Неточные совпадения
Он все топтался на одном месте, говорил
о француженках, которые отказываются родить детей,
о Zweikindersystem в
Германии,
о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
Игрою и ремеслом находил Клим и суждения
о будущем Великого сибирского пути,
о выходе России на берега океана,
о политике Европы в Китае, об успехах социализма в
Германии и вообще
о жизни мира.
— Вот: в Англии — трэд-юнионы, Франция склоняется к синдикализму, социал-демократия
Германии глубоко государственна и национальна, а — мы? А — что будет у нас? Я — вот
о чем!
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает?
О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это
Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
—
О, да! — гневно вскричала она. — Читайте речи Евгения Рихтера. Социалисты — это люди, которые хотят ограбить и выгнать из
Германии ее законных владельцев, но этого могут хотеть только евреи. Да, да — читайте Рихтера, — это здравый, немецкий ум!
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в
Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся
о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
— Наивно, Варек, — сказал Маракуев, смеясь, и напомнил
о пензенском попе Фоме, пугачевце,
о патере Александре Гавацци, но, когда начал
о духовенстве эпохи крестьянских войн в
Германии, — Варвара капризно прервала его поучительную речь...
Говорили
о будущем Великого сибирского пути,
о маслоделии, переселенцах,
о работе крестьянского банка,
о таможенной политике
Германии.
— Я в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, —
о переговорах министра внутренних дел Протопопова с представителем
Германии о сепаратном мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
— Персы «низложили» шаха, турки султана, в
Германии основан Союз Ганзы, союз фабрикантов для борьбы против «Союза сельских хозяев», правительство немцев отклонило предложение Англии
о сокращении морских вооружений, среди нашей буржуазии заметен рост милитаризма… — ты думаешь, между этими фактами нет связи? Есть… и — явная…
— Представительное правление несовершенно, допустим. Но пример
Германии, рост количества представителей рабочего класса в рейхстаге неопровержимо говорит нам
о способности этой системы к развитию.
— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер в
Германии повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я
о нем говорю) был всего только один, а фатеров мильоны.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в
Германии, и даже
о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Вопрос
о том, что войну начала
Германия, что она главная виновница распространения гнетущей власти милитаризма над миром, что она нарушила нормы международного права, вопрос дипломатический и военный — для нашей темы второстепенный.
Помнится, я шел домой, ни
о чем не размышляя, но с странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но в
Германии редкий запах.
В протестантской
Германии образовалась тогда католическая партия, Шлегель и Лео меняли веру, старый Ян и другие бредили
о каком-то народном и демократическом католицизме. Люди спасались от настоящего в средние века, в мистицизм, — читали Эккартсгаузена, занимались магнетизмом и чудесами князя Гогенлоэ; Гюго, враг католицизма, столько же помогал его восстановлению, как тогдашний Ламенне, ужасавшийся бездушному индифферентизму своего века.
Все, что я говорю
о Западе, в меньшей степени применимо к
Германии, которая есть мир промежуточный.
Я это видел в катастрофах, пережитых Россией, я это слыхал
о Германии, я это вижу во Франции.
Шлегель говорил
о Франции и Англии, Западе для
Германии, то же, что славянофилы говорили
о Западе, включая в него и
Германию.
В письме упоминается
о свидании с Алексеем Бакуниным: «…брат того, который в 1848 году действовал в
Германии».
Добрый германский народ, пошумев
о единой
Германии, спокойно спал, пробуждаясь только для юристен-вальса, отвлеченных словопрений и вполне достигнутого права на единое дешевое пиво.
Все эти местности кишат людьми, которые, несмотря на уверения, что понятие
о государстве есть понятие безразличное, независимое ни от национальностей, ни даже от исторических преданий, никак не могут понять, почему они обязаны с такого-то момента считать своимгосударством Францию, а не Италию,
Германию, а не Данию и не Францию.
Конечно (в особенности в городах), и теперь встречается немало людей убежденных, которых восторгает мысль
о единстве и могуществе
Германии,
о той неувядаемой славе, которою покрыло себя немецкое оружие, раздавивши"наследственного врага", и
о том прекрасном будущем, которое отныне, по праву, принадлежит немецкому народу; но ведь эти люди представляют собою только казовый конец современной южногерманской действительности.
