Неточные совпадения
— Да, я слышал, — сказал Сергей Иванович,
останавливаясь у ее
окна и заглядывая в него. Какая прекрасная черта с его стороны! — прибавил он, заметив, что Вронского в отделении не было.
Проходя по гостиной, она услыхала, что
у подъезда
остановился экипаж, и, выглянув в
окно, увидала карету, из которой высовывалась молодая девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею.
Ехали в тумане осторожно и медленно,
остановились у одноэтажного дома в четыре
окна с парадной дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между
окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель в три
окна с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.
Козлов
остановился у ворот одноэтажного, приземистого дома о пяти
окнах и, посмотрев налево, направо, удовлетворенно проговорил...
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он
остановился с невольной улыбкой:
у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла
окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Огня в комнате не было, сумрак искажал фигуру Лютова, лишив ее ясных очертаний, а Лидия, в белом, сидела
у окна, и на кисее занавески видно было только ее курчавую, черную голову. Клим
остановился в дверях за спиною Лютова и слушал...
Зато после, дома,
у окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением,
останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде
у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
Долго кружили по городу Райский и Полина Карповна. Она старалась провезти его мимо всех знакомых, наконец он указал один переулок и велел
остановиться у квартиры Козлова. Крицкая увидела
у окна жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла в ужас.
Глаза, как
у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате,
останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к
окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Козлов в тот же вечер буквально исполнил поручение жены, когда Райский
остановился у его
окна.
Ах, если бы всё это
остановилось на том чувстве, которое было в эту ночь! «Да, всё это ужасное дело сделалось уже после этой ночи Светло-Христова Воскресения!» думал он теперь, сидя
у окна в комнате присяжных.
— Вот, сердиться! Ты где стоишь? — спросил он, и вдруг лицо его сделалось серьезно, глаза
остановились, брови поднялись. Он, очевидно, хотел вспомнить, и Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение, как
у того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило его в
окне трактира.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В
окнах был свет. Он вдруг
остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас
у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу ходит, что он примерно там
у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные
окна и вдруг
останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид. Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы строили их не торопясь и работали, как говорится, не за страх, а за совесть. В одном из
окон показалось женское лицо, и вслед за тем на пороге появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто мы такие и куда идем, он пригласил нас к себе и предложил
остановиться у него в доме. Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и уйти под крышу.
Много глаз смотрели, как дивный феномен
остановился у запертых ворот одноэтажного деревянного домика в 7
окон, как из удивительной кареты явился новый, еще удивительнейший феномен, великолепная дама с блестящим офицером, важное достоинство которого не подлежало сомнению.
Он
остановился невдалеке, в какой-то гостинице, и долго сидел
у открытого
окна.
Кошевая
остановилась у большой новой избы. В волоковое
окно выглянула мужская голова и без опроса скрылась. Распахнулись сами собой шатровые ворота, и кошевая очутилась в темном крытом дворе. Встречать гостей вышел сам хозяин, лысый и седой старик. Это и был Спиридон, известный всему Заполью.
А иногда вдруг
останавливался среди комнаты или
у окна и долго стоял, закрыв глаза, подняв лицо, остолбеневший, безмолвный.
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна
остановилась в первой же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках
у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед
окном,
у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди
у ворот не
останавливались; только всего и было.
Слабый синий полусвет лился из прозоров между шторами и
окном. Лихонин
остановился посреди комнаты и с обостренной жадностью услышал тихое, сонное дыхание Любки. Губы
у него сделались такими жаркими и сухими, что ему приходилось не переставая их облизывать. Колени задрожали.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с белыми обрамками вокруг
окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое. Девушки одна за другой
останавливались у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с белыми обводами.
Мы приехали и
остановились у ресторации; но человека, называвшегося Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться
у крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас
у ворот. В
окнах разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
Я не отвечал ему; он попросил
у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и
остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым
окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Любопытные барышни прильнули к
окну и имели удовольствие наблюдать, как из дормеза,
у которого фордэк был поднят и закрыт наглухо, показался высокий молодой человек в ботфортах и в соломенной шляпе. Он осторожно запер за собой дверь экипажа и
остановился у подъезда, поджидая, пока из других экипажей выскакивали какие-то странные субъекты в охотничьих и шведских куртках, в макинтошах и просто в блузах.
Мать посмотрела в
окно, — на площади явились мужики. Иные шли медленно и степенно, другие — торопливо застегивая на ходу полушубки.
Останавливаясь у крыльца волости, все смотрели куда-то влево.
Ушли они. Мать встала
у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под
окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Наконец меня позвали к отцу, в его кабинет. Я вошел и робко
остановился у притолоки. В
окно заглядывало грустное осеннее солнце. Отец некоторое время сидел в своем кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.
Однако сижу я однажды, в воскресный день,
у окна; смотрю, идет она по двору,
остановилась, маленько будто раздумалась, да потом и подошла прямо ко мне.
Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что
у него без того желудок не варит и что он
остановится непременно
у окна старого советника, который, также известно, пьет в это время чай.
Но
у окна он с некоторым изумлением
остановился.
Но уже показался дом-дворец с огромными ярко сияющими
окнами. Фотоген въехал сдержанной рысью в широкие старинные ворота и
остановился у подъезда. В ту минуту, когда Рихтер передавал ему юнкерскую складчину, он спросил...
Крик и шум, поднятый по этому случаю купальщиками, пробудил еле вздремнувшего
у окна протопопа; старик испугался, вскочил и, взглянув за реку, решительно не мог себе ничего объяснить, как под
окном у него
остановилось щегольское тюльбюри, запряженное кровною серою лошадью.
Но он спал, когда поезд
остановился на довольно продолжительное время
у небольшой станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки, виднелись здания из свежесрубленного леса. На платформе царствовало необычайное оживление: выгружали земледельческие машины и камень, слышалась беготня и громкие крики на странном горловом жаргоне. Пассажиры-американцы с любопытством выглядывали в
окна, находя, по-видимому, что эти люди суетятся гораздо больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.
Пока он перечислял всё это, читая, как дьячок поминание, женщина бесшумно встала, отошла в сумрак комнаты и
остановилась там
у окна.
Сколько здесь было богатых домов, какие великолепные экипажи неслись мимо, и я наслаждался собственным ничтожеством,
останавливаясь перед
окнами богатых магазинов,
у ярко освещенных подъездов, в местах, где скоплялась глазеющая праздная публика.
Это
окно было моим пробным пунктом, точно каждая трудная мысль сама
останавливалась у него.
Прежде чем приняться за работу, я долго ходил по комнате, обдумывая какую-то сцену и
останавливаясь у единственного
окна, выходившего на улицу.
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась на крыльцо; видел, как в
окне моталась тень его высокого кока и как потом он тотчас же вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «не смей отпрягать» и объявил матушке, что на почтовой станции
остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, — хотя они и благородные, но
у них наверное случится драка».
Проехала печальная процессия, и улица вновь приняла свой обычный вид. Тротуары ослизли, на улице — лужи светятся. Однако ж люди ходят взад и вперед — стало быть, нужно. Некоторые даже перед
окном фруктового магазина
останавливаются, постоят-постоят и пойдут дальше. А
у иных книжки под мышкой — те как будто робеют. А вот я сижу дома и не робею. Сижу и только об одном думаю: сегодня за обедом кислые щи подадут…
Илья
остановился в коридоре
у окна, не зная, что ему делать, — уйти или подождать, когда товарищ проснётся.
Кручинина. Родных
у меня нет; жила я скромно, почти не имела знакомства, так и узнать меня некому. Вчера я проезжала мимо того дома, где жила, велела
остановиться и подробно осмотрела все: крыльцо,
окна, ставни, забор, даже заглядывала в сад. Боже мой! Сколько
у меня в это время разных воспоминаний промелькнуло в голове.
У меня уж слишком сильно воображение и, кажется, в ущерб рассудку.
Незаметно дошли до знакомого трактира;
у двери Евсей
остановился и, задумчиво посмотрев на освещённые
окна, недовольно пробормотал...
Шёл дождь и снег, было холодно, Евсею казалось, что экипаж всё время быстро катится с крутой горы в чёрный, грязный овраг.
Остановились у большого дома в три этажа. Среди трёх рядов слепых и тёмных
окон сверкало несколько стёкол, освещённых изнутри жёлтым огнём. С крыши, всхлипывая, лились ручьи воды.
Дорушка приподняла платье, тихонечко подошла к
окну и
остановилась за густым кустом, по которому сплошною сетью ползли синие усы винограда; Долинский так же тихо последовал за Дорой и
остановился у ее плеча.
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними.
У барьера ее не пустили, и она
остановилась против вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в
окно. Анна Михайловна стояла прямо перед
окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую последнюю минуту разлуки.
— Да, конечно, можно, — отвечала Анна Михайловна. Проводив Долинского до дверей, она вернулась и стала
у окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и
остановился в раздумье; потом перешагнул еще раз и опять
остановился и вынул из кармана платок. Ветер рванул
у него из рук этот платок и покатил его по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще часа два ходила по своей комнате и говорила себе...
Рославлев и Рено вышли из кафе и пустились по Ганд-Газу, узкой улице, ведущей в предместье, или, лучше сказать, в ту часть города, которая находится между укрепленным валом и внутреннею стеною Данцига. Они
остановились у высокого дома с небольшими
окнами. Рено застучал тяжелой скобою; через полминуты дверь заскрипела на своих толстых петлях, и они вошли в темные сени, где тюремный страж, в полувоинственном наряде, отвесив жандарму низкой поклон, повел их вверх по крутой лестнице.
Рославлев, от которого сумасшедшая не отставала, вбежал на паперть и
остановился у первого
окна.