Неточные совпадения
На лице, сильно похудевшем, сердито шевелился красный, распухший носик, раздраженно поблескивали
глаза, они
стали светлее, холодней и уже не так судорожно
бегали, как это помнил Клим.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука
становилось красивее,
глаза его не
бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Он очень торопился, Дронов, и был мало похож на того человека, каким знал его Самгин. Он, видимо, что-то утратил, что-то приобрел, а в общем — выиграл. Более сытым и спокойнее
стало его плоское, широконосое лицо, не так заметно выдавались скулы, не так раздерганно
бегали рыжие
глаза, только золотые зубы блестели еще более ярко. Он сбрил усы. Говорил он более торопливо, чем раньше, но не так нагло. Как прежде, он отказался от кофе и попросил белого вина.
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл,
стал молчаливее, реже попадал на
глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он
бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
Анисья
стала еще живее прежнего, потому что работы
стало больше: все она движется, суетится,
бегает, работает, все по слову хозяйки.
Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и говорит, хотя язык и молчит.
Захар сделал шаг и
стал как монумент, глядя в окно на бродивших кур и подставляя барину, как щетку, бакенбарду. Илья Ильич в один час, от волнения, изменился, будто осунулся в лице;
глаза бегали беспокойно.
Иногда мне казалось, что я узнаю то или иное место. Казалось, что за перелеском сейчас же будет река, но вместо нее опять начиналось болото и опять хвойный лес. Настроение наше то поднималось, то падало. Наконец,
стало совсем темно, так темно, что хоть
глаз выколи. Одежда наша намокла до последней нитки. С головного убора
сбегала вода. Тонкими струйками она стекала по шее и по спине. Мы начали зябнуть.
Я
стал в тупик; мне приходило даже в голову: уж в самом деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич, который в
глаза уличал ее, что она все
бегала по избам, успокоил мою робкую ребячью совесть.
Он сел в столовой у открытого окна, взял газету и
стал читать ее, не понимая слов, без всякого интереса, механически
пробегая глазами буквы.
Веки ее прекрасных
глаз полузакрылись, а во всем лице было что-то манящее и обещающее и мучительно-нетерпеливое. Оно
стало бесстыдно-прекрасным, и Ромашов, еще не понимая, тайным инстинктом чувствовал на себе страстное волнение, овладевшее Шурочкой, чувствовал по той сладостной дрожи, которая
пробегала по его рукам и ногам и по его груди.
Александр долго не мог отвести
глаз от нее и почувствовал, что по телу его
пробежала лихорадочная дрожь. Он отвернулся от соблазна и
стал прутом срывать головки с цветов.
Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в
глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он не только не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его
пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову,
стан, покраснела от досады.
Наконец,
стало как бы мешаться в его
глазах; голова слегка начала кружиться; жар поочередно с морозом
пробегал по спине.
Отец Василий, все еще не могший оправиться от смущения, принял письмо от Егора Егорыча дрожащей рукой; когда же он
стал пробегать его, то хотя рука еще сильней задрожала, но в то же время красноватое лицо его просияло радостью, и из воспаленных несколько
глаз видимо потекли слезы умиления.
Но теперь в кухне
стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной, с бойкими, всё замечавшими
глазами на круглом лице, он рано утром деловито
сбегал с верха и здоровался, протягивая руку со сломанными ногтями.
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно
пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему
стало казаться, что её
глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
Когда гроб зарыли, Семён Маклаков, виновато кланяясь,
стал приглашать на поминки,
глаза его
бегали из стороны в сторону, он бил себя картузом по бедру и внушал Кожемякину...
Вдруг ему послышалось, что вслед за ним прогремел ужасный голос: «Да взыдет вечная клятва на главу изменника!» Волосы его
стали дыбом, смертный холод
пробежал по всем членам, в
глазах потемнело, и он упал без чувств в двух шагах от Волги, на краю утесистого берега, застроенного обширными сараями.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то
стало казаться, что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове у него не было ни волоса, но лицо от
глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито
бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Он шептал долго, торопливо, а его
глаз все время подозрительно
бегал по сторонам, и, когда отворялась дверь, сыщик подскакивал на стуле, точно собираясь убежать. От него пахло какой-то мазью; казалось, что он
стал менее грузен, ниже ростом и потерял свою важность.
