Неточные совпадения
Г-жа Простакова (к Еремеевне). Ты
во всю ночь не смей вздремать у Софьиных дверей. Лишь она
проснется, беги ко
мне.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И
я от страха захотела
проснуться,
проснулась… но
я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней
мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И
я проснулась…
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался… хижина шатнулась…
И Таня в ужасе
проснулась…
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
«Ну, — говорит, — скажи ж ты
мне,
Кого ты видела
во сне...
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел
я;
Вы
мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо
мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой
во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
Но, муза! прошлое забудь.
— Ты сказал давеча, что у
меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да,
я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет
во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж
мне просыпаться больше.
На весь вечер примолкла; только ночью
во втором часу
просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается на кровати: «Не спите вы, маменька?» — «Нет, говорю, не сплю».
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что,
проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не было всего вчерашнего дня. К маме
я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее
во весь день.
Я твердо был уверен, что
во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
И вот, друг мой, и вот — это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое
я видел
во сне моем, обратилось для
меня тотчас, как
я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества!
Добросовестность вдруг, изволите видеть,
во мне проснулась:
мне что-то стыдно стало болтать, болтать без умолку, болтать — вчера на Арбате, сегодня на Трубе, завтра на Сивцевом-Вражке, и всё о том же…
Ночью
я проснулся и увидел Дерсу, сидящего у костра. Он поправлял огонь. Ветер раздувал пламя
во все стороны. Поверх бурки на
мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл
меня, вот почему
я и согрелся. Стрелки тоже были прикрыты его палаткой.
Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
В этот день
мне нездоровилось немного, и потому
я не стал дожидаться ужина и лег спать.
Во сне
мне грезилось, будто бы
я попал в капкан, и от этого сильно болели ноги. Когда
я проснулся, было уже темно.
Когда
я встретился с ней в той роковой комнате,
во мне еще не было ясного сознания моей любви; оно не
проснулось даже тогда, когда
я сидел с ее братом в бессмысленном и тягостном молчании… оно вспыхнуло с неудержимой силой лишь несколько мгновений спустя, когда, испуганный возможностью несчастья,
я стал искать и звать ее… но уж тогда было поздно.
Мне случалось иной раз видеть
во сне, что
я студент и иду на экзамен, —
я с ужасом думал, сколько
я забыл, срежешься, да и только, — и
я просыпался, радуясь от души, что море и паспорты, годы и визы отделяют
меня от университета, никто
меня не будет испытывать и не осмелится поставить отвратительную единицу.
Я уж не помню, как мы выехали. Несколько часов сряду
я проспал скрюченный и
проснулся уже верст за десять за Сергиевским посадом, чувствуя боль
во всем теле.
— Ничего, пускай ведьма
проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем!
Во что же мы играть будем? в лошадки? Ну, быть так! Только
я, братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу вас играть. Вот вам веревки.
Иногда
во мне просыпался марксист в объяснении истории.
Однажды отец с матерью долго ночью засиделись у Рыхлинских. Наконец сквозь дремоту
я услышал грохот нашей брички
во дворе, а через некоторое время совсем
проснулся от необычайного ощущения: отец и мать, оба одетые, стояли в спальне и о чем-то горячо спорили, забыв, очевидно, и о позднем часе, и о спящих детях. Разговор шел приблизительно такой...
Должно быть,
во сне
я продолжал говорить еще долго и много в этом же роде, раскрывая свою душу и стараясь заглянуть в ее душу, но этого
я уже не запомнил. Помню только, что
проснулся я с знакомыми ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще раз нашел девочку в серой шубке…
Я просыпался весь в поту, с бьющимся сердцем. В комнате слышалось дыхание, но привычные звуки как будто заслонялись чем-то вдвинувшимся с того света, чужим и странным. В соседней спальне стучит маятник, потрескивает нагоревшая свеча. Старая нянька вскрикивает и бормочет
во сне. Она тоже чужая и страшная… Ветер шевелит ставню, точно кто-то живой дергает ее снаружи. Позвякивает стекло… Кто-то дышит и невидимо ходит и глядит невидящими глазами… Кто-то, слепо страдающий и грозящий жутким слепым страданием.
