Неточные совпадения
Татьяна вслушаться желает
В беседы, в
общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Всё в них так бледно, равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум
Не улыбнется томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь,
свет пустой.
С первой молодости он держал себя так, как будто готовился занять то блестящее место в
свете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности и приобрел
общее уважение не столько на основании своего блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и твердости.
Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придаёт,
Что подвигов его свидетель целый
свет.
Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,
За все труды, за весь потерянный покой,
Ни славою, ни почестьми не льстится,
И мыслью оживлён одной:
Что к пользе
общей он трудится.
Но так как о Волках худой на
свете толк,
И не сказали бы, что смотрит Лев на лицы,
То велено звериный весь народ
Созвать на
общий сход...
Когда эти серые люди, неподвижно застыв, слушали Маракуева, в них являлось что-то
общее с летучими мышами: именно так неподвижно и жутко висят вниз головами ослепленные
светом дня крылатые мыши в темных уголках чердаков, в дуплах деревьев.
Рассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о
свете одинаково отчетливо; выражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для
общего руководства в
свет.
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем
свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить
общий обычай, не подчиниться уставу.
Он уж был не в отца и не в деда. Он учился, жил в
свете: все это наводило его на разные чуждые им соображения. Он понимал, что приобретение не только не грех, но что долг всякого гражданина честными трудами поддерживать
общее благосостояние.
Приходилось жить с такими людьми, с которыми он не имел ничего
общего, и оттолкнуть от себя тех, кого он ценил и уважал больше всего на
свете.
В людях, которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то
общее, какое-то внешнее сходство в обращенье, как бы ни были, впрочем, различны их качества, способности, положение в
свете и воспитание.
Одним складочным местом
общих мест на
свете больше, — да какое кому от этого удовольствие?
Все это на меня производило впечатление блестящих холодных снежинок, падающих на голое тело. Я чувствовал, что эти отдельные блестки, разрозненные, случайно вырывавшиеся в жару случайных споров, светятся каким-то особенным
светом, резким, холодным, но идущим из
общего источника…
— Это простое сравнение, — сказал он. — Так как и звук, и
свет, в сущности, сводятся к движению, то у них должно быть много
общих свойств.
Никакой книгопечатник да не потребуется к суду за то, что издал в
свет примечания, цененея, наблюдения о поступках
общего собрания, о разных частях правления, о делах
общих или о поведении служащих, поколику оное касается до исполнения их должностей».
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В
общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до
свету пьян».
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и
общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на
свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую жизнь.
Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на
свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих
общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.
«Добрый Павел Михайлович, — писала она не столь уже бойким почерком, — нашего
общего друга в прошедшую ночь совершенно неожиданно не стало на
свете.
В
свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов… и en somme [в
общем (франц.)], я очень рад, что могу обойтись без синильной кислоты.
Кого-кого только тут не было, начиная с гризеток Латинского квартала, цариц Мабиля и кафешантанов, представительниц demi-monde’a самых модных курортов и первых звезд европейских цирков и балетов и кончая теми метеорами, которых выдвинула из
общей массы шальная мода, ослепительная красота или просто дикая прихоть пресыщенной кучки набобов всего
света.
Она любила его, и при
свете своей любви ей открывалось божественное его души,
общее всем людям, но она видела в этом
общем всем людям начале жизни его ему одному свойственную доброту, нежность, высоту.
— Дядюшка твердит, что я должен быть благодарен Наденьке, — продолжал он, — за что? чем ознаменована эта любовь? всё пошлости, всё
общие места. Было ли какое-нибудь явление, которое бы выходило из обыкновенного круга ежедневных дрязгов? Видно ли было в этой любви сколько-нибудь героизма и самоотвержения? Нет, она все почти делала с ведома матери! отступила ли для меня хоть раз от условий
света, от долга? — никогда! И это любовь!!! Девушка — и не умела влить поэзии в это чувство!
Наконец, однако ж, выбились из сил. По-видимому, был уж час пятый утра, потому что начинал брезжить
свет, и на
общем фоне серых сумерек стали понемногу выступать силуэты. Перед нами расстилался пруд, за которым темнела какая-то масса.
Головлевский дом погружен в тьму; только в кабинете у барина, да еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает
свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди
общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался, привязался за нашу
общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем
свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог.
Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна, — это только кажется: ничего на
свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей, особенно там, где нет двух человек, связанных одной
общей идеей, где всякий молодец развивается на свой образец, без задней мысли — куда вынесет!
Пробойная и дошлая на все руки Марфа Петровна, кажется, знала из своего уголка решительно все на
свете и, как какой-нибудь астроном или метеоролог, делала ежедневно самые тщательные наблюдения над состоянием белоглинского небосклона и заносила в свою памятную книжку малейшие изменения в
общем положении отдельных созвездий, в состоянии барометра и колебаниях магнитной стрелки.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в
свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем
общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.
По гороскопу, составленному
общим собранием многих женщин, купавших младенца в корытце у теплой лежанки, было решено, что это пришел в
свет жилец очень спокойный и веселый, который будет любить жизнь и прогостит на земле долго, а потом умрет и никому ничего не оставит.
