Неточные совпадения
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла
на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди
полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.
— Оставь, кажется, кто-то
пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по
полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал
на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Поехала жена с
Полей устраиваться
на даче, я от скуки ушел в цирк,
на борьбу, но борьбы не дождался,
прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь, за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
— А Любаша еще не
пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав
на пол, раскололась
на мелкие куски.
— Вчера был веселый, смешной, как всегда. Я
пришла, а там скандалит полиция, не пускают меня. Алины — нет, Макарова — тоже, а я не знаю языка. Растолкала всех, пробилась в комнату, а он… лежит, и револьвер
на полу. О, черт! Побежала за Иноковым, вдруг — ты. Ну, скорее!..
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по
полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не
придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и
на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Он с нетерпением ожидал Веры. Наконец она
пришла. Девушка принесла за ней теплое пальто, шляпку и ботинки
на толстой подошве. Она, поздоровавшись с бабушкой, попросила кофе, с аппетитом съела несколько сухарей и напомнила Райскому просьбу свою побывать с ней в городе, в лавках, и потом погулять вместе в
поле и в роще.
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и
пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в
поле, потом вдаль
на Волгу,
на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Иногда
на окно
приходил к ним погреться
на солнце, между двумя бутылями наливки, кот Серко; и если Василиса отлучалась из комнаты, девчонка не могла отказать себе в удовольствии поиграть с ним, поднималась возня, смех девчонки, игра кота с клубком: тут часто клубок и сам кот летели
на пол, иногда опрокидывался и табурет с девчонкой.
Впросонках видел, как
пришел Крюднер, посмотрел
на нас,
на оставленное ему место, втрое меньше того, что ему нужно по его росту, подумал и лег, положив ноги
на пол, а голову куда-то, кажется,
на полку.
Около нас сидели
на полу переводчики; из баниосов я видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть
на нас, а может быть, и не очень уважали, пока из Едо не
прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить, жмут руку, улыбаются, угощают.
Пришел П. А. Тихменев, учтиво попросил у нас позволения лечь
на полу!
— Я не ожидал встретить вас такой печальной, Софья Игнатьевна, — проговорил он, опускаясь прямо
на пол по-турецки. — Я
пришел утешить вас… как ребенка, который обжег палец.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками
на полу бить, в их собственном доме, да похваляться
прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли
на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет
прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
— Я его там
на пол положил! — возвестил он, тотчас же возвратившись и задыхаясь от волнения, — дерется, каналья, небось не
придет оттуда!.. — Он запер одну половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул к маленькому пану...
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем
на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни
приду, так и поссоримся.
В азарт она не
приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди
полей и гор,
на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
…Когда я
пришел в себя, я лежал
на полу, голову ломило страшно. Высокий, седой жандарм стоял, сложа руки, и смотрел
на меня бессмысленно-внимательно, в том роде, как в известных бронзовых статуэтках собака смотрит
на черепаху.
Часто, выбившись из сил,
приходил он отдыхать к нам; лежа
на полу с двухлетним ребенком, он играл с ним целые часы. Пока мы были втроем, дело шло как нельзя лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала по лицу его, и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом оставался, по славянской слабости. Тут одно слово, замечание, сказанное не по нем, приводило к самым оригинальным сценам и спорам…
Ошибка славян состояла в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не могла иметь. То, что
приходит теперь к сознанию у нас, то, что начинает мерцать в мысли, в предчувствии, то, что существовало бессознательно в крестьянской избе и
на поле, то теперь только всходит
на пажитях истории, утучненных кровью, слезами и потом двадцати поколений.
Бродя по улицам, мне наконец
пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко,
на даче за Воронцовским
полем; я сел
на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
За несколько дней до праздника весь малиновецкий дом
приходил в волнение. Мыли
полы, обметали стены, чистили медные приборы
на дверях и окнах, переменяли шторы и проч. Потоки грязи лились по комнатам и коридорам; целые вороха паутины и жирных оскребков выносились
на девичье крыльцо. В воздухе носился запах прокислых помоев. Словом сказать, вся нечистота, какая таилась под спудом в течение девяти месяцев (с последнего Светлого праздника, когда происходила такая же чистка), выступала наружу.
Цитирую его «Путешествие в Арзрум»: «…Гасан начал с того, что разложил меня
на теплом каменном
полу, после чего он начал ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком: я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение (азиатские банщики
приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам
на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут
на спине вприсядку).
Матери опять не хотят нас пускать ночевать в саду. Бог знает, что у них
на уме… Но те, что
приходят «
на двор» с просьбами, кланяются, целуют руки… А те, что работают у себя
на полях, — кажутся такими умелыми и серьезными, но замкнутыми и недоступными…
Мать была очень испугана, застав все эти подарки. Когда отец
пришел из суда, то в нашей квартирке разразилась одна из самых бурных вспышек, какие я только запомню. Он ругал вдову, швырял материи
на пол, обвинял мать и успокоился лишь тогда, когда перед подъездом появилась тележка,
на которую навалили все подарки и отослали обратно.
Однажды я
пришел к нему после утреннего чая и вижу, что он, сидя
на полу, укладывает свои вещи в ящики, тихонько напевая о розе Сарона.
Когда Вукол узнал, что она просватана, то
пришел в отчаяние и отравился борцом. Елену потом допрашивали, и она созналась: «Я с ним четыре ночи ночевала». Рассказывали, что недели за две до смерти он, глядя
на Елену, мывшую
пол, говорил...
