Неточные совпадения
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем
месте коляски подъехали
к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей
к ним жены дворника, что Михайлов пускает в
свою студию, но что он теперь у себя на квартире в двух шагах, они
послали ее
к нему с
своими карточками, прося позволения видеть его картины.
Действительно, все было приготовлено на
славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было
к известному часу на
своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и
свое ловко пройденное поприще служения в присутственном
месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три
посылал его
к священнику учиться по-латыни.
В антракте он
пошел в ложу
к Ольге и едва протеснился до нее между двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнул и остановился у входа в кресла, в толпе. Акт начался, и все торопились
к своим местам. Франты из ложи Ольги тоже были тут и не видели Обломова.
— Смотри ты у меня! — сказал он потом едко. — Молод, брат, востер очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор! Пошел-ка
к своему месту!
Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись, домой
И про
свои работы вечны
Уже толкует меж собой.
Пустеет поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось,
к месту казни
Спешили, полные боязни.
«Уж поздно», — кто-то им сказал
И в поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп,
И на телегу подымали
Два казака дубовый гроб.
Было уже восемь часов; я бы давно
пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел.
К маме и
к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я
пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем
своем месте.
Вечером я предложил в
своей коляске
место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом
к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и
пошел бродить по площади.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не
пошел бы затем в кабинет
к Ляховскому, чтобы получить
свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за
своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких
местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало
к нему под руку.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь
идти; но куда?..
К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном
месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще
идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с
места. — Простите, преподобный отец, — обратился он
к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда
свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
Выслушав это, Катерина Ивановна молча встала с
места,
пошла к своему письменному столу, отперла стоявшую на нем шкатулку, вынула какую-то бумажку и положила ее пред Иваном.
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как от позора, при мысли
пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал на
своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в это
место.
Другие признаки, совершенно незаметные для нас, открыли ему: этот человек был удэгеец, что он занимался соболеванием, имел в руках палку, топор, сетку для ловли соболей и, судя по походке, был молодой человек. Из того, что он
шел напрямик по лесу, игнорируя заросли и придерживаясь открытых
мест, Дерсу заключил, что удэгеец возвращался с охоты и, вероятно, направляется
к своему биваку. Посоветовавшись, мы решили
идти по его следам, тем более что они
шли в желательном для нас направлении.
Когда мы подошли
к реке, было уже около 2 часов пополудни. Со стороны моря дул сильный ветер. Волны с шумом бились о берег и с пеной разбегались по песку. От реки в море тянулась отмель. Я без опаски
пошел по ней и вдруг почувствовал тяжесть в ногах. Хотел было я отступить назад, но,
к ужасу
своему, почувствовал, что не могу двинуться с
места. Я медленно погружался в воду.
От деревни Кокшаровки дорога
идет правым берегом Улахе, и только в одном
месте, где река подмывает утесы, она удаляется в горы, но вскоре опять выходит в долину. Река Фудзин имеет направление течения широтное, но в низовьях постепенно заворачивает
к северу и сливается с Улахе на 2 км ниже левого края
своей долины.
С перевала мы спустились
к реке Папигоузе, получившей
свое название от двух китайских слов: «папи» — то есть береста, и «гоуз» — долинка [Или «река, по которой много леса».]. Речка эта принимает в себя справа и слева два горных ручья. От
места слияния их начинается река Синанца, что значит — Юго-западный приток. Дальше долина заметно расширяется и
идет по отношению
к Сихотэ-Алиню под углом в 10°. Пройдя по ней 4 км, мы стали биваком на берегу реки.
Осторожно, от дерева
к дереву, от камня
к камню, я стал удаляться от опасного
места и, когда почувствовал себя вне выстрелов, вышел на тропинку и спешно
пошел назад
к своему отряду.
Покончив с осмотром фанз, отряд наш
пошел дальше. Тропа стала прижиматься
к горам. Это будет как раз в том
месте, где Улахе начинает менять
свое широтное направление на северо-западное. Здесь она шириной около 170 м и в среднем имеет скорость течения около 5 км/ч.
