Неточные совпадения
Склонив свою чернокурчавую
голову, она
прижала лоб к холодной лейке, стоявшей на перилах, и обеими своими прекрасными руками, со столь знакомыми ему кольцами, придерживала лейку.
Он стал на колени возле кровати, приподнял ее
голову с подушки и
прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий,
прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему
головой.
После этого я очень долго, стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную
голову; но, сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры на макушке: как только я, желая испытать их послушание, переставал
прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.
Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею
головою, в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длинных рук, целовал полученную добычу,
прижимал ее к сердцу и потом клал в рот.
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку
прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью на снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв
голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл лицо в снег.
Размахивая тонкими руками,
прижимая их ко впалой груди, он держал
голову так странно, точно его, когда-то, сильно ударили в подбородок, с той поры он, невольно взмахнув
головой, уже не может опустить ее и навсегда принужден смотреть вверх.
В кухне на полу, пред большим тазом, сидел
голый Диомидов,
прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо себе, на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
Выгибая грудь, он
прижимал к ней кулак, выпрямлялся, возводя глаза в сизый дым над его
головою, и молчал, точно вслушиваясь в шорох приглушенных голосов, в тяжелые вздохи и кашель.
Это было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит с ним в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили по
голове чем-то мягким, но тяжелым, он попытался освободиться из ее крепких рук, но она, сопротивляясь,
прижала его еще сильней и горячо шептала в ухо ему...
Клим приподнял
голову ее, положил себе на грудь и крепко
прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза, было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе в одну сторону.
Кольцеобразное, сероватое месиво вскипало все яростнее; люди совершенно утратили человекоподобные формы, даже
головы были почти неразличимы на этом облачном кольце, и казалось, что вихревое движение то приподнимает его в воздух, к мутненькому свету, то
прижимает к темной массе под ногами людей.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше
головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на столе,
прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Прейс молча и утвердительно кивал
головою, а Змиев говорил,
прижимая руки к груди...
У него немножко шумело в
голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во всех забавное: вот Марина, почти
прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
Макаров поднял фуражку, положил ее на колено и
прижал локтем и снова опустил
голову, додумывая что-то.
Он уже начал истерически вскрикивать,
прижал кулаки к груди и все наклонялся вперед, как бы готовясь ударить
головой в живот ветеринара, а тот, закинув
голову, выгнув щетинистый кадык, — хохотал, круглый рот его выбрасывал оглушительные, звонкие...
— Обломовщина! — прошептал он, потом взял ее руку, хотел поцеловать, но не мог, только
прижал крепко к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не поднимая
головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошел.
Бабушка молча слушала рыдания и платком стирала ее слезы, не мешая плакать и только
прижимая ее
голову к своей груди и осыпая поцелуями.
Он не отводил глаз от ее профиля, у него закружилась
голова… Румяные и жаркие щеки ее запылали ярче и жгли ему лицо. Она поцеловала его, он отдал поцелуй. Она
прижала его крепче, прошептала чуть слышно...
—
Прижмите руку к моей
голове, — говорила она кротко, — видите, какой жар… Не сердитесь на меня, будьте снисходительны к бедной сестре! Это все пройдет… Доктор говорит, что у женщин часто бывают припадки… Мне самой гадко и стыдно, что я так слаба…
Она
прижала его
голову к своей груди, крепко поцеловала ее и положила на нее руку.
Я молча взял ее руку, слабую, горячую руку;
голова ее, как отяжелевший венчик, страдательно повинуясь какой-то силе, склонилась на мою грудь, она
прижала свой лоб и мгновенно исчезла.
Стонал и всхлипывал дед, ворчала бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув
голову, гладя рукою меховую шапку и крякая. Бабушка,
прижав руки к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...
Неминуемый толчок от выстрела только
прижмет приклад к плечу, и скула охотника, следственно и
голова не почувствуют никакого сотрясения, неприятного и даже болезненного, если стреляешь много.
— Ну, теперь что с ним прикажете делать? — воскликнула Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его
голову и крепко-накрепко
прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну! Ну, не плачь же, ну, довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по невежеству твоему; ну, довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно тебе будет…
Вспомнил он свое детство, свою мать, вспомнил, как она умирала, как поднесли его к ней и как она,
прижимая его
голову к своей груди, начала было слабо голосить над ним, да взглянула на Глафиру Петровну — и умолкла.
И она обвилась вокруг него, положила руки на шею, а
голову прижала к его груди. Так они помолчали несколько секунд.
Женщины в фартуках всплескивали руками и щебетали скоро-скоро подобострастными и испуганными голосами. Красноносая девица кричала с трагическими жестами что-то очень внушительное, но совершенно непонятное, очевидно, на иностранном языке. Рассудительным басом уговаривал мальчика господин в золотых очках; при этом он наклонял
голову то на один, то на другой бок и степенно разводил руками. А красивая дама томно стонала,
прижимая тонкий кружевной платок к глазам.
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она,
прижимая его
голову к своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
Они замолчали. На небе дрожащими зелеными точечками загорались первые звезды. Справа едва-едва доносились голоса, смех и чье-то пение. Остальная часть рощи, погруженная в мягкий мрак, была полна священной, задумчивой тишиной. Костра отсюда не было видно, но изредка по вершинам ближайших дубов, точно отблеск дальней зарницы, мгновенно пробегал красный трепещущий свет. Шурочка тихо гладила
голову и лицо Ромашова; когда же он находил губами ее руку, она сама
прижимала ладонь к его рту.