Пришла зима. Выпал глубокий снег и покрыл дороги,
поля, деревни. Усадьба стояла вся белая,
на деревьях лежали пушистые хлопья, точно сад опять распустился белыми листьями… В большом камине потрескивал огонь, каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега…
Сноснее одному,
Устав от тяжкого труда,
Прийти в свою тюрьму,
Прийти — и лечь
на голый
полИ с черствым сухарем
Заснуть… а добрый сон
пришел —
И узник стал царем!
Как
пришла к нему, то отворила дверь, стала
на пороге, размахнулась и бросила ему с размаху все деньги, так они и покатились по
полу.
Было ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно в то мгновение, когда она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла
прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное, какие-нибудь страхи. В то же время она смутно сознавала, что я должен воротиться и буду стучаться у дверей, а потому, лежа у самого порога
на полу, чутко ждала моего возвращения и приподнялась
на мой первый стук.
Так проходили дни за днями, и каждый день генерал становился серьезнее. Но он не хотел начать прямо с крутых мер. Сначала он потребовал Анпетова к себе — Анпетов не
пришел. Потом, под видом прогулки верхом, он отправился
на анпетовское
поле и там самолично убедился, что «негодяй» действительно пробивает борозду за бороздой.
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с горькой ясностью. Однажды покойник муж
пришел домой поздно ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели
на пол, ударил в бок ногой и сказал...
На третий день
пришли к селу; мать спросила мужика, работавшего в
поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой лесной тропинке, — корни деревьев лежали
на ней, как ступени, —
на небольшую круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.
На этот раз нянька не противоречила, потому что побоялась вмешательства Василия Федоровича. Дня через два
пришли три девочки, пугливо остановились в дверях классной комнаты, оглядели ее кругом и наконец уставились глазами в Ольгу. С мороза носы у них были влажны, и одна из пришедших, точно исполняя предсказание няньки, тотчас же высморкалась
на пол.
— Сентябрь уж
на дворе, а у нее хлеб еще в
поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без того дела до зарезу, — печально продолжает он, — не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в самом сердце дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время
придет, и когда наступит момент, мы не пропустим его. Когда-нибудь мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда ты отсюда?
— Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему обыкновению,
на конике сплю, а я, верно,
придя от цыган, прямо
на пол лег, да все и ползал, края искал, а потом стал прыгать… и допрыгал до горки.
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье,
на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому
полу получает сильное стремление и для этого
придет к реке, станет
на берегу около плотов,
на которых прачки моют белье, и любуется…
Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья
на пол, а сердце так и замирало: это был момент муки. Она мысленно играла в вопрос и ответ:
придет или не
придет? вся сила ее соображения была устремлена
на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет — бледнела.
Ради этой цели она объявила Аггею Никитичу, что поедет в Малороссию продать там свое заглазное именье, откуда переправится в Москву, чтобы и там тоже продать свой домишко
на Гороховом
поле, начинавший
приходить в окончательную ветхость.
Но, сколько он ни ждал, никто не
пришел. По-видимому, все уже у него начеку: и
поля заскорбли, и реки обмелели, и стада сибирская язва посекла, и письмена пропали, — еще одно усилие, и каторга готова! Только вопрос: с кем же он устроит ее, эту каторгу? Куда он ни посмотрит — везде пусто; только"мерзавцы", словно комары
на солнышке, стадами играют. Так ведь с ними с одними и каторгу устроить нельзя. Потому что и для каторги не ябедник праздный нужен, а коренной обыватель, работяга, смирный.
Таяли снега в
поле, таяли зимние облака в небе, падая
на землю мокрым снегом и дождем; все медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее становился воздух, казалось, что
пришло уже весеннее веселье, шутливо прячется где-то за городом в
полях и скоро хлынет
на город.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня
на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда.
Придя в магазин, подметал
пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил домой за обедом; мою должность у двери в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня...
Я поднялся в город, вышел в
поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город
полем, я
пришел к Волге,
на Откос, лег там
на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга,
на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Теперь они сразу стали точно слепые. Не
пришли сюда пешком, как бывало
на богомолье, и не приехали, а прилетели по воздуху. И двор мистера Борка не похож был
На двор. Это был просто большой дом, довольно темный и неприятный. Борк открыл своим ключом дверь, и они взошли наверх по лестнице. Здесь был небольшой коридорчик,
на который выходило несколько дверей. Войдя в одну из них, по указанию Борка, наши лозищане остановились у порога, положили узлы
на пол, сняли шапки и огляделись.
«Вор! Максим!» — сообразил Кожемякин,
приходя в себя, и, когда вор сунул голову под кровать, тяжело свалился с постели
на спину ему, сел верхом и, вцепившись в волосы, стал стучать головою вора о
пол, хрипя...
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук за дедом
приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в
поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их
на зеркало.
Часто после беседы с нею, взволнованный и полный грустно-ласкового чувства к людям, запредельным его миру, он уходил в
поле и там, сидя
на холме, смотрел, как наступают
на город сумерки — время, когда светлое и тёмное борются друг с другом; как мирно
приходит ночь, кропя землю росою, и — уходит, тихо уступая новому дню.
Пришли домой. Разбудив Дроздова, пили в кухне чай и снова водку. Шакир кричал
на Максима, топая ногой о
пол...