Неточные совпадения
«И
лежал бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, — говорит „Летописец“, — ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов,
лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному
офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
— Шведская королева Ульрика-Элеонора скончалась в загородном своем замке и
лежала во гробе. В полдень из Стокгольма приехала подруга ее, графиня Стенбок-Фермор и была начальником стражи проведена ко гробу. Так как она слишком долго не возвращалась оттуда, начальник стражи и
офицеры открыли дверь, и — что же представилось глазам их?
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и
лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Подскакал
офицер и, размахивая рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и
лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
На улице простились. Самгин пошел домой пешком. Быстро мчались лихачи, в экипажах сидели
офицера, казалось, что все они сидят в той же позе, как сидел первый, замеченный им: голова гордо вскинута, сабля поставлена между колен, руки
лежат на эфесе.
—
Лежит; пришла — прихворнула; боюсь я. Что они, очень на него там сердятся? Что с ним теперь сделают? Куда он пошел? Что этот
офицер тут грозил?
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и
офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал,
лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
22 января Л. А. Попов, штурманский
офицер, за утренним чаем сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом часу мы пересекли Северный тропик». — «А я ночью озяб», — заметил я. «Как так?» — «Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я, или тропики. Я
лежал легко одетый под самым люком, а «ночной зефир струил эфир» прямо на меня».
Ясно, что причина этого явления
лежала совсем не в
офицерах пошехонского полка, но объяснялась гораздо проще.
Давай мне лиризм — только настоящий, не деланный, а как у моего бесценного Тургенева, который, зайдет ли в лес, спустится ли в овраг к мальчишкам, спишет ли тебе бретера-офицера, — под всем
лежит поэтическое чувство.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку,
лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый
офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
Дежурный унтер-офицер уже не хотел нас пускать в казарму, но Зухин как-то уговорил его, и тот же самый солдат, который приходил с запиской, провел нас в большую, почти темную, слабо освещенную несколькими ночниками комнату, в которой с обеих сторон на нарах, с бритыми лбами, сидели и
лежали рекруты в серых шинелях.
Пусть же свободный от цукания фараон все-таки помнит о том, какая
лежит огромная дистанция между ним и господином обер-офицером.
Однако
офицер протер его, и ему представляется, что панночка
лежит вся облитая кровью!..
Королева Марго
лежала на постели, до подбородка закрывшись одеялом, а рядом с нею, у стены, сидел в одной рубахе, с раскрытой грудью, скрипач-офицер, — на груди у него тоже был шрам, он
лежал красной полосою от правого плеча к соску и был так ярок, что даже в сумраке я отчетливо видел его.
«Образ багренья таков: в назначенный день и час являются на Урал атаман багренья (всякий раз назначаемый канцеляриею из штаб-офицеров) и все имеющие право багрить казаки, всякий в маленьких одиночных санках в одну лошадь, с пешнею, лопатою и несколькими баграми, коих железные острия
лежат на гужах хомута, у оглобли, а деревянные составные шесты, длиною в 3, 4, иногда в 12 сажен, тащатся по снегу.
В номерах Андреева на Рождественском бульваре убийство и самоубийство.
Офицер застрелил женщину и застрелился сам. Оба трупа
лежали рядом, посреди комнаты, в которую вход был через две двери, одна у одного коридора, другая у другого.
— Спасибо вам, детушки! Иван Архипыч старик дряхлый, и жена у него плоха. Да это ничего: доплелись бы как-нибудь до Калуги; а вот что — у них в дому
лежит больной
офицер.
Когда она увидела вошедшего Зарецкого, то, вскочив проворно со стула и сделав ему вежливый книксен [поклон, сопровождающийся приседанием (нем.)], спросила на дурном французском языке: «Что угодно господину
офицеру?» Потом, не дожидаясь его ответа, открыла с стеклянным верхом ящик, в котором
лежали дюжины три золотых колец, несколько печатей, цепочек и два или три креста Почетного легиона.
