Неточные совпадения
Метров познакомил Левина
с председателем,
с которым он
говорил о политической новости.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора
с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа;
председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Председатель шептался в это время
с членом налево и не слыхал того, что
говорила Маслова, но для того, чтобы показать, что он всё слышал, он повторил ее последние слова.
С тех пор, как
председатель начал
говорить, Маслова, не спуская глаз, смотрела на него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов не боялся встретиться
с ней глазами и не переставая смотрел на нее.
— Екатерина Маслова, — начал
председатель, обращаясь к третьей подсудимой, — вы обвиняетесь в том, что, приехав из публичного дома в номер гостиницы «Мавритания»
с ключом от чемодана купца Смелькова, вы похитили из этого чемодана деньги и перстень, —
говорил он, как заученный урок, склоняя между тем ухо к члену слева, который
говорил, что пo списку вещественных доказательств недостает склянки.
Председатель говорил, а по бокам его члены
с глубокомысленным видом слушали и изредка поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею, т. е. такою, какая она должна быть, но несколько длинною. Такого же мнения был и товарищ прокурора, как и все вообще судейские и все бывшие в зале.
Председатель кончил резюме.
Когда кончилось чтение обвинительного акта,
председатель, посоветовавшись
с членами, обратился к Картинкину
с таким выражением, которое явно
говорило, что теперь уже мы всё и наверное узнаем самым подробным образом.
— Господин
председатель, — сказал Нехлюдов, подходя к нему в ту минуту, как тот уже надел светлое пальто и брал палку
с серебряным набалдашником, подаваемую швейцаром, — могу я
поговорить с вами о деле, которое сейчас решилось? Я — присяжный.
Казалось, всё было сказано. Но
председатель никак не мог расстаться
с своим правом
говорить — так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны
с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, и Фетюкович, провожая его глазами, как бы
говорил, указывая публике: «вот, дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню, не прошло и тут без эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном,
с каким Ракитин выразился о Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же
председатель, по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому: не желает ли он чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул...
В этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент. В самом деле, последние слова свои он произнес
с такою искренне прозвучавшею нотой, что все почувствовали, что, может быть, действительно ему есть что сказать и что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но
председатель, заслышав аплодисмент, громко пригрозил «очистить» залу суда, если еще раз повторится «подобный случай». Все затихло, и Фетюкович начал каким-то новым, проникновенным голосом, совсем не тем, которым
говорил до сих пор.
Председатель начал было
с того, что он свидетель без присяги, что он может показывать или умолчать, но что, конечно, все показанное должно быть по совести, и т. д., и т. д. Иван Федорович слушал и мутно глядел на него; но вдруг лицо его стало медленно раздвигаться в улыбку, и только что
председатель,
с удивлением на него смотревший, кончил
говорить, он вдруг рассмеялся.
— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один
говорит; чтоб ему свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала
председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
— Всенепременно-с, — подтверждает
председатель земской управы, — и я за одним человеком примечаю… Я уж и
говорил ему: мы, брат, тебя без шуму, своими средствами… И представьте себе, какой нахал: «Попробуйте» —
говорит!
— Что же, я
поговорю с цензором. Это зависит только от него, как он взглянет, так и будет, — сказал мне
председатель цензурного комитета.
Возражений он не мог терпеть, да и не приходилось никогда их слышать ни от кого, кроме доктора Крупова; остальным в голову не приходило спорить
с ним, хотя многие и не соглашались; сам губернатор, чувствуя внутри себя все превосходство умственных способностей
председателя, отзывался о нем как о человеке необыкновенно умном и
говорил: «Помилуйте, ему не
председателем быть уголовной палаты, повыше бы мог подняться.
Зови его сюда. (Аметистову.) Имей в виду:
председатель домкома.
Поговори с ним как следует.
— Да, не удовлетворил меня Петербург, —
говорил он
с расстановкою, вздыхая. — Обещают много, но ничего определенного. Да, дорогая моя. Был я мировым судьей, непременным членом,
председателем мирового съезда, наконец, советником губернского правления; кажется, послужил отечеству и имею право на внимание, но вот вам: никак не могу добиться, чтобы меня перевели в другой город…
Потолковав еще некоторое время
с своим помощником, Грохов, наконец, отпустил его и сам снова предался размышлениям: практическая его предусмотрительность и опытность ясно ему
говорили, что в этом огромном и запутанном деле много бы, как в мутной воде рыбы, можно было наловить денег: скупить, как справедливо
говорит Янсутский, по дешевой цене некоторую часть векселей, схлопотать конкурс; самому сесть в
председатели… назначить себе содержания тысяч двадцать пять… подобрать согласненьких кураторов, а там — отдачи фабрик в аренды, хозяйственная продажа отдельных имений, словом, золотой бы дождь можно было устроить себе в карман; но вместе
с этими соображениями Грохов вспомнил о своих недугах и подумал, что ему, может быть, скоро ничего не надобно будет на земле и что на гроб да на саван немного потребуется!
И много потом
говорил гневного о"господах дворянах", которые по всей губернии в лоск изворовались; рассказывал ей теплые"дела"в банке, где
председатель тоже арестован за подлог, да в кассе оказалась передержка в триста
с лишком тысяч.
