Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны
проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
И когда вот не нужно, чувства
проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его…
Иванов. Куда там пойдем? Постой, я сейчас все это кончу!
Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов! (Вынимает револьвер.)
Но с четырнадцати лет, с тех пор как
проснулась во мне половая страсть и я отдался пороку, все это прошло, и я был мальчик, как все мальчики.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова (к Еремеевне). Ты
во всю ночь не смей вздремать у Софьиных дверей. Лишь она
проснется, беги ко
мне.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И
я от страха захотела
проснуться,
проснулась… но
я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней
мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И
я проснулась…
Спор громче, громче; вдруг Евгений // Хватает длинный нож, и вмиг // Повержен Ленский; страшно тени // Сгустились; нестерпимый крик // Раздался… хижина шатнулась… // И Таня в ужасе
проснулась… // Глядит, уж в комнате светло; // В окне сквозь мерзлое стекло // Зари багряный луч играет; // Дверь отворилась. Ольга к ней, // Авроры северной алей // И легче ласточки, влетает; // «Ну, — говорит, — скажи ж ты
мне, // Кого ты видела
во сне?»
Прекрасны вы, брега Тавриды, // Когда вас видишь с корабля // При свете утренней Киприды, // Как вас впервой увидел
я; // Вы
мне предстали в блеске брачном: // На небе синем и прозрачном // Сияли груды ваших гор, // Долин, деревьев, сёл узор // Разостлан был передо
мною. // А там, меж хижинок татар… // Какой
во мне проснулся жар! // Какой волшебною тоскою // Стеснялась пламенная грудь! // Но, муза! прошлое забудь.
— Ты сказал давеча, что у
меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да,
я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет
во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж
мне просыпаться больше.