"В Москве и без пачпорта примут, или чистый добудут, — говорил он себе, — только на заработке
прижмут. Ну, да одна
голова не бедна! И как это я, дурак, не догадался, что она гулящая? один в целом городе не знал… именно несуразный!"
Она
прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в
голову, в щеки, в глаза.
В
голове его мелькнула одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами,
прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить все счеты.
Варвара Петровна приподняла немного
голову, с болезненным видом
прижимая пальцы правой руки к правому виску и видимо ощущая в нем сильную боль (tic douloureux [болезненный тик (фр.).]).
Сусанна, столь склонная подпадать впечатлению религиозных служб, вся погрузилась в благоговение и молитву и ничего не видела, что около нее происходит; но Егор Егорыч, проходя от старосты церковного на мужскую половину, сейчас заметил, что там, превышая всех на целую почти
голову, рисовался капитан Зверев в полной парадной форме и с бакенбардами, необыкновенно плотно прилегшими к его щекам: ради этой цели капитан обыкновенно каждую ночь завязывал свои щеки косынкой, которая и
прижимала его бакенбарды, что, впрочем, тогда делали почти все франтоватые пехотинцы.
Порфирий Владимирыч сидел на месте и как-то мучительно мотал
головой, точно его и в самом деле к стене
прижали. По временам из груди его даже вырывались стоны.
Он стоял у острожного частокола, лицом к забору,
прижав к нему
голову и облокотясь на него рукой.
Личнику Евгению Ситанову удалось ошеломить взбесившегося буяна ударом табурета по
голове. Казак сел на пол, его тотчас опрокинули и связали полотенцами, он стал грызть и рвать их зубами зверя. Тогда взбесился Евгений — вскочил на стол и,
прижав локти к бокам, приготовился прыгнуть на казака; высокий, жилистый, он неизбежно раздавил бы своим прыжком грудную клетку Капендюхина, но в эту минуту около него появился Ларионыч в пальто и шапке, погрозил пальцем Ситанову и сказал мастерам, тихо и деловито...
— А теперь довольно. Молиться надо, — сказал Хаджи-Мурат, достал из внутреннего, грудного кармана черкески брегет Воронцова, бережно
прижал пружинку и, склонив набок
голову, удерживая детскую улыбку, слушал. Часы прозвонили двенадцать ударов и четверть.
Чтобы Варварин визг не был далеко слышен, она локтем
прижала ее
голову к подушкам.
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную пасть, заревел, точно выстрелил: «Ве-еч…» — Ммтвей свалился на землю, рыдая и биясь
головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его обняли цепкие руки Пушкаря,
прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему в ухо отрывистые слова...
Коротенький лекарь совсем сложился в шар,
прижал гитару к животу, наклонил над нею лысую
голову, осыпанную каплями пота; его пальцы с весёлою яростью щипали струны, бегали по грифу, и мягким тенорком он убедительно выговаривал...
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток,
прижав руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал
голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал...
— Мне что? Пускай их, это мне и лучше. Ты, Мотя, не бойся, — заговорила она, встряхнувшись и жадно
прижимая его
голову ко груди своей. — Только бы тебя не трогали, а я бывала бита, не в диковинку мне! Чего боязно — суда бы не было какого…
Приятели пошли за нею (Шубин то безмолвно
прижимал руки к сердцу, то поднимал их выше
головы) и несколько мгновений спустя очутились перед одною из многочисленных дач, окружающих Кунцово.
Аксюша. Тише, ради Бога, тише! Кончено дело, у братца денег нет; я еду с ним далеко и навсегда. (Берет его
голову,
прижимает к себе и целует.) Прощай! Ступай! Ступай!
Вот извольте посмотреть, — прибавил он, оттыкая одну из ближайших колодок и заглядывая в отверстие, покрытое шумящей и ползающей пчелой по кривым вощинам: — вот эта молодая; она видать, в
голове у ней матка сидит, а вощину она и прямо и в бок ведет, как ей по колодке лучше, — говорил старик, видимо увлекаясь своим любимым предметом и не замечая положения барина: — вот нынче она с калошкой идет, нынче день теплый, всё видать, прибавил он, затыкая опять улей и
прижимая тряпкой ползающую пчелу, и потом огребая грубой ладонью несколько пчел с морщинистого затылка.
Он нагнулся и поцеловал ей руку, она неловко поцеловала его холодными губами в
голову. Он чувствовал, что в этом любовном объяснении нет главного — ее любви, и есть много лишнего, и ему хотелось закричать, убежать, тотчас же уехать в Москву, но она стояла близко, казалась ему такою прекрасной, и страсть вдруг овладела им, он сообразил, что рассуждать тут уже поздно, обнял ее страстно,
прижал к груди и, бормоча какие-то слова, называя ее ты, поцеловал ее в шею, потом в щеку, в
голову…
Она обхватила его обеими руками,
прижала его
голову к своей груди, гребень ее зазвенел и покатился, и рассыпавшиеся волосы обдали его пахучею и мягкою волной.