Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного
дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году
дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем
страшнее, чем дольше они там лежали.
И так же как прежде, занятиями
днем и морфином по ночам она могла заглушать
страшные мысли
о том, что будет, если он разлюбит ее.
Ее тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья
страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, метель
И прочая. Ее сомнений
Мартын Задека не решит;
Но сон зловещий ей сулит
Печальных много приключений.
Дней несколько она потом
Всё беспокоилась
о том.
До вечера носило Меннерса; разбитый сотрясениями
о борта и
дно лодки, за время
страшной борьбы с свирепостью волн, грозивших, не уставая, выбросить в море обезумевшего лавочника, он был подобран пароходом «Лукреция», шедшим в Кассет.
Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал…
О,
дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец,
страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние
дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? —
о, никогда бы вы не сделали такой
страшной ошибки на ее счет в вашем мнении
о ней, как та, которая потом вышла!
Японцы тут ни
о каких переговорах не хотели и слышать, а приглашали немедленно отправиться в городок Симодо, в бухте того же имени, лежащей в углу огромного залива Иеддо, при выходе в море. Туда, по словам их, отправились и уполномоченные для переговоров японские чиновники. Туда же чрез несколько
дней направилась и «Диана». В этой бухте предстояло ей испытать
страшную катастрофу.
Она здесь, в Узле, — вот
о чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его
дело. В Привалове со
страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна?
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу.
Страшное тут
дело одно… А ты будешь мне судья в этом
деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем,
о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
Мальчик хоть и старался не показывать, что ему это неприятно, но с болью сердца сознавал, что отец в обществе унижен, и всегда, неотвязно, вспоминал
о «мочалке» и
о том «
страшном дне».
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя
о положении
дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр был удивлен, поражен
страшными вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
На другой
день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она писала
о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел,
о том, что она едва помнит, что было, извинялась — но легкий вуаль этих слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
Этот
страшный вопрос повторялся в течение
дня беспрерывно. По-видимому, несчастная даже в самые тяжелые минуты не забывала
о дочери, и мысль, что единственное и страстно любимое детище обязывается жить с срамной и пьяной матерью, удвоивала ее страдания. В трезвые промежутки она не раз настаивала, чтобы дочь, на время запоя, уходила к соседям, но последняя не соглашалась.
Соседки расходились, и в сердце пьяницы поселялась робкая надежда. Давно, признаться, она уж начала мечтать
о Михаиле Золотухине — вот бы настоящий для Клавденьки муж! — да посмотрит, посмотрит на дочку, вспомнит
о покойном муже, да и задумается. Что, ежели в самом
деле отец свой
страшный недуг дочери передал? что, если она умрет? Куда она тогда с своей пьяной головой денется? неужто хоть одну минуту такое несчастье переживет?!
Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать струны; уже стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про Сткляра Стокозу… но старые и малые все еще не думали очнуться и долго стояли, потупив головы, раздумывая
о страшном, в старину случившемся
деле.
Несколько
дней, которые у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть
о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный,
страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще
страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать высылала нас во двор…
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и
дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо
страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (
о кораблекрушениях я много читал).
Понятное
дело, что такое выдающееся событие, как бал, подняло
страшный переполох в женском заводском мирке, причем мы должны исключительно говорить только
о представительницах beau monde’a, великодушно предоставивших всем другим женщинам изображать народ, — другими словами, только декорировать собой главных действующих лиц.
— Да, — промолвил он с улыбкой в голосе, — какой-нибудь профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!»
Дело не в
страшных словах, мой дорогой мальчик,
дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии,
о которых теперь мечтают лишь немногие.
Конечно, у нее еще был выход: отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с ужасом останавливалась перед этой перспективой и в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала себе руки и билась
о стену головой. Этим начинался ее
день и этим кончался. Ночью она видела
страшные сны.
Когда я размышлял
о том, как я поступил в этом
деле, мне вдруг пришла
страшная мысль, что я поступил как трус.
Для Софьи Матвеевны наступили два
страшные дня ее жизни; она и теперь припоминает
о них с содроганием. Степан Трофимович заболел так серьезно, что он не мог отправиться на пароходе, который на этот раз явился аккуратно в два часа пополудни; она же не в силах была оставить его одного и тоже не поехала в Спасов. По ее рассказу, он очень даже обрадовался, что пароход ушел.
Муза Николаевна, сама не помня от кого получившая об этом уведомление, на первых порах совсем рехнулась ума; к счастию еще, что Сусанна Николаевна, на другой же
день узнавшая
о страшном событии, приехала к ней и перевезла ее к себе; Егор Егорыч, тоже услыхавший об этом случайно в Английском клубе, поспешил домой, и когда Сусанна Николаевна повторила ему то же самое с присовокуплением, что Музу Николаевну она перевезла к себе, похвалил ее за то и поник головой.
Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!
Ужели счастлив будет он?
Чу… вдруг раздался рога звон,
И кто-то карлу вызывает.
В смятенье, бледный чародей
На
деву шапку надевает;
Трубят опять: звучней, звучней!
И он летит к безвестной встрече,
Закинув бороду за плечи.
Известное
дело, что ни один иностранец не может говорить
о России, не упомянув
о морозе и
о скорой почтовой езде, несмотря на то что пора было убедиться, что ни особенно
страшных морозов нет, ни сказочной езды.
Он был человек отлично образованный, славно знал по-латыни, был хороший ботаник; в
деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга,
страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты
о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он не вычитал в этих книгах — что важнейшее
дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, так, как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может быть, и для каждой семьи, должно быть свое воспитание.
Только раз, когда Феня особенно сильно металась и бредила, все
дело разъяснилось: больная выболтала все, что сама знала
о страшном грехе бабушки Татьяны и
о самом Зотушке, называя его своим дядей.
Часа два говорил Игнат сыну
о своей молодости,
о трудах своих,
о людях и
страшной силе их слабости,
о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова
о себе —
о том, как из простого работника он сделался хозяином большого
дела.
— А ты, парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью… Всем нам смерть уготована, ее же не избегнешь… стало быть, не следует прежде времени мертветь… Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей скорби не надо, ибо сказано: «егда душа от тела имать нуждею восхититися
страшными аггелы — всех забывает сродников и знаемых…» — значит, весь ты для него теперь ничего не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся… А живой
о живом пещись должен… Ты лучше плачь — это
дело человеческое… очень облегчает сердце…
В бреду шли
дни, наполненные
страшными рассказами
о яростном истреблении людей. Евсею казалось, что
дни эти ползут по земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом. Люди бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых, женщин и детей. Их толкает вперёд на истребление жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
Когда урядник его увидал, то снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но Вадим, ибо это был он, не заметив его, обратился к мужикам и сказал: «отойдите подальше, мне надо поговорить
о важном
деле с этими молодцами»… мужики посмотрели друг на друга и, не заметив ни на чьем лице желания противиться этому неожиданному приказу, и побежденные решительным видом
страшного горбача, отодвинулись, разошлись и в нескольких шагах собрались снова в кучку.
Иногда, уставая от забот
о деле, он чувствовал себя в холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика казалась ему каменным, но живым зверем, зверь приник, прижался к земле, бросив на неё тени, точно крылья, подняв хвост трубою, морда у него тупая,
страшная,
днём окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна раскалены от ярости.
Нет, я напишу до конца. Все равно: если я и брошу перо и эту тетрадь, этот ужасный
день будет переживаться мною в тысячный раз; в тысячный раз я испытаю ужас, и мучения совести, и муки потери; в тысячный раз сцена,
о которой я сейчас буду писать, пройдет перед моими глазами во всех своих подробностях, и каждая из этих подробностей ляжет на сердце новым
страшным ударом. Буду продолжать и доведу до конца.
Но я чувствую, что мне осталось уже немного
дней. Рана моя закрылась, но грудь разрушается другой болезнью: я знаю, что у меня чахотка. И третья, еще более
страшная болезнь помогает ей. Я ни на минуту не забываю Надежду Николаевну и Бессонова;
страшные подробности последнего
дня вечно стоят перед моим душевным взором, и какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо
о том, что я убил человека.
Она потребовала себе свое любимое шелковое платье и вообще туалетом своим очень много занималась; Пашет и Анет, интересовавшиеся знать, что такое происходит между папенькой, маменькой и Мари, подслушивали то у тех, то у других дверей и, наконец, начали догадываться, что вряд ли
дело идет не
о сватовстве Хозарова к Мари, и обе почувствовали
страшную зависть, особенно Анет, которая все время оставалась в приятном заблуждении, что Хозаров интересуется собственно ею.
Все наши
девы и девчонки, разумеется, много знали
о страшном Селиване, вблизи двора которого замерз мужик Николай. По этому случаю теперь вспомнили Селивану все его старые проделки,
о которых я прежде и не знал. Теперь обнаружилось, что кучер Константин, едучи один раз в город за говядиной, слышал, как из окна Селивановой избы неслися жалобные стоны и слышались слова: «Ой, ручку больно! Ой, пальчик режет».
Он прискакал домой, не имея на себе лица от страха, и рассказал
о бывшей с ним
страшной истории только на другой
день.
И, к удивлению, все, что
о нем говорили, не только казалось вероятным, но даже имело какие-то видимые признаки, по которым приходилось думать, что Селиван в самом
деле человек дурной и что вблизи его уединенного жилища происходят
страшные злодейства.
