Неточные совпадения
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы все
было прилично: колпаки
были бы
чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Пир кончился, расходится
Народ. Уснув, осталися
Под ивой наши странники,
И тут же спал Ионушка
Да несколько упившихся
Не в меру мужиков.
Качаясь, Савва с Гришею
Вели домой родителя
И
пели; в
чистом воздухе
Над Волгой, как набатные,
Согласные и сильные
Гремели голоса...
И ангел милосердия
Недаром песнь призывную
Поет — ей внемлют
чистые, —
Немало Русь уж выслала
Сынов своих, отмеченных
Печатью дара Божьего,
На честные пути,
Немало их оплакала
(Увы! Звездой падучею
Проносятся они!).
Как ни темна вахлачина,
Как ни забита барщиной
И рабством — и она,
Благословясь, поставила
В Григорье Добросклонове
Такого посланца…
Нет хлеба — у кого-нибудь
Попросит, а за соль
Дать надо деньги
чистые,
А их по всей вахлачине,
Сгоняемой на барщину,
По году гроша не
было!
Цыфиркин.
Был гарнизонный, ваше благородие! А ныне пошел в
чистую.
Велико
было всеобщее изумление, когда вдруг, посреди
чистого поля, аманаты [Амана́ты (арабск.) — заложники.] крикнули: здеся!
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб
был не тучен и не скареден, рост имел не огромный, но и не слишком малый, сохранял пропорциональность во всех частях тела и лицом обладал
чистым, не обезображенным ни бородавками, ни (от чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны
быть серые, способные по обстоятельствам выражать и милосердие и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь мундир.
Вторая услуга, оказываемая
чистым лицом,
есть любовь подчиненных.
Хотя скотских падежей не
было, но кож оказалось множество, и так как глуповцам за всем тем ловчее
было щеголять в лаптях, нежели в сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностию и за все получили
чистыми ассигнациями.
Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и грязными, облизывавшимися собаками, на болотный и пороховой запах, которым она наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с таким вкусом, как
едят только на охоте. Умытые и
чистые, они пошли в подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы.
Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось,
были разубраны в новые торжественные ризы.
— Может
быть, и
есть… Но его надо знать… Он особенный, удивительный человек. Он живет одною духовною жизнью. Он слишком
чистый и высокой души человек.
— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай Левин, — там, по крайней мере,
есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности. Может
быть, это утопия. Но допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa: [
чистую доску, т. е. стереть всё прошлое] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но у тебя ничего нет…
Всё, что он видел в окно кареты, всё в этом холодном
чистом воздухе, на этом бледном свете заката
было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Он
был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно
чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я
был удивлен худобой его бледных пальцев.
Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он повалился в ноги князю, так, как
был, во фраке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете с атласным галстуком, новых штанах и причесанных волосах, изливавших
чистый запах одеколона.
Белей и
чище снегов
были на нем воротнички и манишка, и, несмотря на то что
был он с дороги, ни пушинки не село к нему на фрак, — хоть на именинный обед!
Чистое белье поместилось в комоде, уже находившемся в спальне; белье же, которое следовало прачке, завязано
было в узел и подсунуто под кровать.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель,
было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в
чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно
было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно
было притронуться: они обращались в пыль.
Я знал красавиц недоступных,
Холодных,
чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле
чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.
Что может
быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы
чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
Что ж! ежели ее верования могли бы
быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели, разве эта
чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?
Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще телегу в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик. Из-под сена виднелись: самовар, кадка с мороженой формой и еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки. Нельзя
было ошибиться: это
был чай на
чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде телеги мы изъявили шумную радость, потому что
пить чай в лесу на траве и вообще на таком месте, на котором никто и никогда не пивал чаю, считалось большим наслаждением.
Ибо далеко разносится могучее слово,
будучи подобно гудящей колокольной меди, в которую много повергнул мастер дорогого
чистого серебра, чтобы далече по городам, лачугам, палатам и весям разносился красный звон, сзывая равно всех на святую молитву.
Сложив обе дощечки, из коих железная
была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в
чистую белую бумагу и обвязал так, чтобы помудренее
было развязать.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не
было, и
было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать
чистое, чем видеть грязь в доме.
Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь
чистый воздух можно
было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение.
Ей
было только четырнадцать лет, но это
было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски
чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…
Порфирий Петрович
был по-домашнему, в халате, в весьма
чистом белье и в стоптанных туфлях.
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне
было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный,
чистый жар сердца до старости.
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она
чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна
быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо
было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
Часто он спал на ней так, как
был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья,
чистого и заношенного, чтобы
было повыше изголовье.
Большой собравшися гурьбой,
Медведя звери изловили;
На
чистом поле задавили —
И делят меж собой,
Кто что́ себе достанет.
А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.
«Ба, ты, косой»,
Кричат ему: «пожаловал отколе?
Тебя никто на ловле не видал». —
«Вот, братцы!» Заяц отвечал:
«Да из лесу-то кто ж, — всё я его пугал
И к вам поставил прямо в поле
Сердечного дружка?»
Такое хвастовство хоть слишком
было явно,
Но показалось так забавно,
Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою.
Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно
чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из
чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною
будет.
На вид ему
было лет сорок пять: его коротко остриженные седые волосы отливали темным блеском, как новое серебро; лицо его, желчное, но без морщин, необыкновенно правильное и
чистое, словно выведенное тонким и легким резцом, являло следы красоты замечательной: особенно хороши
были светлые, черные, продолговатые глаза.
На ней
было легкое барежевое платье; гладко зачесанные за уши волосы придавали девическое выражение ее
чистому и свежему лицу.
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая,
чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача
есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану.
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер говорит: на Страстной телеграфные столбы
спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул головой. — Горох в башке! — Прокашлялся и продолжал более
чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж не говорит. — Взял со стола цепочку с образком, взвесил ее на ладони и сказал, не удивляясь: — А я думал — она с филологом спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
— У нас ухо забито шумом каменных городов, извозчиками, да, да! Истинная,
чистая музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен
был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен
был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения в глубине души, понимаете?
— Это ты — из деликатности, — сказала Варвара, задыхаясь. — Ах, какое подлое, грубое животное Стратонов… Каменщик. Мерзавец… Для богатых баб… А ты — из гордости. Ты — такой
чистый, честный. В тебе
есть мужество… не соглашаться с жизнью…
Он видел, что с той поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили себя и люди, для которых революционность «большевиков»
была органически враждебна. Себя Самгин не считал таким же, как эти люди, но все-таки смутно подозревал нечто общее между ними и собою. И, размышляя перед Никоновой, как перед зеркалом или над
чистым листом бумаги, он говорил...
Удивительно просто
было с нею и вокруг нее в маленькой,
чистой комнате, полной странно опьяняющим запахом.
Голосок у дяди Миши
был тихий, но неистощимый и светленький, как подземный ключ, бесконечные годы источающий холодную и
чистую воду.
— Врешь, переедешь! — сказал Тарантьев. — Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя
будет вдвое лучше и
чище; ни кухарка, ни Захар воровать не
будут…
Но опытный глаз человека с
чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут
было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что
есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят,
напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его
будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно
будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности,
чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
«Да, да; но ведь этим надо
было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“, ветка сирени, признание — все это должно
быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у
чистой женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
Если же то
была первая,
чистая любовь, что такое ее отношения к Штольцу? — Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и она бледнела от одной мысли.