В небольшом полуоткрытом шалаше
лежало трое
офицеров, закутанных в синие шинели.
— А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь — у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге
лежит раненый русской
офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на
офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего
офицера?
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к высокому казачьему седлу,
лежал на широком потнике молодой
офицер в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его было устремлено на то, чтоб брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
Матушка еще
лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального
офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова.
Комната у цыган. Хор поет «Канавелу». Федя
лежит на диване ничком, без сюртука. Афремов на стуле верхом против запевалы.
Офицер у стола, на котором стоит шампанское и стаканы. Тут же Музыкант записывает.
Дав отдохнуть полчаса, майор Ф. повел нас далее. Чем ближе мы подходили к Попкиою, тем становилось труднее и труднее. Солнце пекло с какою-то яростью, будто торопилось допечь нас, пока мы еще не пришли на место и не спрятались от жары в палатки. Некоторые не выдержали этой ярости: едва бредя с опущенною головою, я чуть не споткнулся об упавшего
офицера. Он
лежал красный, как кумач, и судорожна, тяжело дышал. Его положили в лазаретную фуру.
В самом деле, чистота везде была образцовая. Даже эта оскорбляющая морской глаз старшего
офицера «деревня» — как называл он бак, где находились быки, бараны, свиньи и различная птица в клетках, — была доведена до возможной степени чистоты. Везде
лежали чистые подстилки, и стараниями матросов четыре уцелевших еще быка (один уже был убит и съеден командой и
офицерами), бараны и даже свиньи имели вполне приличный вид, достойный пассажиров такого образцового военного судна, как «Коршун».
Все становились нетерпеливее и раздражительнее, готовые из-за пустяка поссориться, и каждый из
офицеров чаще, чем прежде, искал уединения в душной каюте, чтобы,
лежа в койке и посматривая на иллюминатор, омываемый седой волной, отдаваться невольно тоскливым думам и воспоминаниям о том, как хорошо теперь в теплой уютной комнате среди родных и друзей.
В пятом часу дня на шканцах были поставлены на козлах доски, на которые положили покойников. Явился батюшка в траурной рясе и стал отпевать. Торжественно-заунывное пение хора певчих раздавалось среди моря. Капитан,
офицеры и команда присутствовали при отпевании этих двух французских моряков. Из товарищей покойных один только помощник капитана был настолько здоров, что мог выйти на палубу; остальные
лежали в койках.
Французский
офицер, которого не видно было (он
лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что-то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
Я помнил, что на кладбищенских воротах есть надпись: „Грядет час, в онь же вси сущие во гробех услышат глас Сына Божия“, отлично знал, что рано или поздно настанет время, когда и я, и Кисочка, и ее муж, и
офицер в белом кителе будем
лежать за оградой под темными деревьями, знал, что рядом со мной идет несчастный, оскорбленный человек, — всё это я сознавал ясно, но в то же время меня волновал тяжелый, неприятный страх, что Кисочка вернется и что я не сумею сказать ей то, что нужно.
Что-то знакомое показалось Милице в бледноме тще этого
офицера… Знакомое и дорогое… Да ведь это капитан Любавин! Это Павел Павлович! — подсказал ей внутренний голос. Неужели он опасно ранен? Может быть смертельно? Но почему же он здесь
лежит?.. Вот он движется… Вот опять… Действительно, в эту минуту приподнялась окровавленная голова и снова тяжело опустилась на землю…
Посреди двора, на огромном плацу, стояли, сидели и
лежали уже одетые в полную походную амуницию солдаты. Несколько человек
офицеров, мало отличающихся по форме одежды от нижних чинов, находились тут же. Ружья, составленные в козла, занимали часть плаца.
Проехала крытая парусиною двуколка, в ней
лежал раненый
офицер. Его лицо сплошь было завязано бинтами, только чернело отверстие для рта; повязка промокла, она была, как кроваво-красная маска, и из нее сочилась кровь. Рядом сидел другой раненый
офицер, бледный от потери крови. Грустный и слабый, он поддерживал на коленях кровавую голову товарища. Двуколка тряслась и колыхалась, кровавая голова моталась бессильно, как мертвая.
