Неточные совпадения
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ
отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил
дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски.
Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла», то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией,
провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
После святок мать
отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки,
дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с
дедом, а
дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой
завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
Дед водил меня в церковь: по субботам — ко всенощной, по праздникам — к поздней обедне. Я и во храме разделял, когда какому богу молятся: всё, что читают священник и дьячок, — это
дедову богу, а певчие поют всегда бабушкину.
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в
дедов сад и пошел домой, — ворота на улицу были открыты, огромный мужик
сводил со двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня
отвели к
деду. Он жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него,
водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами
деда, на Ковалихе.
Кабатчица
отвела бабушку в комнату
деда; скоро и он явился туда, угрюмо подошел к бабушке.
Вся Самосадка сбежалась
провожать бабушку Василису на свой раскольничий «могильник», где лежали
деды и прадеды.
— Да вот еще Фролка. У вас его казнили вместе с атаманом. Это неправда. Его
отвели в тюрьму и несколько лет пытали и допрашивали, где Степан клады зарыл.
Возили его сыщики и по Волге, и к нам на Дон привозили. Старики в Кагальнике мне даже места указывали, где Фролка указывал. Места эти разрывали, но нашли ли что, никто не знает, тайно все делалось. Старики это слыхали от своих
дедов очевидцев.
Когда выпал снег,
дед снова
отвел меня к сестре бабушки.
И Рогожин рассказал, что моя бедная старушка, продолжая свою теорию разрушения всех европейских зданий моим
дедом,
завела в Париже войну с французскою прислугою графа, доказывая всем им, что церковь Notre Dame, [Собор Парижской богоматери (франц.)] которая была видна из окон квартиры Функендорфов, отнюдь не недостроена, но что ее князь «развалил».
— Мне мужа надобно
проводить: он уезжает в Сибирь, к
деду! — объяснила она.
— Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к
деду, а теперь она… я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин… она каждый вечер задает у себя оргии… Муж, рассказывают, беспрестанно присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже
завела себе другого поклонника.
Он знал по рассказам, что и отец его и
дед в этом отношении совершенно отделились от других помещиков того времени и дома не
заводили у себя никогда никаких шашен с крепостными, и решил, что этого он не сделает; но потом, всё более и более чувствуя себя связанным и с ужасом представляя себе то, что с ним может быть в городишке, и сообразив, что теперь не крепостные, он решил, что можно и здесь.
— Пчеле муха — не компания, так и тебе не следует
водить компанию с парнями вроде Стёпки. Ты — работой
деда и отца — поставлен хозяином у дела, — стой твёрдо!
Дед свернул в проулок налево, а Лёнька пошёл дальше. Сделав шагов десять, он услыхал дребезжащий возглас: «Благодетели и кормильцы!..» Этот возглас был похож на то, как бы по расстроенным гуслям
провели ладонью с самой густой до тонкой струны. Лёнька вздрогнул и прибавил шагу. Всегда, когда слышал он просьбы
деда, ему становилось неприятно и как-то тоскливо, а когда
деду отказывали, он даже робел, ожидая, что вот сейчас разревётся дедушка.
Сцена представляет улицу. Справа старики сидят на бревнах, между ними
дед. В середине
водят хороводы бабы, девки в парни. Играют плясовую и пляшут. Из избы слышатся шум, пьяные крики; выходит старик и кричит пьяным голосом; за ним хозяин, уводит его назад.
— А еще славят, что всю старину как собаку съел! — вскликнул Чапурин. — Слушай, что деды-прадеды наши говаривали: перву пить — здраву быть, другую пить — ум веселить, утроить — ум устроить, четвертую пить — неискусну быть, пятую пить — пьяным быть, чара шестая — пойдет мысль иная, седьмую пить — безумну быть, к осьмой приплести — рук не
отвести, за девяту приняться — с места не подняться, а выпить чарок с десять — так тут тебя и взбесит.
И
дед не только пел, но он присвистывал и прищелкивал перстами, а бабка начинала хныкать и опять
заводила...
Накинув на плечи косматую чоху
деда, надев его баранью папаху, которая доходила мне до ушей, я взяла уголек с жаровни и тщательно
провела им две тонкие полоски над верхней губой.
У них была баня, в которой бабушка
проводила целый субботний вечер: здесь она мыла головы не только двум своим незамужним дочерям, а моим теткам, но и самому барону — своему мужу, а моему
деду, которого я по этому случаю считал большим бесстыдником.
Седой горец, как я узнала, был нукер [Нукер — слуга.] покойного
деда и
провел вместе с ним не один поход.
— Ночь мы
проведем в горах, — заявил
деда Магомет, чем привел меня в неописуемый восторг.
Этими вопросами забросали нас Еме, Зара, Салеме, Фатима и другие подруги Бэллы, ожидавшие нас при въезде в аул. Они
проводили нас до сакли
деда и с любопытством слушали мои рассказы о житье молодой княгини.
Иногда
дед приезжал к нам. Он появлялся всегда внезапно со стороны гор, худой и выносливый, на своем крепком, словно из бронзы вылитом, коне,
проведя несколько суток в седле и нисколько не утомляясь длинной дорогой.
Деревню я знал до того только как наблюдатель, и в отрочестве, и студентом
проводя почти каждое лето или в подгородней усадьбе
деда около Нижнего (деревня Анкудиновка), или — студентом — у отца в селе Павловском Лебедянского уезда Тамбовской губернии.
— Выпори,
дед, выпори, как Сидорову козу, а только
свези меня к мамке, сделай божескую милость…
Дед, отец копят деньги, скопят капитал, большие дела
заведут, миллионами зачнут ворочать, а ученый сынок в карты их проиграет, на шампанском с гуляками пропьет, комедиянткам расшвыряет, аль на балы да на вечеринки…
Он любил только свою Голштинию,
завел родную обстановку, окружил себя голштинскими офицерами, собирался отдать шведам завоевания своего
деда, чтобы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании.
Он любил только свою Голштинию,
завел родную обстановку, окружил себя шлезвигскими офицерами, собирался отдать шведам завоевания своего
деда, дабы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании.