Неточные совпадения
Нет великой оборонушки!
Кабы знали вы да ведали,
На кого вы дочь
покинули,
Что без вас я выношу?
Ночь — слезами обливаюся,
День — как травка пристилаюся…
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!..
«Мы люди чужестранные,
Давно, по
делу важному,
Домишки мы
покинули,
У нас забота есть…
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды...
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом
покинули(Озлилась круто женщина),
Кому здесь
дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Вместо того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец
кинул ее на
дно телеги, а сам задремал.
Савельич явился меня
раздевать; я объявил ему, чтоб на другой же
день готов он был ехать в дорогу с Марьей Ивановной. Он было заупрямился. «Что ты, сударь? Как же я тебя-то
покину? Кто за тобою будет ходить? Что скажут родители твои?»
Он дал ей десять рублей и сказал, что больше нет. Но потом, обдумав
дело с кумом в заведении, решил, что так
покидать сестру и Обломова нельзя, что, пожалуй, дойдет
дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать долг, даром что «законное
дело»: немец, следовательно, продувной!
У ней с того
дня как-то странно на сердце… должно быть, ей очень обидно… даже в жар
кидает, на щеках рдеют два розовых пятнышка…
Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова уходила то в мелкие заботы домашней жизни, по целым
дням не
покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем в чтение, в толки о «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали о поездке в Италию.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый
день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его
покинет.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего
дела, которого, собственно, и не было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие
дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и
кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
— Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый
день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она,
кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо — бабушка сейчас заметит.
Потом Версилов вступил в мировые посредники первого призыва и, говорят, прекрасно исполнял свое
дело; но вскоре
кинул его и в Петербурге стал заниматься ведением разных частных гражданских исков.
Поэтому мы подождем ответа из горочью и вообще не
покинем японских берегов без окончательного решения
дела, которое нас сюда привело».
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей на шесть вверх. Нельзя было решить, стоя на палубе, поднимается ли вода, или опускается самое
дно моря? Вращением воды
кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая на какую-нибудь сажень к скалистой стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять на середину бухты.
Третьего
дня вечером корейцы собрались толпой на скале, около которой один из наших измерял глубину, и стали
кидать каменья в шлюпку.
И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить
дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван.
Покинуть все это, променять на что?
Однако нам объявили, что мы скоро снимаемся с якоря,
дня через четыре. «Да как же это? да что ж это так скоро?..» — говорил я, не зная, зачем бы я оставался долее в Луконии. Мы почти все видели; ехать дальше внутрь — надо употребить по крайней мере неделю, да и здешнее начальство неохотно пускает туда. А все жаль было
покидать Манилу!
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не
покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на
деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не
покидали мест своих.
Меня страшно вдруг поразило, что Иван Федорович, все еще ревнуя меня и все еще убежденный, что я люблю Митю, не
покинул, однако, мысли спасти брата и мне же, мне самой доверяет это
дело спасения!
На другой
день я
покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.
При выходе из поста Ольги С.З. Балк дал мне бутылку с ромом. Ром этот я берег как лекарство и давал его стрелкам пить с чаем в ненастные
дни. Теперь в бутылке осталось только несколько капель. Чтобы не нести напрасно посуды, я вылил остатки рома в чай и
кинул ее в траву. Дерсу стремглав бросился за ней.
— Цирульники, а республики хотят. И что такое республика? Спроси их, — они и сами хорошенько не скажут. Так, руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь у нас на станции ямщики, как жеребий
кидать начнут, кому ехать. Ну, слыханное ли
дело без начальства жить!
Так длилось три-четыре
дня (матушка редко приезжала на более продолжительный срок); наконец, после раннего обеда, к крыльцу подъезжала пароконная телега, в которую усаживали Могильцева, а на другой
день, с рассветом,
покидали Заболотье и мы.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все
кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу,
день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок
дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Однажды, сидя еще на берегу, он стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших последними из воды. Скамеек на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной ноге, обмыв другую в реке. Мосье Гюгенет в этот
день расшалился, и, едва они выходили из воды, он
кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил это много раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Лицо ее мне показалось меньше, чем было прежде, меньше и белее, а глаза выросли, стали глубже и волосы золотистее.
Раздевая меня, она
кидала одежду к порогу, ее малиновые губы брезгливо кривились, и всё звучал командующий голос...
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем
дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту
покинул.
— Да неужто, матушка, вы нас совсем
покидаете? Да куда же вы пойдете? И еще в
день рождения, в такой
день! — спрашивали расплакавшиеся девушки, целуя у ней руки.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я
покинула все; не останавливаясь,
день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
— А кто его любит? Самое поганое
дело… Целовальники, и те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только
дело верное, поэтому за него и держимся… Ты думаешь, я много на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет, а кабаками и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы не оставаться на Самосадке. Куда ни
кинь, везде выходит, что уезжать.
Лизу теперь бросило на работу: благо, глаза хорошо служили. Она не
покидала иголки целый
день и только вечером гуляла и читала в постели. Не только трудно было найти швею прилежнее ее, но далеко не всякая из швей могла сравниться с нею и в искусстве.
В самом
деле, он был немного смешон: он торопился; слова вылетали у него быстро, часто, без порядка, какой-то стукотней. Ему все хотелось говорить, говорить, рассказать. Но, рассказывая, он все-таки не
покидал руки Наташи и беспрерывно подносил ее к губам, как будто не мог нацеловаться.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом
дни и ночи думала и думаю. После того как я их
покинула, может быть, не было
дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
Хотя мы оба путешествовали по
делам, от которых зависел только наш личный интерес, но в то же время нас ни на минуту не
покидала мысль, что, кроме личных интересов, у нашей жизни есть еще высшая цель, известная под названием"украшения столбцов".
На другой
день, с почтовым поездом, я возвращался в Петербург. Дорогой я опять слышал «благонамеренные речи» и мчался дальше и дальше, с твердою надеждой, что и впредь, где бы я ни был, куда бы ни
кинула меня судьба, всегда и везде будут преследовать меня благонамеренные речи…
Он не
покинул русской одежды, но последняя, особенно в праздничные
дни, глядела на нем так щеголевато, что никому не приходило даже в голову видеть его в немецком неуклюжем костюме.
— Нет, братья: не долой. Но «Интеграл» должен быть нашим. В тот
день, когда он впервые отчалит в небо, на нем будем мы. Потому что с нами Строитель «Интеграла». Он
покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!
Мальчик, по имени Валек, высокий, тонкий, черноволосый, угрюмо шатался иногда по городу без особенного
дела, заложив руки в карманы и
кидая по сторонам взгляды, смущавшие сердца калачниц. Девочку видели только один или два раза на руках пана Тыбурция, а затем она куда-то исчезла, и где находилась — никому не было известно.
А если у меня его нет, так не подлец же я в самом
деле, чтобы для меня из-за этого уж и места на свете не было… нет, любезный друг, тут как ни
кинь, все клин! тут, брат, червяк такой есть — вот что!
Видят парни, что
дело дрянь выходит: и каменьями-то ему в окна
кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и собак цепных отравливали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли с повинной, принесли по три беленьких, да не на того напали.
„Куда, говорит, сестру
девала?“ Замучил старуху совсем, так что она, и умирая, позвала его да и говорит: „Спасибо тебе, ваше благородие, что меня, старуху, не
покинул, венца мученического не лишил“. А он только смеется да говорит: „Жаль, Домна Ивановна, что умираешь, а теперь бы деньги надобны! да куда же ты, старая, сестру-то
девала?“
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота, как же в народе этакому
делу известным быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят, а черный народ все равно что мелево: что в него ни
кинут, все оно и мелет!
"Семян не соберем!" — говорит он себе, и страх перед завтрашним
днем ни на минуту не
покидает его.
Вся разница между нею и ими заключалась в том, что она в течение целого
дня не
покидала своей кирасы.
Торг заключался. За шестьдесят рублей девку не соглашались сделать несчастной, а за шестьдесят пять — согласились. Синенькую бумажку ее несчастье стоило. На другой
день девке объявляли через старосту, что она — невеста вдовца и должна навсегда
покинуть родной дом и родную деревню. Поднимался вой, плач, но «задаток» был уже взят — не отдавать же назад!
И много-с она пела, песня от песни могучее, и
покидал я уже ей много, без счету лебедей, а в конце, не знаю, в который час, но уже совсем на заре, точно и в самом
деле она измаялась, и устала, и, точно с намеками на меня глядя, завела: «Отойди, не гляди, скройся с глаз моих».
А как свадьбы
день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике
покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера; все думал: не попаду ли где на ее тело убитое?
Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того
дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье — и уже наученный опытом, через столько лет — все не в силах был понять, как мог он
покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?.. На следующий
день он удивил всех своих приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу.
Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла
покинуть дачи, потому что в их городском доме еще не покончили с ремонтом. И теперь она очень радовалась наступившим прелестным
дням, тишине, уединению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных проволоках ласточек, сбившихся к отлету, и ласковому соленому ветерку, слабо тянувшему с моря.