Неточные совпадения
—
Ну, как
тебе не совестно! Я не
понимаю, как можно быть такой неосторожной! — с досадой напал он на жену.
—
Ну, как я рад, что добрался до
тебя! Теперь я
пойму, в чем состоят те таинства, которые
ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую
тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
—
Ну, этого я не
понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я
понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть…
Ты знаешь, что он сделал…
— Ну-с, он появился здесь вскоре после
тебя, и, как я
понимаю, он по уши влюблен в Кити, и
ты понимаешь, что мать….
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот
ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу
тебе? Ничего ведь
ты не
поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня!
Ну вот,
ты плачешь и опять меня обнимаешь, —
ну за что
ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и
ты, мне легче будет!» И можешь
ты любить такого подлеца?
Ну, так я
тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я, наконец, догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально… и даже не
понял бы он совсем: чего тут коробиться?
Дико́й.
Понимаю я это; да что ж
ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу. Друг
ты мне, и я
тебе должен отдать, а приди
ты у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только;
ну, и в те поры ни за что обругаю человека.
—
Ну, довольно, Владимир. Иди спать! — громко и сердито сказал Макаров. — Я уже говорил
тебе, что не
понимаю этих… вывертов. Я знаю одно: женщина рождает мужчину для женщины.
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б
ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять.
Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, —
понял?
— Вижу, что
ты к беседе по душам не расположен, — проговорил он, усмехаясь. — А у меня времени нет растрясти
тебя. Разумеется, я —
понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами — полковника-то Васильева он ухлопал, — факт!
Ну, что ж, — прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
—
Ну, господи! У нас, в России!
Ты пойми: ведь это значит — конец спорам и дрязгам, каждый знает, что ему делать, куда идти. Там прямо сказано о необходимости политической борьбы, о преемственной связи с народниками —
понимаешь?
—
Ну, что же я сделаю, если
ты не
понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы.
Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— Хороним с участием всех сословий. Уговаривал ломовика — отвези! «
Ну вас, говорит, к богу, с покойниками!» И поп тоже — уголовное преступление, а? Скотина. Н-да, разыгрывается штучка… сложная! Алина, конечно, не дойдет… Какое сердце, Самгин? Жестоко честное сердце у нее.
Ты, сухарь, интеллектюэль, не можешь оценить. Не
поймешь. Интеллектюэль, — словечко тоже! Эх вы… Тю…
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу
поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «Да и
ты, говорит, разве
ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю.
Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми!
Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. —
Ты заметил,
понял?
— Сатира, карикатура… Хм?
Ну — и ладно, дело не в этом, а в том, что вот я не могу
понять себя.
Понять — значит поймать. — Он хрипло засмеялся. — Я привык выдумывать себя то — таким, то — эдаким, а — в самом-то деле: каков я? Вероятно — ничтожество, но — в этом надобно убедиться. Пусть обидно будет, но надобно твердо сказать себе:
ты — ничтожество и — сиди смирно!
—
Ну — как это
понять, дьякон, как это
понять, что
ты, коренной русский человек, существо необыкновеннейшей душевной пестроты, — скучаешь?
—
Ну вот! — тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в то же время, ощупывая себя руками, бормотал: — Ой, револьвер вынула, ах
ты!
Понимаешь? — шептал он, толкая Самгина: — У нее — револьвер!
— Хочу, чтоб
ты меня устроил в Москве. Я
тебе писал об этом не раз,
ты — не ответил. Почему?
Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло.
Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
Красавина. Нешто я, матушка, не
понимаю? У меня совесть-то чище золота, одно слово — хрусталь, да что ж
ты прикажешь делать, коли такие оказии выходят?
Ты рассуди, какая мне радость, что всякое дело все врозь да врозь. Первое дело — хлопоты даром пропадают, а второе дело — всему нашему званию мараль. А просто сказать: «Знать, не судьба!» Вот и все тут.
Ну да уж я вам за всю свою провинность теперь заслужу.
Матрена.
Ну уж это, вот режь
ты меня сейчас на части, ни за что не
пойму, к чему приписать!
— Оставим этот разговор, — сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки. Я не
понимаю твоих карт, и
ты вправе назвать меня невеждой. Не суйся же и
ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович так, я иначе, а
ты никак, —
ну, и при
тебе!
—
Ну,
ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше
понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все в книгах написано!
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у
тебя прощения,
ну и там за все, что
ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет?
Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем
понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем
ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба!
ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— О-о-о… — стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник не получает, чи-нов-ник!..
Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный, у него кокарда на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А
ты что?