Я заиграл:"Где, где, ах, где укрыться?
О, грозный
день! лютейший час!"Слушали они, слушали и вдруг меня остановили."Не играй и этой, сказали они, — это, видишь, сложено на
страшный суд. Тут поминается и грозный
день, и лютый час, и где укрыться!.. Ох, боже мой! Я и помыслить боюсь
о страшном суде! Я, благодаря бога, христианка: так я эту ужасную мысль удаляю от себя. Нет ли другого кантика?"
— Когда видишь людей и как всё это гадко у них и потом вспомнишь
о боге,
о страшном суде — даже сердце сожмётся! Потому что ведь он может всегда — сегодня, завтра, через час — потребовать ответов… И знаете, иногда мне кажется — это будет скоро!
Днём это будет… сначала погаснет солнце… а потом вспыхнет новое пламя, и в нём явится он.
Приписать опять чувство это врожденной робости Акулины, тому, что она была загнана, забита и запугана, или «идее», которую составляют себе
о власти вообще все люди, редко находящиеся с нею в соприкосновении и по тому самому присваивающие ей какое-то чересчур
страшное значение, — было бы здесь неуместно, ибо отчаяние бедной девки могло не только победить в ней пустые эти страхи, но легко даже могло вызвать ее на
дело несравненно более смелое и отважное.
Бойкий и хвастливый лакей, камердинер молодого Солобуева, сейчас смекнул, с кем имеет
дело, закидал словами наших деревенских стариков и умел напустить им такой пыли в глаза рассказами
о разных привычках и привередах своих богатых господ, что Болдухины перетрусились и не знали, как принять, где поместить и как угостить хотя не знатных, но
страшным богатством избалованных и изнеженных посетителей; на вопрос же Варвары Михайловны, отчего так поздно приехали Солобуевы, камердинер отвечал: «Все изволили сбираться и до последнего
дня не решались, ехать или нет-с.
Некоторые простудились, и в том числе больной, который стучит: у него сделалось воспаление легких, и несколько
дней можно было думать, что он умрет, и другой умер бы, как утверждал доктор, но его сделала непостижимо живучим, почти бессмертным его
страшная воля, его безумная мечта
о дверях, которые должны быть открыты: болезнь ничего не могла сделать с телом,
о котором забыл сам человек.
«Бедная артистка! — думал я. — Что за безумный, что за преступный человек сунул тебя на это поприще, не подумавши
о судьбе твоей! Зачем разбудили тебя? Затем только, чтоб сообщить весть
страшную, подавляющую? Спала бы душа твоя в неразвитости, и великий талант, неизвестный тебе самой, не мучил бы тебя; может быть, подчас и поднималась бы с
дна твоей души непонятная грусть, зато она осталась бы непонятной».
И в тот вечер уже все верующие узнали
о страшной смерти Предателя, а на другой
день узнал
о ней весь Иерусалим.
Но вот уже разошлись по Иерусалиму верующие и скрылись в домах, за стенами, и загадочны стали лица встречных. Погасло ликование. И уже смутные слухи об опасности поползли в какие-то щели, пробовал сумрачный Петр подаренный ему Иудою меч. И все печальнее и строже становилось лицо учителя. Так быстро пробегало время и неумолимо приближало
страшный день предательства. Вот прошла и последняя вечеря, полная печали и смутного страха, и уже прозвучали неясные слова Иисуса
о ком-то, кто предаст его.
Вероятно, были в его голове другие мысли — об обычном,
о житейском,
о прошлом, привычные старые мысли человека, у которого давно закостенели мышцы и мозг; вероятно, думал он
о рабочих и
о том печальном и
страшном дне, — но все эти размышления, тусклые и неглубокие, проходили быстро и исчезали из сознания мгновенно, как легкая зыбь на реке, поднятая пробежавшим ветром.
Он не подумал
о том, что, как замечает автор записок
о нем, «переселение, тяжкое везде, особенно противно русскому человеку; но переселение тогда в неизвестную бусурманскую сторону, про которую, между хорошими, ходило много недобрых слухов, где, по отдаленности церквей, надо было и умирать без исповеди, и новорожденным младенцам долго оставаться некрещеными, — казалось
делом страшным» («Сем. хр.», стр. 18).
А между тем
дело идет ни больше ни меньше как
о погубленной человеческой жизни,
о чем-то безмерно
страшном, где неизбежно должен стать вопрос: смеет ли подобный оператор продолжать заниматься медициной?
Но этою мыслью
о жизненной непригодности теперешней науки я старался скрыть и затемнить от себя другую, слишком
страшную для меня мысль: я начинал все больше убеждаться, что сам я лично совершенно негоден к выбранному мною
делу и что, решая отдаться медицине, я не имел самого отдаленного представления
о тех требованиях, которым должен удовлетворять врач.