Во мне проснулся зверь, отвратительный, разнузданный зверь… и…
я не устоял.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется
во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала
меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала
мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и
я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто
просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Мне очень было приятно, что мои рассказы производили впечатление на мою сестрицу и что
мне иногда удавалось даже напугать ее; одну ночь она худо спала,
просыпалась, плакала и все видела
во сне то разбойников, то Змея Горыныча и прибавляла, что это братец ее напугал.
Находя
во мне живое сочувствие, они с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать
мне: как сначала обтают горы, как побегут с них ручьи, как спустят пруд, разольется полая вода, пойдет вверх по полоям рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами; как прилетит летняя птица, запоют жаворонки,
проснутся сурки и начнут свистать, сидя на задних лапках по своим сурчинам; как зазеленеют луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи…
Тем временем Елена опять заснула.
Во сне она слегка стонала и вздрагивала. Доктор угадал: у ней сильно болела голова. Порой она слегка вскрикивала и
просыпалась. На
меня она взглядывала даже с досадою, как будто ей особенно тяжело было мое внимание. Признаюсь,
мне было это очень больно.
На другой день
я проснулся в восемь часов утра, и первою моею мыслью было возблагодарить подателя всех благ за совершившееся
во мне обновление…
На полатях
я живу,
Просыпаюсь рано,
И
во сне и наяву
Едят
меня тараканы…
Иногда, уходя от душных испарений куриного помета,
я вылезал из дровяника, забирался на крышу его и следил, как в доме
просыпались безглазые люди, огромные, распухшие
во сне.
Я постучал в окно и говорю: «Отдайте
мне, Ахилла Андреич, мои кости!» Он, во-первых, насилу
проснулся и, знаете, начинает со
мною кобениться: «На что они, говорит, тебе кости?
— И представь же ты себе, Наташа! — заключил он, заметив, что уже начинает рассветать и его канарейка,
проснувшись, стала чистить о жердочку свой носик, — и представь себе, моя добрая старушка, что ведь ни в чем он
меня, Туганов, не опровергал и
во всем со
мною согласился, находя и сам, что у нас, как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и мы стоим как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим — хвост завязнет, а хвост вытащим — нос завязнет; но горячности, какой требует такое положение, не обличил…
— А независимость Сербии? Зверства турок? Первые добровольцы? И теперь не понимаешь? Ха-ха!.. Так
я тебе скажу: это мое спасение, мой последний ход… Ты видишь, вон там сидит на скамейке дама и злится, а человек, на которого она злится, возьмет да и уйдет добровольцем освобождать братьев славян от турецкого зверства. Ведь это, голубчик, целая идеища…
Я даже
во сне вижу этих турок.
Во мне просыпается наша славянская стихийная тяга на Восток…
И вдруг
во мне забытый звук
проснулся,
Я в душу мертвую свою
Взглянул… и увидал, что
я ее люблю...
Как будто
во сне видела
я тебя, а
проснулась — и нет ничего.
К сожалению, однако ж, все это было только
во сне; в действительности же
мне было суждено
проснуться самым трагическим образом.
Мы приехали на пристань Каменку ночью. Утром, когда
я проснулся, ласковое апрельское солнце весело глядело
во все окна моей комнаты; где-то любовно ворковали голуби, задорно чирикали воробьи, и с улицы доносился тот неопределенный шум, какой врывается в комнату с первой выставленной рамой.
В первой детской мальчики спали.
Во второй детской няня зашевелилась, хотела
проснуться, и
я представил себе то, чтò она подумает, узнав всё, и такая жалость к себе охватила
меня при этой мысли, что
я не мог удержаться от слез, и, чтобы не разбудить детей, выбежал на цыпочках в коридор и к себе в кабинет, повалился на свой диван и зарыдал.
Ночь
я спал мало и потому заснул так, крепко, что
проснулся только тогда, когда мои товарищи, пообедав в общей зале, пришли
во флигель и начали играть и шуметь.