Ну, посмотри на себя в зеркало: мужик, и больше ничего… Надел порты да пояс — и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
—
Ну,
ты, радуга, разве можешь что-нибудь
понимать? — огрызался Виктор Васильич.
— Ах, боже мой! Как
ты не можешь
понять такой простой вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю все смешное, — беззаботно отвечала Зося. — Вот и Хину люблю тоже за это…
Ну, что может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если
ты ревнуешь меня к Половодову, то я
тебе сказала раз и навсегда…
— А я
тебе вот что скажу, — говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, — если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком…
Понимаешь — по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть,
ну,
ты и предложи свои услуги. Старуха без ума
тебя любит и даже похудела за эти дни.
— Погоди, вот я поговорю с Приваловым, — упрямился Бахарев. —
Ты знаешь Катю Колпакову? Нет?
Ну, брат, так
ты мух ловишь здесь, в Узле-то… Как канканирует, бестия!
Понимаешь, ее сам Иван Яковлич выучил.
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!..
Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги головой, а не ногами.
Понял?
Ну, что возьмет с
тебя Катерина Ивановна, когда у
тебя ни гроша за душой… Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..
Ну так как же
ты теперь
понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет.
— Я, кажется, все
понял из давешних восклицаний и кой из чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил
тебя сходить к ней и передать, что он…
ну…
ну, одним словом, «откланивается»?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но,
понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!
Ну как же, как же бы он не
понял, что я в глаза ему прямо говорила: «
Тебе надо денег для измены мне с твоею тварью, так вот
тебе эти деньги, я сама
тебе их даю, возьми, если
ты так бесчестен, что возьмешь!..» Я уличить его хотела, и что же?
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не
понимая. —
Ты за что это?
Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
—
Ну вот,
ну вот, экой
ты! — укоризненно воскликнула Грушенька. — Вот он такой точно ходил ко мне, — вдруг заговорит, а я ничего не
понимаю. А один раз так же заплакал, а теперь вот в другой — экой стыд! С чего
ты плачешь-то? Было бы еще с чего? — прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.
— Те-те-те, вот оно что!
Ну, наделаешь
ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не
понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
Понимаешь ли
ты, что подвергать какого-нибудь человека, —
ну, хоть женщину, какому-нибудь из этих по — нашему с
тобою и по правде вздоров, —
ну, какому-нибудь, все равно,
понимаешь ли
ты, что подвергать этому гадко, гнусно, бесчестно?
Ну, вот
тебе, раскушу: если разговаривают два человека, то из разговора бывает более или менее виден характер этих людей, —
понимаешь, к чему идет дело?
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет.
Ну, да нечего с
тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не
понимает. Так будешь с ним говорить, как я
тебе велю?
—
Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно,
поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, —
ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у
тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была.
Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
—
Ну вот, после свадьбы поедем в Москву, я
тебя познакомлю с моими друзьями. Повеселим
тебя. Я ведь
понимаю, что
тебе нужны радости… Серьезное придет в свое время, а покуда
ты молода, пускай твоя жизнь течет радостно и светло.
— Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не
понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «
Ну, и нет
тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
—
Ну, иди. Я знаю:
ты читаешь на улицах, и евреи называют
тебя уже мешигинер. Притом же
тебе еще рано читать романы.
Ну, да этот, если
поймешь, можно. Только все-таки смотри не ходи долго. Через полчаса быть здесь! Смотри, я записываю время…
— А вот так…
Ты подумай-ка своим-то умом. Жили раньше без денег и не голодали, а как узнали мужички, какие-такие деньги бывают, —
ну, и вышел голод.
Ну, теперь-то
понял?
— Опять
ты глуп… Раньше-то
ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене.
Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А
ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да…
Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
— Ничего
ты не
понимаешь — вот и ничего.
Ну, зачем я сюда пришел?
—
Ну, это уж
ты врешь, Михей Зотыч! — азартно вступился Вахрушка. — И даже
понимать по-настоящему не можешь.
—
Ну, ладно… Смеется последний, как говорят французы.
Понимаешь, ведь это настоящий пост: смотритель Запольской железной дороги. Чуть-чуть поменьше министра…
Ты вот поедешь по железной дороге, а я
тебя за шиворот: стой! куда?
— Я? Пьяный? — повторил машинально Галактион, очевидно не
понимая значения этих слов. — Ах, да!.. Действительно, пьян…
тобой пьян.
Ну, смотри на меня и любуйся, несчастная. Только я не пьян, а схожу с ума. Смейся надо мной, радуйся. Ведь
ты знала, что я приду, и вперед радовалась? Да, вот я и пришел.