Неточные совпадения
— Спасены, спасены! — кричала она,
не помня себя. — Наши вошли в
город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
Он хорошо
помнил опыт Москвы пятого года и
не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над
городом. Где-то далеко
не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я
не слыхала — какая тут красота! Вон на кого полюбуйся — на сестер! Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в
городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит:
помнишь, я писала, дочь откупщика?
— Тише, молчите,
помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в
город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас
не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему плечо пальцами.
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня
город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики
не пользовались ее искренним расположением. Но если бы
не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть
не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
«Овса в
город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего
не помнит…»
Барин
помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из
города, а
не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Не помню, кто-то из путешественников говорил, что
город нечист, — неправда, он очень опрятен, а белизна стен и кровель придают ему даже более нежели опрятный вид.
Памятник Деметти в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, ее похоронили и поставили этот памятник. В
городе уже никто
не помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, казалось, горела.
В тот же день вернулся я с уложенным чемоданом в
город Л. и поплыл в Кёльн.
Помню, пароход уже отчаливал, и я мысленно прощался с этими улицами, со всеми этими местами, которые я уже никогда
не должен был позабыть, — я увидел Ганхен. Она сидела возле берега на скамье. Лицо ее было бледно, но
не грустно; молодой красивый парень стоял с ней рядом и, смеясь, рассказывал ей что-то; а на другой стороне Рейна маленькая моя мадонна все так же печально выглядывала из темной зелени старого ясеня.
Не помню, у кого именно из нашей прислуги, чуть ли
не у Петра, были в этих местах родные, приезжавшие порой в наш
город.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности,
не имел понятия, — теперь уже
не помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за
город.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он
не приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в
город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется
город,
помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
— Когда меня везли из России, чрез разные немецкие
города, я только молча смотрел и,
помню, даже ни о чем
не расспрашивал.
— Ну — дядю Михаила и молотком
не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в
город, живо!
Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
—
Помню, господин Желваков! будем, будем, господин Желваков! Кшецынский! и ты, братец, можешь с нами! Смотри же,
не ударь лицом в грязь: я люблю, чтоб у меня веселились… Ну, что новенького в
городе? Как поживают пожарные лошадки?
И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и пошел прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того часу столь усердно запил, что
не помню, как очутился в ином
городе, и сижу уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали.
«Когда приносят нам «Инвалид», то Пупка (так отставной улан называл жену свою) бросается опрометью в переднюю, хватает газеты и бежит с ними на эс в беседку, в гостиную (в которой,
помнишь, как славно мы проводили с тобой зимние вечера, когда полк стоял у нас в
городе), и с таким жаром читает ваши геройские подвиги, что ты себе представить
не можешь.
—
Город, говорят,
не стоит без семи праведников… семи, кажется,
не помню по-ло-жен-ного числа.
— Да собственного-то виду у него, может быть, и
не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ много проходит! — объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне главным образом надобно узнать, из какого именно
города значится по паспорту господин Тулузов…
Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и
не кто другой, как я, открою убийцу этого мальчика!
—
Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего
не помню.
Помню только, что и деревнями шли, и
городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
—
Не чеши рук, — ползет ко мне его сухой шепот. — Ты служишь в первоклассном магазине на главной улице
города, это надо
помнить! Мальчик должен стоять при двери, как статуй…
— Покойники
помнят только
город, — тихонько говорил он, — а улицы и дома
не помнят уж…
Придворные приходят смотреть работу портных и ничего
не видят, так как портные водят иголками по пустому месту. Но,
помня условие, все должностные лица говорят, что видят платья и хвалят их. То же делает и царь. Приходит время процессии, в которой царь пойдет в новом платье. Царь раздевается и надевает новые платья, т. е. остается голый и голый идет по
городу. Но,
помня условие, никто
не решается сказать, что платьев нет, до тех пор, пока малое дитя
не вскрикнуло: «Смотрите, он голый!»
Я
не помню уже, сколько дней мы ехали до Петербурга, сколько потом от Петербурга до Москвы и далее от Москвы до далекого уездного
города, вблизи которого, всего в семи верстах, жил мой дядя.
Муров. Они его растили, учили, воспитывали, а сами богатели. Расширили свою торговлю, завели в нескольких губернских
городах большие магазины, выстроили себе большой дом, уж
не помню хорошенько где — в Сызрани, в Ирбите или в Самаре; нет, кажется, в Таганроге, и переехали туда на житье.
Я
помню, что очутилась опять подле французских солдат;
не знаю, как это сделалось…
помню только, что я просилась опять в
город, что меня
не пускали, что кто-то сказал подле меня, что я русская, что Дольчини был тут же вместе с французскими офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще
не умерла с голода, то за это обязана ему… да, мой друг! я просила милостину для моего сына, а он умер…
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по
городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я
помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай
не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более
помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но
не от холода, а от страха, чтоб
не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Напрасно уверял меня дядька, что теперь распутица, что из Аксакова нельзя проехать в Бугуруслан (уездный
город, находящийся в двадцати пяти верстах от нашей деревни), — я ничего
не хотел слушать; я хорошо знал и
помнил, что, несмотря ни на какое время, каждую неделю ездили на почту.
Входит коридорный лакей-старик и спрашивает, есть ли у меня постельное белье. Я задерживаю его минут на пять и задаю ему несколько вопросов насчет Гнеккера, ради которого я приехал сюда. Лакей оказывается уроженцем Харькова, знает этот
город как свои пять пальцев, но
не помнит ни одного такого дома, который носил бы фамилию Гнеккера. Расспрашиваю насчет имений — то же самое.
