— Представьте себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы
оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!
Неточные совпадения
Только один человек во всем доме вполне искренне и горячо
оплакивал барышню — это был, конечно, старый Лука, который в своей каморке не раз всплакнул потихоньку от всех. «Ну, такие ее счастки, — утешал самого
себя старик, размышляя о мудреной судьбе старшей барышни, — от своей судьбы не уйдешь… Не-ет!.. Она тебя везде сыщет и придавит ногой, ежели тебе такой предел положон!»
Про
себя скажу тебе, что я, благодаря бога, живу здорово и спокойно. Добрые мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842 году лишился я отца — известие об его кончине пришло, когда я был в Тобольске с братом Николаем. Нам была отрада по крайней мере вместе его
оплакивать. Я тут получил от Николая образок, которым батюшка благословил его с тем, чтобы он по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.
Во-первых, чуть ли не бил ее, во-вторых, нарочно пригласил к
себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее сделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои
оплакивали, тот утешал: известно, божьи души.
Попик огорчился и даже перестал пить, и все убивается и
оплакивает: «До чего, думает, я
себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на
себя наложить?
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и
себя таковою считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и
оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
Я знаю, что упразднение крепостного права многие надежды оставило без осуществления, а прочие и совсем прекратило; я, вместе с другими,
оплакиваю сей факт, но и за всем тем спрашиваю
себя: имеется ли законное основание, дабы впадать, по случаю оного, в уныние или малодушие?
Лучше всего предоставить его самому
себе, дать ему полную волю наплакаться; время, тишина и покой — лучшие утешители; слова утешения в этих случаях часто разъясняют нам всю цену того, что мы потеряли и что
оплакиваем.
Наука остается сама для
себя, и ученые гордятся своими открытиями только в кругу ученых,
оплакивая невежество публики, не умеющей ценить их.
А какие же маменька были хитрые, так это на удивление! Тут плачут, воют, обнимают старших сыновей и ничего; меня же примутся
оплакивать, то тут одною рукою обнимают, а другою — из-за пазухи у
себя — то бубличек, то пирожок, то яблочко… Я обременен был маменькиными ласками…
Дульчин (схватясь за голову). Были в моей жизни минуты, когда я был гадок сам
себе, но такого отчаяния, такого аду я еще не испытывал; знал я за
собой слабости, проступки,
оплакивал их, хоть и без пользы… а уж это ведь преступление! Ведь я… ведь я — убийца! (Останавливается перед портретом Юлии.)
Я со всего дома подушную
оплатил, за
себя оброк предоставил; теперь, говорю, за батьку и задельничаю; а хоша бы и хозяйка моя за тебя же круглый год на заделье бегала; как же, я говорю, так: мы у вас даром хлеб едим?» Заругалась, заплевалась, голова, и все на Катьку больше: «Ты, говорит, мужа сомущаешь, а он того не знает, что ты и то и се, с тем и другим», — выходит, Катька гуляет!
Тут что мне, верно, на роду было назначено не с милым, а с постылым, — той судьбы я и не минула, а придучи к
себе в каморку, только было ткнулась головой в подушку, чтобы
оплакать свое несчастие, как вдруг слышу из-под пола ужасные стоны.
Старался я узнать людей;
Узнал — и в горести своей
Оплакал жребий их ужасный.
Сердца их злобны — и несчастны;
Они враги врагам своим,
Враги друзьям,
себе самим.
Этот случай очень характерен. Господин Иванов, — заметьте, человек состоятельный, — заставляет врача «немедленно» приехать к
себе с другого конца такого большого города, как Рига, потраченное врачом время
оплачивает тридцатью-сорока копейками, — и не
себя, а врача же пригвождает к позорному столбу за корыстолюбие! И газета печатает его письмо, и читатели возмущаются врачом…
Я
оплакивал свою погибшую жизнь, свое глубокое нравственное падение, страшно расстроившее мое воображение и нервы и доведшее меня до отчаяния, что я, сопричастясь бездне грязных пороков, уже недостоин и не могу взглянуть в светлые глаза моей матери, — что я лишил
себя права обнять ее и принять ее поцелуй на мое скверное лицо, которое действительно осунулось и жестоко изменилось.
И старый и малый
оплакивали доброго государя, которого любили одни по опытам на
себе его благих дел, а другие, мало жившие на свете, по сочувствию народному.
— Таким образом я жила. Как часто вспоминала я о высоком доме, как часто я
оплакивала отца моего ребенка. Это знают моя грудь да подушка. Однажды от проезжих я случайно узнала, что по делу об убийстве на заимке Толстых арестован и пошел в тюрьму Егор Никифоров. Я поняла все. Чтобы не выдать настоящего убийцу, Егор принял на
себя вину, чтобы спасти моего отца, его благодетеля, он обрекал
себя на каторгу…
Никого не собирали на эти похороны, кроме эскадрона, в котором служил покойник, но люди во множестве сами пришли отовсюду. Вдоль всего пути от гостиницы вплоть до кладбищенской церкви стали люди разного положения. Женщин больше, чем мужчин. Им никто не внушал, о чем надо жалеть, но они сами знали, чту надо
оплакать, и плакали о погибшей молодой жизни, которая сама оборвала
себя «за благородность». Да-с, я вам употребляю то слово, какое все говорили друг другу.
— Забудьте об этом… Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мной и этой девушкой кончено все… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать, ее будущность для меня безразлична… Моя невеста умерла… Я буду
оплакивать ее всю мою жизнь… Она ее убийца — Бог ей судья… Мстить за
себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное — ваше дело…
— Он лучше всех вас, — вскрикнула Наташа, приподнимаясь. — Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что́ это, что́ это! Соня, за что́? Уйдите!.. — И она зарыдала с таким отчаянием, с каким
оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами
себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: — «Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете!» — И опять бросилась на диван.