Софья рассказывала
о всемирном бое народа за право на жизнь,
о давних битвах крестьян
Германии,
о несчастиях ирландцев,
о великих подвигах рабочих-французов в частых битвах за свободу…
Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался говорить с ним
о Германии,
о ее образовании,
о значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал.
Она снова обратилась к Санину и стала его расспрашивать
о том, какие законы существуют в России насчет браков и нет ли препятствий для вступления в супружество с католичками — как в Пруссии? (В то время, в сороковом году, вся
Германия еще помнила ссору прусского правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков.) Когда же фрау Леноре услыхала, что, выйдя замуж за русского дворянина, ее дочь сама станет дворянкой, — она выказала некоторое удовольствие.
«Третейский суд, арбитрация заменит войны. Вопросы будут решаться третейским судом, aлaбàмcкий вопрос решен третейским судом,
о Каролинских островах предложено решить третейским судом папе. Швейцария и Бельгия, и Дания, и Голландия — все подали заявление, что они предпочитают решения третейского суда войне». Кажется, и Монако заявило то же желание. Досадно только одно, что
Германия, Россия, Австрия, Франция до сих пор не заявляют того же.
Не буду описывать ход ученого заседания: секретарь читал протокол предыдущего заседания, потом следовал доклад одного из «наших начинающих молодых ученых»
о каких-то жучках, истребивших сосновые леса в
Германии, затем прения и т. д. Мне в первый раз пришлось выслушать, какую страшную силу составляют эти ничтожные в отдельности букашки, мошки и таракашки, если они действуют оптом. Впоследствии я постоянно встречал их в жизни и невольно вспоминал доклад в Энтомологическом обществе.
— Нет, не морда… Напротив, самый добродушный немец, хотя немного и поврежденный мыслью
о всесокрушающем величии
Германии. Он меня пригласил к себе, и я… я был у них уже два раза. Очень милое семейство… Мы уговорились как-нибудь в воскресенье отправиться в Юкки.
Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к спинке, и, стиснув зубы, слушал своего друга, который горячо уверял его, что Франция рано или поздно непременно разобьет
Германию, что в Москве очень много мошенников и что по наружному виду лошади нельзя судить
о ее достоинствах.
Сойдется, например, десять англичан, они тотчас заговорят
о подводном телеграфе,
о налоге на бумагу,
о способе выделывать, крысьи шкуры, то есть
о чем-нибудь положительном, определенном; сойдется десять немцев, ну, тут, разумеется, Шлезвиг-Гольштейн и единство
Германии явятся на сцену; десять французов сойдется, беседа неизбежно коснется"клубнички", как они там ни виляй; а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос, — вы имели случай сегодня в том убедиться, — вопрос
о значении,
о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно.
—
О, тому причина большая есть!.. — подхватил Жуквич. — До последнего времени правительство французское много поддерживало… в Англии тоже целые общества помогали, в
Германии даже…
— Да полно, mon cher! что за патриотизм, когда дело идет
о веселье? Я не менее твоего люблю наше отечество и готов за него драться до последней капли крови, а если заберет зевота, так прошу не погневаться, не останусь ни в Москве, ни в Петербурге, а махну прямехонько в Париж, и даже с условием: не просыпаться ни раза дорогою, а особливо проезжая через ученую
Германию.
—
О, обо мне не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве Наполеон не был в
Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров — испанцев?
Этак говорили скептики, но как скептиков даже и в
Германии меньше, чем легковерных, то легковерные их перекричали и решили на том, что «а вот же купил!» Но это уж были старые споры; теперь говорилось только
о том, что эта жена умирает у Бера, в его волчьей норе, и что он, наконец, решился вывезти ее, дать ей вздохнуть другим воздухом, показать ее людям.