Работа Ивана Иваныча не кончилась стрельбой. Целый час потом незнакомец гонял его вокруг себя на корде и хлопал бичом, причем гусь должен был прыгать через барьер и сквозь обруч,
становиться на дыбы, то есть садиться на хвост и махать лапками. Каштанка не отрывала
глаз от Ивана Иваныча, завывала от восторга и несколько раз принималась
бегать за ним со звонким лаем. Утомив гуся и себя, незнакомец вытер со лба пот и крикнул...
Но скоро утомление и теплота взяли верх над грустью… Она
стала засыпать. В ее воображении забегали собаки;
пробежал, между прочим, и мохнатый старый пудель, которого она видела сегодня на улице, с бельмом на
глазу и с клочьями шерсти около носа. Федюшка, с долотом в руке, погнался за пуделем, потом вдруг сам покрылся мохнатой шерстью, весело залаял и очутился около Каштанки. Каштанка и он добродушно понюхали друг другу носы и побежали на улицу…
И Вадим пристально, с участием всматривался в эти черты, отлитые в какую-то особенную форму величия и благородства, исчерченные когтями времени и страданий, старинных страданий, слившихся с его жизнью, как сливаются две однородные жидкости; но последние, самые жестокие удары судьбы не оставили никакого следа на челе старика; его большие серые
глаза, осененные тяжелыми веками, медленно, строго
пробегали картину, развернутую перед ними случайно; ни близость смерти, ни досада, ни ненависть, ничто не могло, казалось, отуманить этого спокойного, всепроникающего взгляда; но вот он обратил их в внутренность кибитки, — и что же, две крупные слезы засверкав невольно выбежали на седые ресницы и чуть-чуть не упали на поднявшуюся грудь его; Вадим
стал всматриваться с большим вниманием.
Потный, с прилипшей к телу мокрой рубахой, распустившимися, прежде курчавыми волосами, он судорожно и безнадежно метался по камере, как человек, у которого нестерпимая зубная боль. Присаживался, вновь
бегал, прижимался лбом к стене, останавливался и что-то разыскивал
глазами — словно искал лекарства. Он так изменился, что как будто имелись у него два разных лица, и прежнее, молодое ушло куда-то, а на место его
стало новое, страшное, пришедшее из темноты.
«Так и есть», — думает Наталья и, вздрогнув, вспоминает, как Алексей убил её любимца: до тринадцати месяцев медведь
бегал по двору, ручной и ласковый, как собака, влезал в кухню и,
становясь на задние ноги, просил хлеба, тихонько урча, мигая смешными
глазами.
И точно я с этого взгляду от сна какого прокинулся. Отвел
глаза, подымаю топор… А самому страшно: сердце закипает. Посмотрел я на Безрукого, дрогнул он… Понял. Посмотрел я в другой раз:
глаза у него зеленые, так и
бегают. Поднялась у меня рука, размахнулся… состонать не успел старик, повалился мне в ноги, а я его, братец, мертвого… ногами… Сам зверем
стал, прости меня, господи боже!..
И минутами по всему статному и сильному телу
пробегала мгновенная дрожь странной боязни; тогда все тело как будто
становилось меньше, и казалось, что волосы на затылке поднимаются как у ощетинившегося зверя; и
глаза быстро и злобно обегали всех присутствующих.
Но мнению опытных дам и московских зубных врачей, зубная боль бывает трех сортов: ревматическая, нервная и костоедная; но взгляните вы на физиономию несчастного Дыбкина, и вам ясно
станет, что его боль не подходит ни к одному из этих сортов. Кажется, сам чёрт с чертенятами засел в его зуб и работает там когтями, зубами и рогами. У бедняги лопается голова, сверлит в ухе, зеленеет в
глазах, царапает в носу. Он держится обеими руками за правую щеку,
бегает из угла в угол и орет благим матом…
Стихли ребятенки и, молча поднявшись с земли,
стали глаза утирать кулачонками. Ватажки своей они не покинули. Нельзя. И мальцам неохота срама принимать. А хуже того срама, что с боя
сбежать, нет и никогда не бывало. Житья после не будет и от чужих, и от своих.
