Неточные совпадения
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного
начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил
перед ними
дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах, как новый ряд воздушных гор;
перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я
начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
И труды, и старания, и бессонные ночи вознаграждались ему изобильно, если
дело наконец
начинало перед ним объясняться, сокровенные причины обнаруживаться, и он чувствовал, что может
передать его все в немногих словах, отчетливо и ясно, так что всякому будет очевидно и понятно.
— Это мне удивительно, —
начал он после некоторого раздумья и
передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, — ведь он по
делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет.
К довершению всего, мужики
начали между собою ссориться: братья требовали
раздела, жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось
перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
А на другой
день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами.
Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды
перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.
Здесь
передам уже сущность
дела, то есть только то, что сам мог усвоить; да и он мне
начал передавать бессвязно. Речь его вдруг стала в десять раз бессвязнее и беспорядочнее, только что он дошел до этого места.
А что, если и в самом
деле начнут за мною бегать…» И вот мне
начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча
перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
Через
день японцы приехали с ответом от губернатора о месте на берегу, и опять Кичибе
начал: «Из Едо… не получено» и т. п. Адмирал не принял их. Посьет сказал им, что он
передал адмиралу ответ и не знает, что он предпримет, потому что его превосходительство ничего не отвечал.
Он мне еще за три
дня перед тем открыл все главное — вот тогда-то мы и
начали ссориться и с тех пор все три
дня ссорились.
На другой
день пошел я смотреть лошадей по дворам и
начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком.
Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес...
Следующий
день — 7 августа. Как только взошло солнце, туман
начал рассеиваться, и через какие-нибудь полчаса на небе не было ни одного облачка. Роса
перед рассветом обильно смочила траву, кусты и деревья. Дерсу не было на биваке. Он ходил на охоту, но неудачно, и возвратился обратно как раз ко времени выступления. Мы сейчас же тронулись в путь.
Днем четвероногие обитатели тайги забиваются в чащу, но
перед сумерками
начинают подыматься со своих лежек. Сначала они бродят по опушкам леса, а когда ночная мгла окутает землю, выходят пастись на поляны. Казаки не стали дожидаться сумерек и пошли тотчас, как только развьючили лошадей и убрали седла. На биваке остались мы вдвоем с Дерсу.
— Благодарю вас. Теперь мое личное
дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы
начали с того, что человек действует по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение, что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами, игра их в человеке — соображением выгод, что поэтому человек всегда действует по расчету выгод. Так я
передаю связь мыслей?
Так прошло много времени.
Начали носиться слухи о близком окончании ссылки, не так уже казался далеким
день, в который я брошусь в повозку и полечу в Москву, знакомые лица мерещились, и между ними,
перед ними заветные черты; но едва я отдавался этим мечтам, как мне представлялась с другой стороны повозки бледная, печальная фигура Р., с заплаканными глазами, с взглядом, выражающим боль и упрек, и радость моя мутилась, мне становилось жаль, смертельно жаль ее.
…Грустно сидели мы вечером того
дня, в который я был в III Отделении, за небольшим столом — малютка играл на нем своими игрушками, мы говорили мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле вздрогнули. Матвей бросился отворять дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и
начал отборными словами извиняться
перед моей женой: «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что дети, чрезвычайно неприятно…»
Соседки расходились, и в сердце пьяницы поселялась робкая надежда. Давно, признаться, она уж
начала мечтать о Михаиле Золотухине — вот бы настоящий для Клавденьки муж! — да посмотрит, посмотрит на дочку, вспомнит о покойном муже, да и задумается. Что, ежели в самом
деле отец свой страшный недуг дочери
передал? что, если она умрет? Куда она тогда с своей пьяной головой денется? неужто хоть одну минуту такое несчастье переживет?!
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился
перед могилкою. Свечка погасла, на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и
начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет
дело».
Он не преминул рассказать, как летом,
перед самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке,
начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый
день.
Такие ростки я, должно быть, вынес в ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе.
Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый замок и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего
дня и
начала уроков, но они не оставили никакого следа. А под ними прокладывали себе дорогу новые понятия о царе и верховной власти.
Лучше всех держала себя от
начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом
деле, дай их отцу, а потом и поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и
передала все деньги ему.
Она плачет
день и ночь с причитываниями, поминая своих покинутых родных, как усопших, а муж, сознавая свою великую вину
перед ней, молчит угрюмо, но, наконец, выйдя из себя,
начинает бить ее и бранить за то, что она приехала сюда.
Вот этот-то Пантелей часто стоял
перед моим отцом, слушая бумаги и рассуждая о
делах, которые отец намеревался
начать.
— Главное
дело тут — месть нехороша, —
начал он, — господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в
деле, близком для него; ну,
передай это
дело другому — и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие
дела — по-моему, это нехорошо.
— Расскажи ты мне, —
начал Вихров, — весь последний
день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.
Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал, что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь большое и умное, так что все невольно прибодрились и
начали думать, что они в самом
деле делают что-то умное и большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь же стала меньше насмешничать.
— А я сейчас от губернатора, —
начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. — Он поручил мне
передать вам, как это назвать… приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы — актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие в составе его спектакля, и так как это
дело спешное, то не медля же ехать к madame Пиколовой, которая всем этим
делом орудует.
Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тления тоски и обиды.