Господствующие ныне в науке понятия
о трагическом играют очень важную роль не только в эстетике, но и во многих других науках (напр., в истории), даже сливаются с обиходными понятиями
о жизни. Поэтому я считаю неизлишним довольно подробно изложить их, чтобы дать основание своей критике. В изложении буду я строго следовать Фишеру, которого эстетика ныне считается наилучшею в
Германии.
Еще отправляясь в
Германию, я очень хорошо понимал, что ввиду отсрочки ехать к дяде на Кавказ, где через полгода ожидал меня офицерский чин, дававший в то время еще потомственное дворянство, я приносил тяжелую жертву, заботясь
о судьбе сестры; но я счел это своим долгом и дорого за него заплатил.
До отъезда моего в
Германию больная принимала меня иногда в течение 5-10 минут. Но как ужасны были для меня эти минуты! Вопреки уверениям доктора Лоренца, что ничего определенного
о ее болезни сказать нельзя, мать постоянно твердила: «Я страдаю невыносимо, рак грызет меня день и ночь. Я знаю, мой друг, что ты любишь меня; покажи мне эту любовь и убей меня».
— Подобные люди бросают тень на целое сословие, — немного вычурно заговорил
о. Егор, ежась на своем месте и заглядывая в глаза жаловавшейся старушке. — По моему мнению, это зависит от недостатка образования, Амалия Карловна… В
Германии, вероятно, вы не встретите таких священников? Да, печальное явление, очень печальное, но, можно надеяться, русское духовенство скоро совсем избавится от него.
Такие речи у нас вредны, потому что нет нелепости, обветшалости, которая не высказывалась бы нашими дилетантами с уверенностию, приводящею в изумление; а слушающие готовы верить оттого, что у нас не установились самые общие понятия
о науке; есть предварительные истины, которые в
Германии, например, вперед идут, а у нас нет.
Вялая народность германцев не напоминала
о себе до наполеоновской эпохи, — тут
Германия воспрянула, одушевленная национальными чувствами; всемирные песни Гёте худо согласовались с огнем, горевшим в крови.
Развратная шалость в
Германии закрывает навсегда двери хорошего общества (
о Франции я не говорю: в одном Париже больше разных общих мнений, чем в целом свете) — а у нас?.. объявленный взяточник принимается везде очень хорошо: его оправдывают фразою: и! кто этого не делает!..
Впрочем, мы все-таки должны здесь заметить, что г. Жеребцов уже слишком решительно поступил, позволив себе сделать такого рода повальный отзыв
о целой
Германии.
Так было в тридцатых годах, а вот что сообщает
о современных хирургах уже упомянутый выше профессор А. С. Таубер: «В
Германии обыкновенно молодые ассистенты хирургических клиник учатся оперировать не на мертвом теле, а на живом.
Эта тяга, став ощутительной с тех пор, как Петр прорубил свое окно в
Германию [Замечание С. Н. Булгакова
о том, что «Петр прорубил свое окно в
Германию», а не в Европу, является не случайной оговоркой.
Сообщил ли он известия, полученные от Радзишевского, принцессе, неизвестно, но с этого времени она в письмах своих в
Германию стала настойчиво уверять, что слухи
о предполагаемом мире Турции с Россией и
о поражении Пугачева не имеют никакого основания, что, напротив, все благоприятствует ее предприятию и что она в скором времени отправится в Константинополь и присоединится к турецкой армии.
Это несправедливо: в январе 1774 г. принцесса Владимирская находилась еще в
Германии, и граф Алексей Орлов еще не имел
о ней никаких сведений.
При следствии никто не хотел обратить внимание на то, что гораздо ранее распространившихся безумных толков
о русском моем происхождении я жила и была лично известна многим в Лондоне, в Париже и в
Германии.
Несмотря на то, что принцесса так сильно увлекла аббата необыкновенным умом своим и любезностью, хитрый итальянец сначала думал, что она изыскивает только средства для получения денег и, рассказывая
о русской короне,
о своих владениях в
Германии, об агатовых копях в ее Оберштейне, думает об одном: как бы половчее да поскорее выманить у кардинала денег.
Он ни слова не сказал
о знакомстве с принцессой в
Германии, когда бывал у нее в Оберштейне и был известен под названием «Мосбахского незнакомца».