Что было делать? Мы останавливали повозки, просили скинуть часть груза и принять раненого. Кучера-солдаты отвечали: «не смеем», начальники обозов,
офицеры, отвечали: «не имеем права». Они соглашались положить раненого поверх груза, но раненый так здесь и очутился: с раною в животе
лежал на верхушке воза, цепляясь за веревки, — обессилел и свалился.
В нашем госпитале
лежал один раненый
офицер из соседнего корпуса.
Офицер был знатный, с большими связями. Его приехал проведать его корпусный командир. Старый, старый старик, — как говорили, с громадным влиянием при дворе.
Лежат в госпитале раненые
офицеры, они прошли страду целого ряда боев.
Подали двенадцать повозок. Лошади фыркали и ржали, мелькали фонари.
Офицеры в своей палате играли в преферанс; поручик Шестов, с рукою на черной перевязи,
лежал в постели и читал при свечке переводный роман Онэ. Главный врач сказал
офицерам, чтоб они не беспокоились и спали ночь спокойно, — их он успеет отправить завтра утром.
— Как нет? — возмутился генерал. — Почему нет? Что это за беспорядок!.. И вы тоже, подполковник! — обратился он к одному из больных
офицеров. — Вы должны бы показывать пример солдатам, а сами тоже
лежите в фуражке!.. Почему ружья и мешки солдат при них? — снова накинулся он на Гречихина.
К вечеру вдали показалась огромная гора, увенчанная укреплениями. За горою
лежал Телин. Дорога расходилась в две стороны. У ее разделения стоял
офицер и кричал...
Среди пыли, в груде двигающихся обозов, мелькнуло знакомое женское лицо. Безмерно-измученное, бледное, с черными кругами вокруг глаз. Я узнал сестру Каменеву, жену артиллерийского
офицера. Каменева ехала в своем шарабане одна, без кучера. Она сидела боком, а на дне шарабана
лежало что-то большое, угловатое, прикрытое клеенкою.
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот.
Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
На руках двух казаков
лежит умирающий
офицер. Он тяжело ранен в грудь навылет.
Я
лежу на траве, со сложенной буркой под головою, рядом с
офицером.
Расступившаяся толпа открыла печальное зрелище. Трое смертельно раненных
лежали на земле. Двое солдат
лежали неподвижны, а третий, совсем юный
офицер, полулежал, поддерживаемый тем самым балагуром солдатиком, который за какой-нибудь час перед тем рассказывал товарищам о Суворове.
Весною 1831 года для содержания караулов в Новгороде и для приготовления к смотру начальника штаба, генерала Клейнмихеля, — все резервные батальоны выступили из округов; по недостатку в них
офицеров, были командируемы от поселенных батальонов ротные командиры, которые, по этому случаю, находились в Новгороде, а по окончании очереди, возвращались в свои роты к управлению хозяйственной частью; во время же их отсутствия, обязанность по этому предмету
лежала на фельдфебелях.
— Кажется все. Я отпер найденную на стуле сумочку и в ней оказалось четыре тысячи шестьсот тридцать восемь рублей кредитными билетами, носовой платок и золотой портсигар с папиросами, — указал полицейский
офицер на стол в приемной, где
лежали раскрытая сумочка и поименованные им вещи и деньги.
Маленький отряд стоит заставой на вершине сопки, полусонный
офицер потягивается,
лёжа на плаще, и дремлет.
В Лаояне в бараках «Красного креста»
лежит раненый пленный японский
офицер.
У каждого из солдат первого Наполеона в патронной суме
лежал маршальский жезл; почему же мне, русскому
офицеру, воспитанному в артиллерийском училище, проходившему курсы всех возможных военных наук и способному, как я воображал, произносить воспламеняющие воинственный дух речи (у меня в голове слагались уже подобные речи), почему же мне не мечтать хоть не о маршальском жезле, а о чем-нибудь подобном?