Этот д-р П-цкий и тот агент русского Общества пароходства и торговли, Д-в, были почти единственные русские,
с какими я видался все время. Д-в познакомил меня
с адмиралом Ч-вым, тогда
председателем Общества пароходства и торговли; угощая нас обедом в дорогом ресторане на Реджент-Стрите, адмирал старался казаться"добрым малым"и
говорил про себя
с юмором, что он всего только"генерал", а этим кичиться не полагается. Он был впоследствии министром.
И поразительно скоро — как все
говорили тогда за кулисами — он приобрел тон и обхождение скорее чиновника, облекся в вицмундир и усилил еще свой обычный важный вид, которым он отличался и как
председатель Общества драматических писателей, где мы встречались
с ним на заседаниях многие годы.
Председателя трудно застать в управе, а если застанешь, то он
говорит со слезами на глазах, что ему некогда; инспектор бывает в школе раз в три года и ничего не смыслит в деле, так как раньше служил по акцизу и место инспектора получил по протекции; училищный совет собирается очень редко и неизвестно, где собирается; попечитель — малограмотный мужик, хозяин кожевенного заведения, неумен, груб и в большой дружбе со сторожем, — и бог знает, к кому обращаться
с жалобами и за справками…
Но что, — я не знаю. Строго, пристально вглядываюсь я в себя. Чем я живу? И честный ответ только один: не хочу быть и никогда не стану человеческим бурьяном, Стану Розановым, Лассалем. Иначе не понимаю жизни… Собрание врагов волнуется и бушует,
председатель говорит: «Господа, дайте же господину Чердынцеву возможность оправдаться!» И
с гордым удивлением орла среди галок я в ответ, как Лассаль: «Оправдаться?.. Я пришел сюда учить вас, а не оправдываться!»
— Ну что же нам
с вами делать? — разводит руками
председатель. — Ну, правду-то понимаете, правду
говорить будете?
Слушали настороженно,
с ненавидящими глазами. Передние ряды были заняты одними бабами, мужики держались назади. Кончила доклад Лелька.
Говорил — напыщенно и угрожающе — Оська.
Председатель Бутыркин спросил...
Положение получается довольно нелепое. Нахмурившись,
председатель совещается
с членом суда налево и хочет
говорить; но вспоминает про существование члена суда направо, который все время улыбается, и спрашивает его согласия. Та же улыбка и кивок головы.
— Помилуйте, Иван Владимирович, я хоть только эконом и не смею вмешиваться в ваши распоряжения как
председателя, но все-таки скажу, что так нельзя. Как же можно ставить пьесу безграмотного автора, ведь в ней смысла человеческого нет. Поневоле публика освистала ее, —
говорил Городов Величковскому через несколько дней по его избрании, ходя
с ним по пустой сцене.
Говорил очень долго. По всему залу шли разговоры.
Председатель несколько раз давал предупредительный звонок. Докладчик глядел на часы в браслете, отвечал: «Я сейчас!» и все сыпал в аудиторию сухие, лишенные одушевления слова. Самодовольно-длинные и зевотно-скучные доклады были привычным злом всех торжеств, и их терпеливо выносили, как выносят длинную очередь в кино
с интересной фильмой: ничего не поделаешь, без этого нельзя.
— Так и вам нужно? —
с безнадежной иронией покачал головой
председатель. — Ну хорошо,
говорите, если так уж хочется, только, пожалуйста, покороче!
Вечеринка была грандиозная, — первый опыт большой вечеринки для смычки комсомола
с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные толпы девчат и парней. В зрительном зале должен был идти спектакль, а пока оратор из МГСПС [Московский городской совет профессиональных союзов.] скучно
говорил о борьбе
с пьянством,
с жилищной нуждой и религией. Его мало слушали, ходили по залу, разговаривали.
Председатель юнсекции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно
говорил...
Доктора, когда хотят казаться умными и красноречивыми, употребляют два латинские выражения: nomina sunt odiosa и ultima ratio. Шелестов будет
говорить не только по латыни, но и по-французски и по-немецки — как угодно! Он будет выводить всех на чистую воду, срывать
с интриганов маски;
председатель утомится звонить, уважаемые товарищи повскакивают со своих мест, завопиют, замашут руками… Товарищи иудейского вероисповедания соберутся в кучу и загалдят...
Тут в публике все мне захлопали, як бы я был самый Щепкин, а
председатель велел публику выгонять, и меня вывели, и как я только всеред людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное: одни
говорили: «Вот сей болван и подлец!» И в тот же день я стал вдруг на весь город известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там меня знали и друг дружке сказывали: «Вот сей подлец», а другие в гостинице за столом меня поздравляли и желали за мое здоровье пить, и я так непристойно напился
с неизвестными людьми, що бог знае в какое место попал и даже стал танцевать
с дiвчатами.
Батюшка надевает епитрахиль, берет крест и евангелие и
говорит привычные слова увещания. Потом приводит к присяге полковника. Полковник, быстрым движением подняв два чистых пальца, которые так хорошо знает
председатель, следя за ними во время карточной игры, проговаривает за священником слова присяги и чмокая целует, как будто
с удовольствием, крест и евангелие. Вслед за полковником входит и католический священник и так же скоро приводит к присяге красавца фельдфебеля.