Неточные совпадения
Музыка не помогала Самгину найти в
памяти своей печальный афоризм, приличный случаю, и
ощущение пустоты усиливалось от этого.
Клим поклонился, наблюдая, как безуспешно она пытается собрать волосы. Он молчал.
Память не подсказывала значительных слов, а простые, обыденные слова не доходили до этой девушки. Его смущало
ощущение какой-то неловкости или опасности.
Должно быть, было что-то особенное в этой минуте, потому что она запечатлелась навеки в моей
памяти и с внутренним
ощущением, и с внешними подробностями. Кто-то во мне как бы смотрел со стороны на стоявшего у ворот мальчика, и если перевести словами результаты этого осмотра, то вышло бы приблизительно так...
Эпизод этот залег в моей
памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит, то винит ли капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от
ощущения уксуса и желчи…
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное
ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей
памяти.
Это было только первое мгновение, и только смешанные
ощущения этого мгновения остались у него в
памяти. Все остальное он впоследствии забыл. Он только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений он видел.
Голова действительно кружилась у Санина — и над всем этим вихрем разнообразных
ощущений, впечатлений, недосказанных мыслей постоянно носился образ Джеммы, тот образ, который так неизгладимо врезался в его
память в ту теплую, электрически-потрясенную ночь, в том темном окне, под лучами роившихся звезд!
И не то чтобы
память изменила ему — о нет! он знал, он слишком хорошо знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его — даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет на него и затопит, как волною, все другие
ощущения, как только он не велит
памяти своей замолчать.
Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта; в этом чувстве исчезли все мои огорчения, забывалось неприятное, и в то же время у меня росла особенная настороженность
ощущений: слух и зрение становились острее,
память — более чуткой, вместилище впечатлений — глубже.
Ощущение усталости разливалось в теле, отравленном и вялом, в
памяти ныл визгливый Любкин голос...
Чувство пренебрежительного превосходства не допустило его больше до низких
ощущений стародавней обиды за себя и за своего названого отца… Издали снимет он шляпу и поклонится его
памяти, глядя на погост около земляного вала, где не удалось лечь Ивану Прокофьичу. Косточки его, хоть и в другом месте, радостно встрепенутся. Его Вася, штрафной школьник, позорно наказанный его «ворогами», идет по Волге на всех парах…
И теперь еще, когда звучит в
памяти эта песня, я так живо переживаю тогдашнее настроение:
ощущение праздничной сытости и свободы, лучи весеннего солнца в синем дыме, чудесные дисканты, как будто звучащие с купола, холодная, издевательская насмешка судьбы, упреки себе и тоска любви такая безнадежная! Особенно все это во фразе: «Пасха, двери райские нам отверзающая». Мне и сейчас при этой молитве кажется: слезы отчаяния подступают к горлу, и я твержу себе...
Вечер первого признания восстает ярко в его
памяти. Как живая, сидит она около него, вот наклоняется ближе, ближе — он переживает
ощущение первого поцелуя. Улыбка неизъяснимого блаженства появляется на измученном лице.
Но это только объяснение, чувство же близости Елены было и остается до сих пор таким убедительным и несомненным, что всю правду я невольно приписываю ему; я помню даже те два стула, на которых мы сидели рядом и разговаривали, помню
ощущение разговора и ее лица… но тут все кончается, и теперь мне кажется минутами: стоит мне сделать какое-то усилие над
памятью — и я увижу ее лицо, услышу слова, наконец пойму то важное, что тогда происходило вокруг меня, но нет — я не могу, да и не хочу почему-то сделать это усилие.
И в то же время я с величайшей ясностью помню отдельные мелочи, многие свои тогдашние мысли и чувства и храню
ощущение от того периода не беспамятства, а, наоборот,
памяти твердой и сознания вполне ясного, как будто только теперь, после болезни, я забыл, что происходило, а тогда помнил все и все сознавал.