Неточные совпадения
Он
понимал, что внезапно вспыхнувшее намерение сообщить ротмистру Рущиц-Стрыйскому о Харламове и Якове не многим отличается от сообщения Харламову о том, что Тагильский был товарищем
прокурора.
— Отдаю,
понимаю, не боюсь я вас… Эх вы,
прокурор. Теперь — не боюсь. И ее — не боюсь. Умерла, могу все сказать про нее. Вы — что думаете, Клим Иванович, — думаете, она вас уважала? Она?
— Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не
понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к
прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
— Так-с, — сказал
прокурор всё с той же чуть заметной улыбкой, как бы показывая этой улыбкой то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат к известному ему забавному разряду. — Так-с, но вы, очевидно,
понимаете, что я, как
прокурор суда, не могу согласиться с вами. И потому советую вам заявить об этом на суде, и суд разрешит ваше заявление и признает его уважительным или неуважительным и в последнем случае наложит на вас взыскание. Обратитесь в суд.
Подсудимые сидели невозмутимо, очевидно не
понимая значения ответов. Опять все сели, и председатель спросил
прокурора, каким наказаниям он полагает подвергнуть подсудимых.
— Да всё; ну, я
понимаю урядника, которому велено, но товарищ
прокурора, который составлял акт, ведь он человек образованный.
— Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить себе не можете! Купцы его просто на руках носят… И какое остроумие! Недавно на обвинительную речь
прокурора он ответил так: «Господа судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина
прокурора с тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху».
Понимаете: восторг и фурор!..
— Мы слишком
понимаем, что подобное показание вы дали сейчас в раздражении на нас и в досаде на вопросы, которые мы вам представляем, которые вы считаете мелочными и которые, в сущности, весьма существенны, — сухо проговорил ему в ответ
прокурор.
«Рассердились и обиделись, — подумал он, — ну и черт!» Когда же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то
прокурор и следователь совсем не обратили внимание на слово «знак», как бы не
поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так что Митя это даже заметил.
На настойчивый вопрос
прокурора: о каких деньгах говорил, что украл у Катерины Ивановны, — о вчерашних или о тех трех тысячах, которые были истрачены здесь месяц назад, — объявила, что говорил о тех, которые были месяц назад, и что она так его
поняла.
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в самом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав,
прокурор?
Он что-то и еще сказал, тоже и
прокурор как будто что-то ввернул, но Митя хоть и слушал, но уже не
понимал их. Он диким взглядом озирал их всех…
С
прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супруге
прокурора, нервной и фантастической даме, иногда хаживал с самыми почтительными, однако, визитами, и даже сам не совсем
понимая, зачем к ней ходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то интересуясь им до самого последнего времени.
— Я начинаю вас
понимать, Дмитрий Федорович, — мягко и даже как бы сострадательно протянул
прокурор, — но все это, воля ваша, по-моему, лишь нервы… болезненные нервы ваши, вот что-с.
— Положим, не так хорошо, это я отлично могу
понять и в этом я не спорю, — сдержанно ответил
прокурор.
— Да ты-то разе
прокурор?.. Ах, Ермолай, Ермолай… Дыра у тебя, видно, где-нибудь есть в башке, не иначе я это самое дело
понимаю. Теперь в свидетели потащат… ха-ха!.. Сестра милосердная ты, Ермошка…
Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот надевает башмаки на босу ногу, и — болван! — напоминает: «А чулки-то?» А тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: «Стоит ли?»
Понимаете: эти две коротеньких реплики меня как камнем по черепу!
Герой мой очень хорошо
понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к
прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.
— Но я еще лучше
понимаю, что если б она пожелала видеть во мне танцмейстера, то это было бы много полезнее. Я отплясывал бы, но, по крайней мере, вреда никому бы не делал. А впрочем, дело не в том: я не буду ни танцмейстером, ни адвокатом, ни
прокурором — это я уж решил. Я буду медиком; но для того, чтоб сделаться им, мне нужно пять лет учиться и в течение этого времени иметь хоть какие-нибудь средства, чтоб существовать. Вот по этому-то поводу я и пришел с вами переговорить.
Пойдите на улицу — вам объяснит их любой прохожий; зайдите в лавочку, любой сиделец скажет вам:"Кабы на человека да не узда, он и бога-то позабыл бы!"Все: и
прокуроры, и адвокаты, и прохожие, и лавочники —
понимают эти камни точно так же, как
понимают их Плешивцев и Тебеньков.