День был перерублен, — в его
начале было — содержание, а теперь все вытекло из него,
перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Несмотря на приближение 18-ти лет, сердце ее ни разу не дрогнуло. К хорошеньким и богатеньким девицам уже
начали перед выпуском приезжать в приемные
дни, под именами кузенов и дяденек, молодые люди с хорошенькими усиками и с целыми ворохами конфект. Она не прочь была полюбоваться ими и даже воскликнуть...
Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню, а
дня через два были присланы князем лошади и за Калиновичем. В последний вечер
перед его отъездом Настенька, оставшись с ним вдвоем,
начала было плакать; Калинович вышел почти из себя.
Вернувшись к себе в комнату, Санин нашел на столе письмо от Джеммы. Он мгновенно… испугался — и тотчас же обрадовался, чтобы поскорей замаскировать
перед самим собою свой испуг. Оно состояло из нескольких строк. Она радовалась благополучному «
началу дела», советовала ему быть терпеливым и прибавила, что все в доме здоровы и заранее радуются его возвращению. Санин нашел это письмо довольно сухим — однако взял перо, бумагу… и все бросил. «Что писать?! Завтра сам вернусь… пора, пора!»
Сам он только что
перед тем побрился, и лицо его, посыпанное пудрой, цвело удовольствием по той причине, что накануне им было получено письмо от жены, которая уведомляла его, что их бесценный Пьер
начинает окончательно поправляться и что через несколько
дней, вероятно, выедет прокатиться.
— Он… —
начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство,
перед тем, может,
дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»
Тулузов, с которым она даже не простилась, после объяснения с нею, видимо, был в каком-то афрапированном состоянии и все совещался с Савелием Власьевым,
перед сметкой и умом которого он заметно
начал пасовать, и когда Савелий (это было на второй
день переезда Екатерины Петровны на новую квартиру) пришел к нему с обычным докладом по
делам откупа, Тулузов сказал ему...
Пашенька, краснея от удовольствия, стала на колени
перед боярыней. Елена распустила ей волосы,
разделила их на равные делянки и
начала заплетать широкую русскую косу в девяносто прядей. Много требовалось на то уменья. Надо было плесть как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом падала вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась за
дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.
— Она! именно она! И все Порфишке-кровопивцу
передает! Сказывают, что у него и лошади в хомутах целый
день стоят, на случай, ежели брат отходить
начнет! И представьте, на
днях она даже мебель, вещи, посуду — всё переписала: на случай, дескать, чтобы не пропало чего! Это она нас-то, нас-то воровками представить хочет!
Однажды, в это же лето, уже к августу месяцу, в будний ясный и жаркий
день, в первом часу пополудни, когда по обыкновению все отдыхали
перед послеобеденной работой, вдруг вся каторга поднялась, как один человек, и
начала строиться на острожном дворе.
Это случалось в палатах: иногда
дни и месяцы лежат один подле другого и не скажут ни слова, и вдруг как-нибудь разговорятся в ночной вызывающий час, и один
начнет перед другим выкладывать все свое прошедшее.
«Меня за все били, Александр Петрович, — говорил он мне раз, сидя на моей койке, под вечер,
перед огнями, — за все про все, за что ни попало, били лет пятнадцать сряду, с самого того
дня, как себя помнить
начал, каждый
день по нескольку раз; не бил, кто не хотел; так что я под конец уж совсем привык».
«И мы с гордостью предвидим, — прибавил м-р Гомперс с неподражаемой иронией, — тот
день, когда м-ру Робинзону придется еще поднять плату без увеличения рабочего
дня…» Наконец мистер Гомперс сообщил, что он намерен
начать процесс
перед судьей штата о нарушении неприкосновенности собраний.
Уже несколько
дней назад,
перед тем как
начать свои походы по властям, он думал это, да только под руку попадалась шляпа.
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько
дней перед тем я
начинал ощущать жалость во всем теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя — и та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
В то время, как отец спускался по площадке и осматривал свои лодки (первое неизменное
дело, которым старый рыбак
начинал свой трудовой
день), сыновья его сидели, запершись в клети, и переговаривали о предстоявшем объяснении с родителем;
перед ними стоял штоф.
Но — чудное
дело! — в своем непререкаемом, безответственном, темном владычестве, давая, полную свободу своим прихотям, ставя ни во что всякие законы и логику, самодуры русской жизни
начинают, однако же, ощущать какое-то недовольство и страх, сами не зная
перед чем и почему.
Через три
дня мне сняли гипс, забинтовали ногу и велели лежать, а еще через три
дня меня транспортировали
перед началом спектакля в оркестр, где устроили мне преудобнейшее сиденье рядом с «турецким барабаном».
Дня за три до «Аскольдовой могилы» ставилась в первый раз какая-то обстановочная пьеса, и на утренней репетиции к Васе подошел реквизитор Гольдберг за приказаниями. Вася, только что вернувшись из трактира Абакумыча, был навеселе и, вместе с нужными для спектакля вещами, шутки ради, выписал двенадцать белых кошек.
Перед началом спектакля явился в режиссерскую Гольдберг.
— На
днях, — сказала она, — я прочла «Хаджи-Мурата», и в полном восторге, но самое сильное впечатление произвело на меня
начало — описание репея. Ведь это первый цветок, который я захотела сорвать. Мне было тогда четыре года. Он вырос как раз
перед нашим окном, на старом кладбище. Я вылезла из окна, в кровь исколола руки, а все-таки сорвала.
— Жизнь строга… она хочет, чтоб все люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело жить… Человек доходит до того, что
начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания
перед собой… и он готов и
день и ночь быть с тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с самим собой!
Они не пошли в комнату, где собирались товарищи, а сели в общей зале в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке
начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями
дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха
перед ним.