Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к
природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это — ворота, образованные
природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на
мир свой последний пламенный взгляд.
От
природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в
мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой
природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о
мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Его гнал от обрыва ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь
мир, вся
природа.
Он родился, учился, вырос и дожил до старости в Петербурге, не выезжая далее Лахты и Ораниенбаума с одной, Токсова и Средней Рогатки с другой стороны. От этого в нем отражались, как солнце в капле, весь петербургский
мир, вся петербургская практичность, нравы, тон,
природа, служба — эта вторая петербургская
природа, и более ничего.
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый
мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет
природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к Тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на
природу, на
мир, на людей, на всякую былинку.
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего
мира, где
природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Природа — нежная артистка здесь. Много любви потратила она на этот, может быть самый роскошный, уголок
мира. Местами даже казалось слишком убрано, слишком сладко. Мало поэтического беспорядка, нет небрежности в творчестве, не видать минут забвения, усталости в творческой руке, нет отступлений, в которых часто больше красоты, нежели в целом плане создания.
— Мне нравятся простота и трудолюбие, — сказал я. — Есть же уголок в
мире, который не нуждается ни в каком соседе, ни в какой помощи! Кажется, если б этим детям
природы предоставлено было просить чего-нибудь, то они, как Диоген, попросили бы не загораживать им солнца. Они умеренны, воздержны…
Оно открыло в человеке духовное начало, которое не зависит от
мира, от
природы и общества, зависит от Бога.
Нельзя мыслить так, что Бог что-то причиняет в этом
мире подобно силам
природы, управляет и господствует подобно царям и властям в государствах, детерминирует жизнь
мира и человека.
Человек оторван от
природы в старом смысле слова и погружен в замкнутый социальный
мир, какой мы видим в марксизме.
Человек может быть рабом не только внешнего
мира, но и самого себя, своей низшей
природы.
Но по
природе своей национализм партикулярен, он всегда частный, сами его отрицания и истребления так же мало претендуют на вселенскость, как биологическая борьба индивидуальностей в
мире животном.
Можно установить четыре периода в отношении человека к космосу: 1) погружение человека в космическую жизнь, зависимость от объектного
мира, невыделенность еще человеческой личности, человек не овладевает еще
природой, его отношение магическое и мифологическое (примитивное скотоводство и земледелие, рабство); 2) освобождение от власти космических сил, от духов и демонов
природы, борьба через аскезу, а не технику (элементарные формы хозяйства, крепостное право); 3) механизация
природы, научное и техническое овладение
природой, развитие индустрии в форме капитализма, освобождение труда и порабощение его, порабощение его эксплуатацией орудий производства и необходимость продавать труд за заработную плату; 4) разложение космического порядка в открытии бесконечно большого и бесконечно малого, образование новой организованности, в отличие от органичности, техникой и машинизмом, страшное возрастание силы человека над
природой и рабство человека у собственных открытий.
Такова
природа всякого столкновения индивидуальностей в
мире.
Поистине проблемы, связанные с Индией, Китаем или
миром мусульманским, с океанами и материками, более космичны по своей
природе, чем замкнутые проблемы борьбы партий и социальных групп.
Если нет Бога, если нет Правды, возвышающейся над
миром, то человек целиком подчинен необходимости или
природе, космосу или обществу, государству.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и несовместима с
природой ее и как божественного установления, и как союза людей для религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «церковь есть царство не от
мира сего»…
Потом я показывал им созвездия на небе. Днем, при солнечном свете, мы видим только Землю, ночью мы видим весь
мир. Словно блестящая световая пыль была рассыпана по всему небосклону. От тихих сияющих звезд, казалось, нисходит на землю покой, и потому в
природе было все так торжественно и тихо.
Наука познает объективированный
мир и дает человеку возможность овладеть «
природой».
Я не верю в твердость и прочность так называемого «объективного»
мира,
мира природы и истории.
Эстетическое созерцание красоты
природы предполагает активный прорыв к иному
миру.
Я был первоначально потрясен различением
мира явлений и
мира вещей в себе, порядка
природы и порядка свободы, так же как признанием каждого человека целью в себе и недопустимостью превращения его в средство.
Революционность, присущая моей
природе, есть прежде всего революционность духовная, есть восстание духа, то есть свободы и смысла, против рабства и бессмыслицы
мира.