Общее впечатление от сплавщиков самое благоприятное, точно они явились откуда-то с того
света, чтобы своими смышлеными лицами, приличным костюмом мужицкого покроя и
общим довольным видом еще более оттенить ту рваную бедность, которая, как выкинутый водой сор, набралась теперь на берегу.
Несколько лет уже продолжался
общий мир во всей Европе; торговля процветала, все народы казались спокойными, и Россия, забывая понемногу прошедшие бедствия, начинала уже пользоваться плодами своих побед и неимоверных пожертвований; мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в обществах, снова начали бредить Парижем и добиваться почетного названия — обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы варвары, а французы первая нация в
свете; вероятно, потому, что русские сами сожгли Москву, а Париж остался целым.
Для этой цели ему нужно было овладеть
общим движением и направить его к добру, сколько возможно, ставши во главе тех, которые шли к
свету.
Вот еще семья. И еще. Вон старик, семьдесят лет. «Lues II». Старик. В чем ты виноват? Ни в чем. В
общей чашке! Внеполовое, внеполовое.
Свет ясен. Как ясен и беловатый рассвет раннего декабря. Значит, над амбулаторными записями и великолепными немецкими учебниками с яркими картинками я просидел всю мою одинокую ночь.
Вот он — документ.
Свет в голове. Да, вероятно, приехал с проклятого фронта и «не открылся», а может, и не знал, что нужно открыться. Уехал. А тут пошло. За Авдотьей — Марья, за Марьей — Иван.
Общая чашка со щами, полотенце…
Самое
общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на
свете — жизнь; ближайшим образом такая жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая жизнь, потому что все-таки лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит жизнь. И кажется, что определение...
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к
свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель
общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать
общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к
свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Те люди, которые однажды, растроганные
общей чистой радостью и умиленные
светом грядущего братства, шли по улицам с пением, под символами завоеванной свободы, — те же самые люди шли теперь убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: «Идите.
Все это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло морем. Чудесная бухта отражала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный
свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в
общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!
Чтобы не уронить себя во мнении дедушки Ильи, притворялся, будто понимаю, что значит «сова летит и лунь плывет», а понимал я только одно, что Селиван — это какое-то
общее пугало, с которым чрезвычайно опасно встретиться… Не дай бог этого никому на
свете.
Развратная шалость в Германии закрывает навсегда двери хорошего общества (о Франции я не говорю: в одном Париже больше разных
общих мнений, чем в целом
свете) — а у нас?.. объявленный взяточник принимается везде очень хорошо: его оправдывают фразою: и! кто этого не делает!..
Разговор стал
общим. Эта пронырливая, вездесущая, циничная компания была своего рода чувствительным приемником для всевозможных городских слухов и толков, которые часто доходили раньше до отдельного кабинета «Славы Петрограда», чем до министерских кабинетов. У каждого были свои новости. Это было так интересно, что даже три мушкетера, для которых, казалось, ничего не было на
свете святого и значительного, заговорили с непривычной горячностью.
А дальний твой, несхожий с нашим край,
Все, что молва о нем к нам приносила:
Разливы рек, безбережные степи,
Снега и льды, обычай, столь отличный
От нашего; державы христианской
Азийский блеск, с преданьями отцов
Нам
общими, — все это, как нарочно,
Набросило волшебный некий
светНа образ твой.
Не будем говорить и о Татьяне Николаевне. Она несчастна, и я охотно присоединяюсь к
общим сожалениям, но что значит это несчастье, все несчастья в мире в сравнении с тем, что переживаю сейчас я, д-р Керженцев! Мало ли жен на
свете теряют любимых мужей, и мало ли они будут их терять. Оставим их — пусть плачут.
Точно также к болезням следует относить и особые, ненормальные положения, в которые впадают иные люди, как, например, спячку или апатию ко всему на
свете, совершенное беспамятство, всякие мономании,
общее расслабление организма и невозможность сделать над собой хотя малейшее усилие, и т. п.
Само собою разумеется, что многое из того, что нам кажется теперь бесчеловечным и безнравственным, происходило и от
общей тому времени недостаточности здравых понятий обо всем на
свете.
Случай этот, показывая, до какой степени
общие интересы и убеждения уступали место частным расчетам, не представляет в особенно хорошем
свете избранное уфимское общество.
Будь я в ваших летах, имей я столько денег, ума и правды, сколько вы имеете, я ничего не искала бы на этом
свете, кроме
общего блага… то есть, как бы так выразиться, я ничего не искала бы, кроме удовлетворения любви к ближним…
Из всего этого видно, что у них есть добрые стремления, есть желание, чтобы людям было получше жить на
свете, чтобы уничтожилось все, что мешает
общему благу.
Хвалынцев стал бывать у них ежедневно. Весь молодой, внутренний мир его, в первые дни, так всецело наполнился этим присутствием, этой близостью любимой девушки, что он решительно позабыл все остальное на
свете — и университет, и студентов, и
общее дело, и науку, о которой еще так ретиво мечтал какую-нибудь неделю тому назад. Для него, на первых порах, перестало быть интересным или, просто сказать, совсем перестало существовать все, что не она.
Природа нашего спасения должна быть понимаема не в
свете формально-юридической теории возмездия, но в связи с
общим учением о сотворении человека, причем его спасение может явиться только новым творением, точнее, продолжением его творения.