Она слышала слова
прокурора,
понимала, что он обвиняет всех, никого не выделяя; проговорив о Павле, он начинал говорить о Феде, а поставив его рядом с Павлом, настойчиво пододвигал к ним Букина, — казалось, он упаковывает, зашивает всех в один мешок, плотно укладывая друг к другу.
В обществе почти верили тому; но люди, ближе стоящие к делу, как, например, советники губернского правления и
прокурор, — люди эти очень хорошо видели и
понимали, что вряд ли это так.
И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные, которые
понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и
прокуроры, которые не хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные, которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые стараются как можно меньше исполнять то, что они призваны делать; и такие богатые люди, которые отказываются от своих богатств, — то неизбежно сделается то же самое и с другими правительствами, другими военными, другими судейскими, духовными, мытарями и богачами.
То ему представлялся губернский
прокурор, который в три минуты успел ему шесть раз сказать: «Вы сами человек с образованием, вы
понимаете, что для меня господин губернатор постороннее лицо: я пишу прямо к министру юстиции, министр юстиции — это генерал-прокурор.
Потом выйдет на сцену
прокурор, скажет для проформы:"Ах, какое негодование возбуждает в душе моей этот ужасный преступник, который даже не
понимает, что сознайся он — давно бы его сослали на поселение в Сибирь, в места не столь отдаленные!" — и сядет.
Потом, на смену
прокурору, выступит защитник Прокопа, скажет:"Ах, какое негодование возбуждает во мне
прокурор, который до сих пор не может
понять, что в Сибирь идти никому не хочется!" — и тоже сядет.
—
Понял? То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живешь — один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Деренковой по ночам. Ежели — один, понятно. Но — когда много? А? Я против студентов не говорю — сегодня он студент, а завтра — товарищ
прокурора. Студенты — хороший народ, только они торопятся роли играть, а враги царя — подзуживают их!
Понимаешь? И еще скажу…
Вот кабы ты, господин Золя, поприсутствовал при этих разговорах — может быть, и
понял бы, что самое наглое психологическое лганье, которое не снилось ни тебе, ни братьям Гонкурам, ниже
прокурорам и адвокатам (
прокурорам — разумеется, французским, а адвокатам — всем вообще), должно стать в тупик перед этой психологической непроходимостью.
Страницы этой газеты так и пестрят заметками редакции в таком роде: «Опять непозволительные опыты!», «Мы решительно не
понимаем, как врачи могут позволять себе подобные опыты!», «Не ждать же, в самом деле, чтобы
прокуроры взяли на себя труд разъяснить, где кончаются опыты позволительные и начинаются уже преступные!», «Не пора ли врачам сообща восстать против подобных опытов, как бы поучительны сами по себе они ни были?»
Когда он потом слушал старшину, читавшего вопросные пункты, внутренности его переворачивались, тело обливалось холодным потом, левая нога немела; он не слушал, ничего не
понимал и невыносимо страдал оттого, что старшину нельзя слушать сидя или лежа. Наконец, когда ему и его товарищам позволили сесть, встал
прокурор судебной палаты и сказал что-то непонятное. Точно из земли выросши, появились откуда-то жандармы с шашками наголо и окружили всех обвиняемых. Авдееву приказали встать и идти.
— Ты меня не
понимаешь, — сказал Быковский. — Собачку ты мне подарил, она теперь моя, и я могу делать с ней всё, что хочу; но ведь табаку я не дарил тебе! Табак мой! («Не так я ему объясняю! — подумал
прокурор. — Не то! Совсем не то!») Если мне хочется курить чужой табак, то я, прежде всего, должен попросить позволения…
— Михаил Владимирович, — нагнулся
прокурор к уху председателя, — удивительно неряшливо этот Корейский вел следствие. Родной брат не допрошен, староста не допрошен, из описания избы ничего не
поймешь…
— Сейчас заговорит о паспорте… — шепнул председатель и перебил
прокурора: — Свидетельница, вы
понимаете: раз вас крестили, вы, значит, христианка. Вы согласны?
Земский заседатель, узнав от старосты о совершенном убийстве и главное, что убитый не крестьянин или поселенец, а «барин форменный», как выразился староста, быстро
понял, что ему предстоит казусное дело, на которое обратит внимание и
прокурор, и губернатор, немедля захватив с собой врача, помчался на прииск Толстых.
Тут и выдвигается на вид сошедшая с первого плана личность синодального обер-прокурора гр. Д. А. Толстого, и становится необходимым сделать некоторую характеристику общих отношений к делу духовного суда, недостатки коего бывший обер-прокурор гр. Толстой, конечно,
понимал и настойчиво желал учредить иной суд, где было бы менее места произволу и более законности.