Человек есть существо, целиком зависимое от
природы и общества, от
мира и государства, если нет Бога.
Лозунг о «неприятии
мира», провозглашенный мистическим анархизмом, был изначальным лозунгом моей жизни, был моей метафизической
природой, а не увлечением какой-то эпохи.
Я изначально чувствовал падшесть
мира и несчастье человека, но верил в высшую
природу человека.
В художественном творчестве Л. Толстого постоянно противополагается
мир лживый, условный и
мир подлинный, божественная
природа (князь Андрей в петербургском салоне и князь Андрей, смотрящий на поле сражения на звездное небо).
Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «
природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против
мира и его закона.
Еще одно из тех первичных ощущений, когда явление
природы впервые остается в сознании выделенным из остального
мира, как особое и резко законченное, с основными его свойствами.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту
мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна
природы, в тихом движении ее света и теней.
Особенно памятен мне один такой спор. Речь коснулась знаменитой в свое время полемики между Пуше и Пастером. Первый отстаивал самозарождение микроорганизмов, второй критиковал и опровергал его опыты. Писарев со своим молодым задором накинулся на Пастера. Самозарождение было нужно: оно кидало мост между
миром организмов и мертвой
природой, расширяло пределы эволюционной теории и, как тогда казалось, доставляло победу материализму.
Но почти до конца своей жизни он сохранил умственные запросы, и первые понятия, выходящие за пределы известного мне тогда
мира, понятия о том, что есть бог и есть какая-то наука, исследующая
природу души и начало
мира, мы, дети, получили от этого простодушного полуобразованного человека.
Он не хочет продолжать жить в истории, которая покоится на безбожном законе
мира, он хочет жить в
природе, смешивая падшую
природу, подчиненную злому закону
мира не менее истории, с
природой преображенной и просветленной,
природой божественной.
В русском православии можно различить три течения, которые могут переплетаться: традиционное монашески-аскетическое, связанное с «Добротолюбием» космоцентрическое, узревающее божественные энергии в тварном
мире, обращенное к преображению
мира, с ним связана софиология, и антропоцентрическое, историософское, эсхатологическое, обращенное к активности человека в
природе и обществе.
Это значит, что русский народ по метафизической своей
природе и по своему призванию в
мире есть народ конца.
Если человек перестанет противиться злу насилием, т. е. перестанет следовать закону этого
мира, то будет непосредственное вмешательство Бога, то вступит в свои права божественная
природа.
После Христа история
мира пошла не по пути наименьшего сопротивления, как хотят думать позитивные историки, а по пути наибольшего сопротивления, по пути сопротивления всему греховному порядку
природы.
Для обличения
мира невидимых вещей нужна активность всей человеческой
природы, общее ее напряжение, а не активность одного лишь интеллекта, как то мы находим в знании
мира видимого.
По законам
природы смерть по-прежнему косит жизнь, тление царит в
мире.
Индивидуум вновь обратился к себе, к своему субъективному
миру, вошел внутрь; обнажился
мир внутреннего человека, придавленный ложным объективизмом
природы и общества.
Через отречение от малого разума, от рассудка и приобщение к большому разуму, к Логосу, человек прозревает сквозь хаос, сквозь фатум
природы Разум
мира, Смысл
мира.
Наука верно учит о законах
природы, но ложно учит о невозможности чудесного, ложно отрицает иные
миры.
Наука говорит правду о «
природе», верно открывает «закономерность» в ней, но она ничего не знает и не может знать о происхождении самого порядка
природы, о сущности бытия и той трагедии, которая происходит в глубинах бытия, это уже в ведении не патологии, а физиологии — учения о здоровой сущности
мира, в ведении метафизики, мистики и религии.
Страдание христианских святых было активно, а не пассивно: они бросали вызов законам
природы, они побеждали самые сильные страдания
мира, так как находили источник высшего бытия, перед которым всякое страдание ничтожно.
Святые аскеты должны были бросить вызов естественному порядку
природы, должны были совершить свой индивидуальный опыт победы над источником зла, опыт активного, а не пассивного страдания, чтоб история
мира могла продолжиться и завершиться.
В древнем, дохристианском
мире потому нельзя было овладеть
природой, что она была наполнена духами, от которых человек зависел.