Подкрепив
свои силы едой, мы с Дерсу отправились вперед, а лошади остались сзади. Теперь наша дорога стала подыматься куда-то в гору. Я думал, что Тютихе протекает здесь по ущелью и потому тропа обходит опасное
место. Однако я заметил, что это была не та тропа, по которой мы
шли раньше. Во-первых, на ней не было конных следов, а во-вторых, она
шла вверх по ручью, в чем я убедился, как только увидел воду. Тогда мы решили повернуть назад и
идти напрямик
к реке в надежде, что где-нибудь пересечем
свою дорогу.
Утром мне доложили, что Дерсу куда-то исчез. Вещи его и ружье остались на
месте. Это означало, что он вернется. В ожидании его я
пошел побродить по поляне и незаметно подошел
к реке. На берегу ее около большого камня я застал гольда. Он неподвижно сидел на земле и смотрел в воду. Я окликнул его. Он повернул ко мне
свое лицо. Видно было, что он провел бессонную ночь.
На следующий день, 17 июня, мы расстались со стариком. Я подарил ему
свой охотничий нож, а А.И. Мерзляков — кожаную сумочку. Теперь топоры нам были уже не нужны. От зверовой фанзы вниз по реке
шла тропинка. Чем дальше, тем она становилась лучше. Наконец мы дошли до того
места, где река Синь-Квандагоу сливается с Тудагоу. Эта последняя течет в широтном направлении, под острым углом
к Сихотэ-Алиню. Она значительно больше Синь-Квандагоу и по справедливости могла бы присвоить себе название Вай-Фудзина.
От гнуса может быть только 2 спасения: большие дымокуры и быстрое движение. Сидеть на
месте не рекомендуется. Отдав приказ вьючить коней, я подошел
к дереву, чтобы взять ружье, и не узнал его. Оно было покрыто густым серо-пепельным налетом — все это были мошки, прилипшие
к маслу. Наскоро собрав
свои инструменты и не дожидаясь, когда завьючат коней, я
пошел по тропинке.
Симоновский архимандрит Мелхиседек сам предложил
место в
своем монастыре. Мелхиседек был некогда простой плотник и отчаянный раскольник, потом обратился
к православию,
пошел в монахи, сделался игумном и, наконец, архимандритом. При этом он остался плотником, то есть не потерял ни сердца, ни широких плеч, ни красного, здорового лица. Он знал Вадима и уважал его за его исторические изыскания о Москве.
Только
к тому, что он мучился сам, мучил целый год жену
свою и, наконец,
пошел к дяде просить Белогубовского
места…
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних
мест.
К о. Спиридонию
шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста,
шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за
свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— Он-с, — так же тревожно отвечал конторщик. Все встали с
своих мест и торопливо
пошли к мосту. Между тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
—
Пошел,
пошел, баловник, на
свое место, — с шутливою строгостью ворчит, входя, Петр Лукич, относясь
к Зарницыну. — Звонок прозвонил, а он тут угощается. Что ты его, Женни, не гоняешь в классы?
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня
своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на
месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и
пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то девал!».
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том,
к чему это она говорит, а между тем сама
пошла и села на
свое обычное
место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
Стала она сначала ходить
к управительше на горькую
свою долю жаловаться, а управительшин-то сын молодой да такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее
пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша, как увидит пономарицу, все плачет, точно глаза у ней на мокром
месте.
— Как же, сударь, возможно! все-таки… Знал я, по крайней мере, что"
свое место"у меня есть. Не позадачится в Москве — опять
к барину: режьте меня на куски, а я оброка добыть не могу! И не что поделают."Ах ты, расподлая твоя душа! выпороть его!" — только и всего. А теперь я
к кому явлюсь? Тогда у меня хоть церква
своя, Спас-преображенья, была —
пойду в воскресенье и помолюсь.
— А понимать, — возразил, в
свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни
к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь,
слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и
места дают не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью кормить.
В прошлое воскресенье, взяв отпуск,
пошли они в город
к своим портным, примерить заказанную офицерскую обмундировку. Но черт их дернул
идти обратно в лагери не кратчайшим привычным путем, а через Петровский парк, самое шикарное дачное
место Москвы!
Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от
места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время
слава одного незабвенного профессора, и он, в
свою очередь, полетел на кафедру,
к которой готовился, чтобы испробовать и
свои орлиные крылья.
Она что-то хотела еще прибавить, но скрепила себя и смолкла. Лиза
пошла было
к своему месту, всё в том же молчании и как бы в задумчивости, но вдруг остановилась пред мамашей.
Фаэтон между тем быстро подкатил
к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно
своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм,
шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и
место селения
славы твоея».
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки
своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а
место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая
к своему делу, должен помнить, что он
идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Ребята! — сказал, подбегая
к ним, один молодец, — атаман опять начал рассказывать про
свое житье на Волге. Все бросили и песни петь, и сказки слушать, сидят вокруг атамана.
Пойдем поскорее, а то
места не найдем!
— Не иначе, что так будет! — повторяет Антон Васильев, — и Иван Михайлыч сказывал, что он проговаривался: шабаш! говорит,
пойду к старухе хлеб всухомятку есть! Да ему, сударыня, коли по правде сказать, и деваться-то, окроме здешнего
места, некуда. По
своим мужичкам долго в Москве не находится. Одежа тоже нужна, спокой…
— А не с приказчиками же-с я ее у лавок курю! — вскрикнул, откидываясь назад, Туберозов и, постлав внушительно пальцем по
своей ладони, добавил: — Ступай
к своему месту, да смотри за собою. Я тебя много, много раз удерживал, но теперь гляди: наступают новые порядки, вводится новый суд, и
пойдут иные обычаи, и ничто не будет в тени, а все въяве, и тогда мне тебя не защитить.
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и
к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают
свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь —
славу заслужат, как добрые люди…
Он уверил Чернышева в
своем усердии, представя в доказательство
свою депутатскую медаль, и советовал немедленно
идти к Оренбургу, вызываясь провести его безопасными
местами.
— Он, изволишь видеть, — отвечал служитель, — приехал месяца четыре назад из Москвы; да не поладил, что ль, с панам Тишкевичем, который на ту пору был в наших
местах с
своим региментом; только говорят, будто б ему сказано, что если он назад вернется в Москву, то его тотчас повесят; вот он и приютился
к господину нашему, Степану Кондратьичу Опалеву. Вишь, рожа-то у него какая дурацкая!..
Пошел к боярину в шуты, да такой задорный, что не приведи господи!
Кирша повел их по тропинке, которая
шла к селению. Желая продлить время, он беспрестанно останавливался и
шел весьма медленно, отвечая на угрозы и понуждения
своих провожатых, что должен удостовериться по разным приметам, туда ли он их ведет. Поравнявшись с часовнею, он остановился, окинул быстрым взором все окружности и удостоверился, что его казаки не прибыли еще на сборное
место. Помолчав несколько времени, он сказал, что не может исполнить
своего обещания до тех пор, пока не развяжут ему рук.
Бубнов. Кашлять перестала, значит. (
Идет к постели Анны, смотрит,
идет на
свое место.) Надо Клещу сказать… это — его дело…
Но не бойтесь за нее, не бойтесь даже тогда, когда она сама говорит против себя: она может на время или покориться, по-видимому, или даже
пойти на обман, как речка может скрыться под землею или удалиться от
своего русла; но текучая вода не остановится и не
пойдет назад, а все-таки дойдет до
своего конца, до того
места, где может она слиться с другими водами и вместе бежать
к водам океана.
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе
места в доме,
пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у
своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
Он сорвался с
места и убежал, а Илья, заинтересованный,
пошёл в
свою комнату. Яков прибежал, запер за собой дверь и, подойдя
к окну, вынул из-за пазухи какую-то красную книжку.
Снова в лавке стало тихо. Илья вздрогнул от неприятного ощущения: ему показалось, что по лицу его что-то ползёт. Он провёл рукой по щеке, отёр слёзы и увидал, что из-за конторки на него смотрит хозяин царапающим взглядом. Тогда он встал и
пошёл нетвёрдым шагом
к двери, на
своё место.