Неточные совпадения
— Положим, княгиня, что это не поверхностное, — сказал он, — но внутреннее. Но не в том дело — и он опять обратился к
генералу,
с которым
говорил серьезно, — не забудьте, что скачут военные, которые избрали эту деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали. Это прямо входит в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализованный спорт есть признак развития.
Но Бетси не слыхала ее. Она
говорила, перегнувшись вниз,
с подошедшим к ней
генералом.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену,
с которою он только что виделся, и поздоровался
с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив
с дамами и перекинувшись приветствиями
с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зa
говорил с ним.
Говорю-с вам это по той причине, что генерал-губернатор особенно теперь нуждается в таких людях; и вы, мимо всяких канцелярских повышений, получите такое место, где не бесполезна будет ваша жизнь.
— Была я у генеральши Богданович, я
говорила тебе о ней: муж —
генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но — жулик. Она — бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы
с Бердниковым, — об этой беседе я тебе после расскажу.
— Да! —
говорил Захар. — У меня-то, слава Богу! барин столбовой; приятели-то
генералы, графы да князья. Еще не всякого графа посадит
с собой: иной придет да и настоится в прихожей… Ходят всё сочинители…
— Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал, что он в силе? Они
с генералом друг другу ты
говорят, вот как мы
с тобой. Стал бы я связываться
с этаким, если б знал!
Версилов,
говорит, это точь-в-точь как
генералы здешние, которых в газетах описывают; разоденется
генерал во все ордена и пойдет по всем гувернанткам, что в газетах публикуются, и ходит и что надо находит; а коли не найдет чего надо, посидит,
поговорит, наобещает
с три короба и уйдет, — все-таки развлечение себе доставил».
— Ну-с, так вот что: вы у кого? у Дюка? Ну, и там скверно. А вы приходите обедать, — сказал
генерал, отпуская Нехлюдова, — в пять часов. Вы по-английски
говорите?
Все были не только ласковы и любезны
с Нехлюдовым, но, очевидно, были рады ему, как новому и интересному лицу.
Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке,
с белым крестом на шее, как
с старым знакомым, поздоровался
с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос
генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того, как был у него, Нехлюдов рассказал, что был на почте и узнал о помиловании того лица, о котором
говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня
с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый
генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, —
говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету,
говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте
генералу Хвалынскому пройти», или: «
Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая
с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
И сидели они у наших, Данилыч, часа два, и наши
с ними
говорят просто, вот как я
с тобою, и не кланяются им, и смеются
с ними; и наш-то сидит
с генералом, оба развалившись, в креслах-то, и курят, и наш курит при
генерале, и развалился; да чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да и закурил свою-то.
Перед моим отъездом граф Строганов сказал мне, что новгородский военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров в Петербурге, что он
говорил ему о моем назначении, советовал съездить к нему. Я нашел в нем довольно простого и добродушного
генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних лет. Мы
поговорили с ним
с полчаса, он приветливо проводил меня до дверей, и там мы расстались.
Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по полку: П. К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником в Бессарабии,
генерал, которому под Бородином оторвало ногу. Комната моя была возле залы, в которой они уселись. Между прочим, мой отец сказал им, что он
говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII
с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из
генералов всех русских армий стал при мне
говорить о войне.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так как все в доме
говорили о
генералах, даже об отставных, не только
с почтением, но и
с боязнью.
Не
говоря ни слова, встал он
с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского
генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого
с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Некоторое время я очень страдал, готов был даже солидаризоваться
с генералами старой армии, что, вообще
говоря, мне совершенно чуждо.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и
генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали
говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый вслед за ними
генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем припадке красноречия. «Этот-то за меня непременно!» —
с улыбкой подумал князь. Коля проскользнул вместе со всеми: он горячо
говорил с Ипполитом, бывшим в числе посетителей; Ипполит слушал и усмехался.
Генерал говорил с апломбом и даже немного растягивая слова.
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие,
говорят, бывали), вдруг ни
с того, ни
с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок
генерал, жив ли еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
Но великодушная борьба
с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго;
генерал был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного и праздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в котором сам, может быть, в те же самые минуты и упрекал себя, но выдержать не мог: ссорился, начинал
говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к себе почтения и в конце концов исчезал из дому, иногда даже на долгое время.
В сущности, он и не доверялся никогда; он рассчитывал на
генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне, хотя бы даже
с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный скандал:
генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и
говорил без умолку,
с чувством, со слезой в душе.
— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один
говорит; чтоб ему свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы
генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
Князь Щ., его родственник, даже
с большим беспокойством;
генерал говорил почти
с волнением.
— Нет,
генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь
с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще,
говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
С Глафирой Петровной новая хозяйка тоже не поладила; она бы ее оставила в покое, но старику Коробьину захотелось запустить руки в дела зятя: управлять имением такого близкого родственника,
говорил он, не стыдно даже
генералу.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее
с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и
говорит, что я — Надворный Судья.
Вы можете
поговорить с губернатором, узнавши, что
генерал хочет дать такой оборот этому делу; он, верно, найдет возможность выгородить имение покойного из тяжелых рук полиции.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он
говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами
с ним, угрозами…
Причина всему этому заключалась в том, что
с самого приезда Вихрова в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он в первый раз еще любил женщину в присутствии мужа и поэтому страшно, мучительно ее ревновал — ревновал физически, ревновал и нравственно, но всего этого высказывать прямо никогда не решался; ему казалось, что этим чувством он унижает и себя и Мари, и он ограничивался тем, что каждодневно страдал, капризничал,
говорил Мари колкости, осыпал старика
генерала (в его, разумеется, отсутствии) насмешками…
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг
говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время, как справедливо
говорит Фатеева, кокетничавшая
с ним.
