвокатов, журналистов; шевеля усами, шел старик Гогин, с палкой в руке; встретился Редозубов в тяжелой шубе с енотовым воротником, воротник сердито ощетинился,
а лицо Редозубова, туго надутое, показалось Самгину обиженным.
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию,
а в ближайшем университете, где было около сорока
профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь
профессора, полного удовлетворения;
а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма,
а просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели относительно Обломова,
а увлекалась самым вопросом.
Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных
профессором хроник,
а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
Райский не стал спорить с ним,
а пошел к
профессору скульптуры, познакомился с его учениками и недели три ходил в мастерскую.
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну,
а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского
профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Как в школе у русского учителя, он не слушал законов строения языка,
а рассматривал все, как говорит
профессор, как падают у него слова, как кто слушает.
Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он
профессором был, не просто адвокат,
а юрист, так чтоб уж он наверно сказал, что делать.
«Мне бы не здесь быть, — сам говорил про себя, — мне в университете
профессором только быть,
а здесь я в грязь погружен и „самые одежды мои возгнушались мною“.
Странная игра случая занесла меня наконец в дом одного из моих
профессоров;
а именно вот как: я пришел к нему записаться на курс,
а он вдруг возьми да и пригласи меня к себе на вечер.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас,
а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского
профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Надобно вам сказать, что этот
профессор был не то что глуп,
а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно,
а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек…
У этого
профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые,
а руки красные с белыми ногтями.
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита книгами, — какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть
профессором,
а Лопухов рассчитывал на это. Но так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать Лопухова.
— Превосходно. Но это я буду читать,
а будет предполагаться, что я специалист. Отлично. Две должности:
профессор и щит. Наталья Андреевна, Лопухов, два — три студента, сама Вера Павловна были другими
профессорами, как они в шутку называли себя.
А в это время, — так через год после того, как он стал
профессором, и за год перед тем, как повенчались они с Верою Павловною, — тузы петербургской практики стали уж очень много приглашать его на консилиумы.
Настоящий Гегель был тот скромный
профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии,
а писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
В те времена начальство университетом не занималось,
профессора читали и не читали, студенты ходили и не ходили, и ходили притом не в мундирных сертуках à l'instar [вроде (фр.).] конноегерских,
а в разных отчаянных и эксцентрических платьях, в крошечных фуражках, едва державшихся на девственных волосах.
Наши
профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в науку и людей; они сохранили весь пыл юности, и кафедры для них были святыми налоями, с которых они были призваны благовестить истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными,
а миссионерами человеческой религии.
Голицын был удивительный человек, он долго не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда
профессор болен, то и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях,
а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
Здоровая кровь должна была течь в жилах сына бернского
профессора, внука Фолленов.
А ведь au bout du compte [в конечном счете (фр.).] все зависит от химического соединения да от качества элементов. Не Карл Фогт станет со мной спорить об этом.
После окончательного экзамена
профессора заперлись для счета баллов,
а мы, волнуемые надеждами и сомнениями, бродили маленькими кучками по коридору и по сеням. Иногда кто-нибудь выходил из совета, мы бросались узнать судьбу, но долго еще не было ничего решено; наконец вышел Гейман.
А Федор Федорович Рейс, никогда не читавший химии далее второй химической ипостаси, то есть водорода! Рейс, который действительно попал в
профессора химии, потому что не он,
а его дядя занимался когда-то ею. В конце царствования Екатерины старика пригласили в Россию; ему ехать не хотелось, — он отправил вместо себя племянника…
— Un bon citoyen [Хороший гражданин (фр.).] уважает законы страны, какие бы они ни были… [Впоследствии
профессор Чичерин проповедовал что-то подобное в Московском университете. (Прим.
А. И. Герцена.)]
А в самом деле,
профессора удивились бы, что я в столько лет так много пошел назад.
Грановский был не один,
а в числе нескольких молодых
профессоров, возвратившихся из Германии во время нашей ссылки.
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я и ошибусь, заметят, может,
профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят,
а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]),
а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго
профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).]
а другую Пруденкой.
Хор этого общества был составлен из неслуживших помещиков или служащих не для себя,
а для успокоения родственников, людей достаточных, из молодых литераторов и
профессоров.
Именно это-то и делали такие
профессора, как М. Г. Павлов,
а с другой стороны, и такие, как Каченовский.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом быть лестно, однако ежели кто может вместить, так и там не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в
профессора,
а не то так в ректоры в семинарию попадет.
А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.