Проснувшись,
я ничего ясно не помнил: иногда смутно представлялось
мне, что
я видел
во сне что-то навалившееся и душившее
меня или видел страшилищ, которые за
мной гонялись; иногда усилия
меня державших людей, невольно повторявших ласковые слова, которыми уговаривали
меня лечь на постель и успокоиться, как будто пробуждали
меня на мгновение к действительности, и потом совсем
проснувшись поутру,
я вспоминал, что ночью от чего-то
просыпался, что около
меня стояли мать, отец и другие, что в кустах под окнами пели соловьи и кричали коростели за рекою.
Засыпаю
я скоро, но
во втором часу
просыпаюсь, и с таким чувством, как будто совсем не спал.
—
Я проснулась — подумала о тебе…
во сне тебя видела.
И вот
я заснул: отлично помню эту ночь — 29 ноября,
я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя
я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии.
Я слышал скрип полозьев
во дворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение младенца: привезли ко
мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала...
Я слышал его
во сне. Он совпал с моим сновидением, и
я не
просыпался, но кто-то трогал
меня за плечо.
Да, мой отец, его
я полюбила,
Когда узнала сердце
я его.
Сперва
во мне проснулось любопытство,
Потом участье; а потом, лишь только
Я поняла значенье дон Жуана,
Участье обратилось в удивленье,
И волю
я любви тогда дала —
Тогда лишь, но не прежде. И теперь,
Ты прав, отец мой,
я его люблю
Без памяти, без воли, без сознанья!
— Землю
я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: котлы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Нe раз бывало: вижу
во сне знакомое место, скажем, баню, — под углом у ней сундук серебряной посуды зарыт.
Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, гляжу — угли и собачий череп. Вот оно, — нашел!.. Вдруг — трах! — окно вдребезги, и баба какая-то орет неистово: «Караул, воры!» Конечно — убежал, а то бы — избили. Смешно.
Однако всему бывает конец. Однажды,
проснувшись утром на бивуаке около деревни, где была назначена дневка,
я увидел голубое небо, белые мазанки и виноградники, ярко залитые утренним солнцем, услышал повеселевшие живые голоса. Все уже встали, обсушились и отдыхали от тяжелого полуторанедельного похода под дождем без палаток.
Во время дневки привезли и их. Солдаты тотчас же принялись натягивать их и, устроив все как следует, забив колышки и натянув полотнища, почти все улеглись под тень.
Во сне
мне снился Полуферт, который все выпытывал, что говорил
мне Мамашкин, и уверял, что «иль мель боку», а потом звал
меня «жуе о карт императорского воспитательного дома», а
я его прогонял. В этом прошла у
меня украинская ночь; и чуть над Белой Церковью начала алеть слабая предрассветная заря,
я проснулся от тихого зова, который несся ко
мне в открытое окно спальни.
Спал
я в эту ночь чудесно. Даже ни разу не
проснулся. Это уж потом, в тюрьме,
мне все мерещилось, как его ноги у
меня под руками дрыгали и как рядом стакан дребезжал… Зато как утром
проснулся, так и ошалел от ужаса. «Господи, думаю, да неужели же это было не
во сне? Ведь человека, человека мы убили с Михайлой!» Оделся
я.
Поверите ли: даже теперь иногда вижу его
во сне, будто он
меня дубасит, и от страха
просыпаюсь…
И теперь вам не скажу, все это было
во сне или не
во сне, но только
я потом еще долго спал и, наконец,
просыпаюсь и вижу: утро, совсем светло, и оный старец, хозяин наш, анахорит, сидит и свайкою лыковый лаптток на коленях ковыряет.
Таня. А третье-то пуще всего. Ты помни: как бумага на стол падет —
я еще в колокольчик позвоню, — так ты сейчас же руками вот так… Разведи шире и захватывай. Кто возле сидит, того и захватывай. А как захватишь, так жми. (Хохочет.) Барин ли, барыня ли, знай — жми, все жми, да и не выпускай, как будто
во сне, а зубами скрыпи али рычи, вот так… (Рычит.) А как
я на гитаре заиграю, так как будто
просыпайся, потянись, знаешь, так, и
проснись… Все помнишь?
Однажды утром
я проснулся с больной головой, с металлическим вкусом
во рту и с тяжелой, черной, беспричинной злобой в душе. В таком настроении
я пошел на репетицию.