— Господа, хотите играть в карты? — отнеслась Мари к двум пожилым
генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность
поговорить посвободней
с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый,
с проседью мужчина, и со звездой.
— Да, встреча! Лет шесть не встречались. То есть и встречались, да ваше превосходительство не удостоивали взглядом-с. Ведь вы генералы-с, литературные то есть-с!.. —
Говоря это, он насмешливо улыбался.
Целую неделю потом Стрелов ходил точно опущенный в воду и при докладе
генералу говорил печально и как-то особенно глубоко вздыхал. В то же время девица Евпраксея сделалась сурова и неприступна. Прочая прислуга, вся подобранная Стреловым, приняла какой-то особенный тон, не то жалостливый, не то пренебрежительный. Словом сказать, в доме воцарился странный порядок, в котором
генерал очутился в роли школьника,
с которым, за фискальство или другую подлость, положено не
говорить.
Это до того приятно поразило
генерала, что и он, в свою очередь, не счел возможным отнестись к Стрелову в том презрительно-фамильярном тоне, в каком он вообще
говорил с людьми низкого звания.
Для самолюбия женщины большой удар, если избранник ее сердца открывает большие глаза, когда при нем
говорят о фенианском вопросе, об интернационале, о старокатоликах etc., если он смешивает Геродота
с генералом Михайловским-Данилевским, Сафо
с г-жою Кохановскою, если на вопрос о Гарибальди он отвечает известием о новом фасоне гарибальдийки.
Марья Петровна радовалась успехам Митеньки, во-первых, потому, что это не позволяло Сенечке
говорить:"Все у вас дети пастухи — я один
генерал!"и, во-вторых, потому, что Митенька один умел сдерживать Феденьку, эту скорбь и вместе
с тем радость и чаянье ее материнского сердца.
— Давненько мы
с тобой не виделись, Виталий Кузьмич… —
говорил генерал, обнимая Прозорова.
— Я вам
говорю, что нельзя. Вы — заводовладелец, и в таком важном деле необходимо ваше личное вмешательство. Наша роль
с генералом кончилась.
Прошел еще час, пока Евгений Константиныч при помощи Чарльза пришел в надлежащий порядок и показался из своей избушки в охотничьей куртке, в серой шляпе
с ястребиным пером и в лакированных ботфортах.
Генерал поздоровался
с ним очень сухо и только показал глазами на стоявшее высоко солнце; Майзель тоже морщился и передергивал плечами, как человек, привыкший больше
говорить и даже думать одними жестами.
— Я далек от мысли осуждать промышленную политику правительства вообще, —
говорил генерал, разглаживая усы. — Вообще я друг порядка и крепкой власти. Но вместе
с тем интересы русской промышленности, загнанные иностранными капиталами в дальний угол, заставляют нас принять свои меры. Кэри
говорит прямо…
— Да вы сегодня, кажется, совсем
с ума спятили: я буду советоваться
с Платоном Васильичем… Ха-ха!.. Для этого я вас и звала сюда!.. Если хотите знать, так Платон Васильич не увидит этого письма, как своих ушей. Неужели вы не нашли ничего глупее мне посоветовать? Что такое Платон Васильич? — дурак и больше ничего… Да
говорите же наконец или убирайтесь, откуда пришли! Меня больше всего сводит
с ума эта особа, которая едет
с генералом Блиновым. Заметили, что слово особа подчеркнуто?
После своего неудачного свидания
с «добрым гением» набоб чувствовал себя очень скверно. Он никому не
говорил ни слова, но каждую минуту боялся, что вот-вот эта сумасшедшая разболтает всем о своем подвиге, и тогда все пропало. Показаться смешным для набоба было величайшим наказанием. Вот в это тяжелое время
генерал и принялся расчищать почву для Тетюева, явившись к набобу
с своим объемистым докладом.
Но как ни уговаривала Раиса Павловна своего Ришелье, как ни старалась поднять в нем упадавший дух мужества, он все-таки трусил
генерала и крепко трусил. Даже сердце у него екнуло, когда он опять увидал этого
генерала с деловой нахмуренной физиономией. Ведь настоящий
генерал, ученая голова, профессор, что там Раиса Павловна ни
говори…
Кофе был подан в кабинет, и Лаптев все время дурачился, как школьник; он даже скопировал
генерала, а между прочим досталось и Нине Леонтьевне
с Раисой Павловной. Мужчины теперь
говорили о дамах
с той непринужденностью, какой вознаграждают себя все мужчины за официальные любезности и вежливость
с женщинами в обществе. Особенно отличился Прозоров, перещеголявший даже Сарматова своим ядовитым остроумием.
— Нет, это ты, ваше превосходительство, неправильно
говоришь, — отрезал Ермило Кожин, когда
генерал кончил. — Конечно, мы люди темные, не ученые, а ты — неправильно. И насчет покосу неправильно, потому мужику лошадь
с коровою первое дело… А десятинки две ежели у мужика есть, так он от свободности и пашенку распашет — не все же на фабрике да по куреням болтаться. Тоже вот насчет выгону… Наша заводская лошадь зиму-то зимскую за двоих робит, а летом ей и отдохнуть надо.
Братковский бывал в господском доме и по-прежнему был хорош, но о
генерале Блинове, о Нине Леонтьевне и своей сестре, видимо, избегал
говорить. Сарматов и Прозоров были в восторге от тех анекдотов, которые Братковский рассказывал для одних мужчин; Дымцевич в качестве компатриота ходил во флигель к Братковскому запросто и познакомился
с обеими обезьянами Нины Леонтьевны. Один Вершинин заметно косился на молодого человека, потому что вообще не выносил соперников по части застольных анекдотов.