Смутилась Дуня, трепет
стал пробегать по ее телу, не в силах она была прямо смотреть на многолюбимую прежде подругу, слезы из
глаз выступали.
Я
стал торопливо одеваться. По груди и спине
бегала мелкая, частая дрожь, во рту было сухо; я выпил воды. «Нужно бы поесть чего-нибудь, — мелькнула у меня мысль. — На тощий желудок нельзя выходить… Впрочем, нет; я всего полтора часа назад ужинал». Я оделся и суетливо
стал пристегивать к жилетке цепочку часов. Харлампий Алексеевич стоял, подняв брови и неподвижно уставясь
глазами в одну точку. Взглянул я на его растерянное лицо, — мне стадо смешно, и я сразу овладел собою.
Когда в третьем действии Маргарита, прекрасное, сильное сопрано, запела за прялкой свою песню, он улыбнулся от удовольствия: барыня пела прелестно. Но когда же эта самая барыня опоздала на осьмую такта, по лицу его
пробежали молнии, и он с ненавистью поглядел на сцену. Но шах и мат молниям! Рот широко раскрылся от изумления, и
глаза стали большими, как у теленка.
Лицо Перновского
становилось совсем красным, влажное от чая и душевного волнения.
Глаза бегали с одной стороны на другую; чуть заметные брови он то подымал, то сдвигал на переносице. Злобность всплыла в нем и держала его точно в тисках, вместе с предчувствием скандала. Он видел, что попался в руки «теплых ребят», что они неспроста обсели его и повели разговор в таком тоне.
И проповедник предлагал своим слушателям пасть на землю и тоже плакать… Но плакать так не хочется! Хочется
бегать, кувыркаться, радоваться тому, что завтра праздник…
Глаза мамы умиленно светятся, также и у старшей сестры. Юли, на лицах младших сестренок растерянное благоговение. А мне стыдно, что у меня в душе решительно никакого благочестия, а только скука непроходимая и желание, чтобы поскорее кончилось. Тошно и теперь
становится, как вспомнишь!
Но в Вере Николаевне, — в этом великолепном экземпляре сокола в человеческом образе, — меньше всего было чего-нибудь от московского «милого человека». Она не
стала растерянно
бегать глазами, не
стала говорить, что для него, к сожалению, не найдется места и т. п. Она подняла голову и решительно, раздельно ответила...
Я велел принести таз теплой воды и мыла.
Глаза японца радостно заблестели. Он
стал мыться. Боже мой, как он мылся! С блаженством, с вдохновением… Он вымыл голову, шею, туловище; разулся и
стал мыть ноги. Капли сверкали на крепком, бронзовом теле, тело сверкало и молодело от охватывавшей его чистоты. Всех кругом захватило это умывание. Палатный служитель
сбегал к баку и принес еще воды.
Невольно взглянул он на стену… При слабом свете ночника роковые имена несчастливцев, которых он в этой тюрьме сменил и которые уж исчезли с земли, выступили из полумрака и бросились к нему в
глаза. Красноречивые надгробные надписи! Почему ж и ему не поставить себе такого ж памятника? Может быть, в его клеть придет скоро новый жилец и
станет также
пробегать эти строки. Он будет тогда не один, он окружит себя семейством былых товарищей и поведет с ними сердечную беседу.
— Убьет, окаянный, убьет, злобный он такой
стал, огоньки так в
глазах и
бегают… Извести его надо скорей, а как? Агафониху не подошлешь, и ее пристукнет, и сюда ко мне придет… из людей никто за меня и не заступится, знаю я их, холопов подлых, все, все до единого зубы на меня точат, самой надо, да как? Я с ним, кажись, минуты вдвоем не останусь…
В это время
стан его распрямлялся, пасмурное лицо светлело, слабый румянец
пробегал по щекам, улыбка порхала на помертвелых губах, и в
глазах его блистали слезы.
Странно казалось ему только то, что жена его среди самых сладостных излияний супружеской нежности вдруг иногда
становилась грустна, тяжело вздыхала и даже слезы навертывались у ней на
глазах; иногда же он подмечал такие взоры больших черных ее
глаз, что у него невольно холод
пробегал по жилам.
Оба они приняли участие и
бегали в аптеку, а потом всё
стали попадаться Праше на
глаза и, наконец, подрались на лестнице.