Неточные совпадения
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных
птиц, превосходно играли на рожках русские
песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три в день, публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали в павильон слушать, как тихая музыка звучит в стальном жерле длинной пушки.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам
птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и
песню, любовь и негу в грудь, льется
песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Наконец Васька ощипал
птицу и съел. Вдали показываются девушки с лукошками в руках. Они поют
песни, а некоторые, не подозревая, что глаз барыни уже заприметил их, черпают в лукошках и едят ягоды.
Сильно и звучно перекликались блистательные
песни соловьев, и когда они, казалось, умирали в томлении и неге, слышался шелест и трещание кузнечиков или гудение болотной
птицы, ударявшей скользким носом своим в широкое водное зеркало.
Другое время, другие
птицы и другие
песни…
Всякая
птица, от соловья до голубенького крошечного бесочка, горячо и торопливо поет свои вечерние
песни, умолкая постепенно вместе с темнеющими сумерками, которые в лесу ложатся ранее и быстрее.
Ни ответа, ни привета не было, тишина стояла мертвая; в зеленых садах
птицы не пели
песни райские, не били фонтаны воды и не шумели ключи родниковые, не играла музыка во палатах высокиих.
Гуляет он и любуется; на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами в рот так и просятся, индо, глядя на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные, мохровые, пахучие, всякими красками расписанные;
птицы летают невиданные: словно по бархату зеленому и пунцовому золотом и серебром выложенные,
песни поют райские; фонтаны воды бьют высокие, индо глядеть на их вышину — голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи родниковые по колодам хрустальныим.
Захотелось ей осмотреть весь дворец, и пошла она осматривать все его палаты высокие, и ходила она немало времени, на все диковинки любуючись; одна палата была краше другой, и все краше того, как рассказывал честной купец, государь ее батюшка родимый; взяла она из кувшина золоченого любимый цветочик аленькой, сошла она в зеленые сады, и запели ей
птицы свои
песни райские, а деревья, кусты и цветы замахали своими верхушками и ровно перед ней преклонилися; выше забили фонтаны воды и громче зашумели ключи родниковые; и нашла она то место высокое, пригорок муравчатый, на котором сорвал честной купец цветочик аленькой, краше которого нет на белом свете.
— Что же все! — возразил Макар Григорьев. — Никогда он не мог делать того, чтобы летать на
птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка — враль, а
песня — быль, и точно: в
песне вот поют, что «во саду ли, в огороде девушка гуляла», — это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу — враки.
Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в тишине и оттеняя ее. Чирикали
птицы, и где-то далеко звучала
песня, плутая по полям. Помолчав, Рыбин сказал...
Н.И. Пастухов оказался прав. Газету разрекламировали. На другой день вместе с этим письмом начал печататься сенсационный роман А. Ив. Соколовой «Новые
птицы — новые
песни», за ее известным псевдонимом «Синее домино».
Чем выше солнце, тем больше
птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса
птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я слышу в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в
песню. А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
Скрипят клесты, звенят синицы, смеется кукушка, свистит иволга, немолчно звучит ревнивая
песня зяблика, задумчиво поет странная
птица — щур.
Весенние
песни пленных
птиц заглушал насмешливый свист скворцов. Чёрные и блестящие, точно маслом смазанные, они, встряхивая крыльями, сидели на скворешнях и, широко открывая жёлтые носы, дразнили всех, смешно путая
песню жаворонка с кудахтаньем курицы. Матвей вспомнил, что однажды Власьевна, на его вопрос, почему скворцы дразнятся, объяснила...
«В их львином реве гремела
песня о гордой
птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной
песни...
Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная
песня; едешь и чувствуешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится отрывистый, тревожный крик неуснувшей
птицы или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то голос вроде удивленного «а-а!», и дремота опускает веки.
Из арки улицы, как из трубы, светлыми ручьями радостно льются
песни пастухов; без шляп, горбоносые и в своих плащах похожие на огромных
птиц, они идут играя, окруженные толпою детей с фонарями на высоких древках, десятки огней качаются в воздухе, освещая маленькую круглую фигурку старика Паолино, ого серебряную голову, ясли в его руках и в яслях, полных цветами, — розовое тело Младенца, с улыбкою поднявшего вверх благословляющие ручки.
Тишина; только
птицы щебечут в саду, гудят пчелы над цветами, да где-то на горе, среди виноградников, жарко вздыхает
песня: поют двое — мужчина и женщина, каждый куплет отделен от другого минутою молчания — это дает
песне особую выразительность, что-то молитвенное.
Дверь в комнату хозяина была не притворена, голоса звучали ясно. Мелкий дождь тихо пел за окном слезливую
песню. По крыше ползал ветер; как большая, бесприютная
птица, утомлённая непогодой, он вздыхал, мягко касаясь мокрыми крыльями стёкол окна. Мальчик сел на постели, обнял колени руками и, вздрагивая, слушал...
И если находила добрая полоса, то пел без устали, не для людей, а для себя, — звучала в нем
песня прирожденно, как в певчей
птице.
Как бы далеко ни уходили слова — дальше их уносила
песня; как бы высоко ни взлетала мысль — выше ее подымалась
песня; и только душа не отставала, парила и падала, стоном звенящим откликалась, как перелетная
птица…
Теперь я ответил бы, что опасность была необходима для душевного моего спокойствия. «Пылающий мозг и холодная рука» — как поется в
песне о Пелегрине. Я сказал бы еще, что от всех этих слов и недомолвок, приготовлений, переодеваний и золотых цепей веет опасностью точно так же, как от молока — скукой, от книги — молчанием, от
птицы — полетом, но тогда все неясное было мне ясно без доказательств.
«Да, вот оно: новые
птицы — новые
песни».
Порою в этом адском шуме и возне машин вдруг победительно и беззаботно вспыхнет весёлая
песня, — улыбаюсь я в душе, вспоминая Иванушку-дурачка на ките по дороге в небеса за чудесной жар-птицей.
По вечерам я минею или пролог читал, а больше про детство своё рассказывал, про Лариона и Савёлку, как они богу
песни пели, что говорили о нём, про безумного Власия, который в ту пору скончался уже, про всё говорил, что знал, — оказалось, знал я много о людях, о
птицах и о рыбах.
Словно некая белая
птица, давно уже рождённая, дремала в сумраке души моей, а я этого не знал и не чувствовал. Но вот нечаянно коснулся её, пробудилась она и тихо поёт на утре — трепещут в сердце лёгкие крылья, и от горячей
песни тает лёд моего неверия, превращаясь в благодарные слёзы. Хочется мне говорить какие-то слова, встать, идти и петь
песню да человека встретить бы и жадно обнять его!
Так утешительно-мила,
Как древле узнику была
На сумрачном окне темницы
Простая
песня вольной
птицы,
Стояла Зара у огня!
«Что ни время, то и
птицы, что ни
птицы, то и
песни».
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птицапобирается
песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
И казалось, будто бы сохранил он в своей прозрачной глубине все то, что кричалось и пелось в эти дни людьми, животными и
птицами, — слезы, плач и веселую
песню, молитву и проклятия, и от этих стеклянных, застывших голосов был он такой тяжелый, тревожный, густо насыщенный незримой жизнью.
Чудные
птицы посядут на пни,
Чудные
песни споют ей они!
Лебеди белые, соколы ясные, вольная
птица журинька, кусты ракитовые, мурава зеленая, цветы лазоревые, духи малиновые, мосты калиновые — одни за другими вспоминаются в тех величавых, сановитых
песнях, что могли вылиться только из души русского человека на его безграничных, раздольных, óт моря дó моря раскинувшихся равнинах.
— Такому певцу да лесные
песни слушать! — бойко подхватила Фленушка, прищуривая глазки и лукаво взглядывая на Василия Борисыча. — Соловью худых
птиц слушать не приходится… От худых
птиц худые и
песни.
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные
птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные
песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
Иные певуны с иными
песнями сменили их: только что закатится солнышко, в озимях перепела затюкают, в дымящемся белом туманом болоте дергач [Болотная
птица Rallus crex, иначе коростель.] закричит, да на разные лады заведут любовные
песни лягушки…
Строго, сурово повсюду — ни вольной, как
птица небесная,
песни, ни веселого задушевного говора, ни бойких, спорливых разговоров.
Я понимаю, что жить порядочным человеком не так легко, как
птице петь
песни.
Так молодой воробей и начал жить и везде, где только мог, делал всем добро: выкармливал выпавших из гнезда птенцов, носил еду больным
птицам, пел
песни обездоленным.
Юрасов пел, и багровый отсвет заходящего солнца горел на его лице, на его пальто из английского сукна и желтых ботинках. Он пел, провожая солнце, и все грустнее становилась его
песня: как будто почувствовала
птица звонкую ширь небесного пространства, содрогнулась неведомою тоскою и зовет кого-то: приди.
Учили их сами
птицы, когда пели им
песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы.
Ямщик укоротил вожжи, поехал шагом и запел звонким, приятным голосом
песню «про ясны очи, про очи девицы-души».
Песня его лилась яркой струей, кругом тишина невозмутимая, хотя бы
птица встрепенулась. Когда он кончил ее словами: «Ах, очи, очи огневые, вы иссушили молодца», страстно заныла душа певца.
Птицы наперерыв пели свои утренние
песни.
Это теперь смешно — пожалуй, даже глупо! Да, да; быть может, все это так. «Что ни время — то и
птицы, что ни
птицы — то и
песни». Я вам никого не аттестую и ничего не критикую, но только я насчет интересности, как ее женщины чувствуют.
Он пел
песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел как поют
птицы, очевидно потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Духовное око дитяти увидело, что все окружающее его «добро зело», что все это стоит
песни, любви и живого участья, впервые почуянной силой вздрогнули его детские мышцы, и он вскрикнул всей грудью, как будто от сладостной боли; ручонками всплеснул и смело пополз по меже, далеко, далеко, гоняясь за черною
птицей, свежим червем подкреплявшей зимой отощавшее тело.
Солнышко тепло грело разнеженную, рыхлую землю; большие черные
птицы с криком ходили в развал по мягкому бархату пашни и доставали толстыми клювами сытых червей; босоногие бабы с загорелыми икрами и высоко подоткнутыми разноцветными юбками держали в руках расписные деревянные чашечки с семенами и с веселыми
песнями садили на грядах всякую всячину.