К сожалению, мы попали в такие ухабы и развалы, при которых о птичьем полете нечего было и думать. Вероятно, избегая еще худшей дороги, мы поехали
не на Тулу, а на Калугу, и это единственный раз в жизни, что мне удалось побывать в этом
городе, в котором
помню только громадное количество голубей, да надпись на окне постоялого двора: «Вы приехали в Калугу к любезному другу».
Извозчиков в
городе Верро
не оказалось, и на утро,
помню как раз в воскресенье, отец повел меня пешком к парадным угольным сеням училища.
Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника,
не помню какого-то
города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе.
— Как это можно! В
городе большая разница, — возразил Савелий. — Там вы будете у него
не на глазах. Вы можете жить по разным домам!.. Будет подозрение, да улики, по крайности,
не будет… А покровитель?
Помните, что вы сами мне говорили об этом покровителе?
Не знаю наверное, в которой губернии — я много их проезжал — а
помню, что в
городе Туле, когда извозчик поспешал довезти нас до своего знакомого постоялого двора, при проезде через одну улицу, из двора выбегает человек и начинает просить нас заехать к ним во двор. Я призадумался было и рассуждал, почему он меня знает и на что я ему? Но человек просил убедительно сделать милость,
не отказать, — будете-де после благодарить.
Тьфу ты, пропасть! Что за житье мне пошло? Уж
не только самые сладкие нарицательные и восхитительные междометия полились рекою, но моя милая Анисья Ивановна
не выпустила моей шеи из своих объятий, пока я
не согласился переехать в
город на месяц."Только на один месяц!"так упрашивала она меня. Прошу же прислушать и
помнить.
— И вот, — говорит, — тебе, милостивый государь, подтверждение: если память твоя сохранила ситуацию
города, то ты должен
помнить, что у нас есть буераки, слободы и слободки, которые черт знает кто межевал и кому отводил под постройки. Все это в несколько приемов убрал огонь, и на месте старых лачуг построились такие же новые, а теперь никто
не может узнать, кто здесь по какому праву сидит?
Кони стали и стоят, и нас заносит. Холодно! Лицо режет снегом. Яков сел с козел ко мне, чтобы нам обоим теплее было, и мы с головой закрылись ковром. На ковёр наносило снег, он становился тяжёлым. Я сидела и думала: «Вот и пропала я! И
не съем конфет, что везла из
города…» Но страшно мне
не было, потому что Яков разговаривал всё время.
Помню, он говорил: «Жалко мне вас, барышня! Зачем вы-то погибнете?» — «Да ведь и ты тоже замёрзнешь?»
Татьяна.
Не помню… Может быть. В каждом
городе есть жандармы,
не правда ли?
В пылу горячего спора, ему случалось сказать о человеке, даже при лишних свидетелях, что-нибудь могущее повредить ему; но когда горячность проходила, и Загоскину объясняли, какие вредные последствия могли иметь его слова, которых он
не помнил, — боже мой, в какое раскаяние приходил он… он отыскивал по всему
городу заочно оскорбленного им человека, бросался к нему на шею, хотя бы то было посреди улицы, и просил прощенья; этого мало: отыскивал людей, при которых он сказал обидные слова, признавал свою ошибку, и превозносил похвалами обиженного…
— Какое, сударь, глупы; подите-ка, какой говорун; на словах
города берут, а на деле, пожалуй, и ваше слово — слаб рассудком. Покойник ваш братец, изволите, я думаю,
помнить,
не любил много говорить, да много делал; а они совсем другое дело; а до денег, осмелюсь вам доложить, такой охотник, что, кажется, у них только и помыслов, что как бы ни быть, да денег добыть. Теперь собираются жениться, и сказывают, что часто этак хвастают: «Женюсь, говорит, непременно на красавице и на богачке».
Было несколько степеней этого искусства, — я
помню три: «1) спокойствие, 2) возвышенное созерцание и 3) блаженство непосредственного собеседования с Богом». Слава художника отвечала высокому совершенству его работы, то есть была огромна, но, к сожалению, художник погиб жертвою грубой толпы,
не уважавшей свободы художественного творчества. Он был убит камнями за то, что усвоил «выражение блаженного собеседования с богом» лицу одного умершего фальшивого банкира, который обобрал весь
город.
— Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же
помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да мамыньку, оттого и
не спознала я горя сиротского. А
помню, каково было бродить по
городу… Ничем
не заплатить мне за твою любовь, тятя; одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и мамыньку, как родных отца с матерью.
— И
не поминай, — сказала Манефа. — Тут, Василий Борисыч, немало греха и суеты бывает, — прибавила она, обращаясь к московскому гостю. — С раннего утра на гробницу деревенских много найдет, из
городу тоже наедут, всего ведь только пять верст дó городу-то… Игрища пойдут, песни, сопели, гудки… Из ружей стрельбу зачнут… А что под вечер творится — о том
не леть и глаголати.
Хоть родину добром
поминать ей было нечего, — кроме бед да горя, Никитишна там ничего
не ведала, — а все же тянуло ее на родную сторону:
не осталась в
городе жить, приехала в свою деревню Ключовку.
— Да-с, я в
городе живу, у двоюродной сестры, с самого того времени, как потерял место… Занимался тем, что искал место и пьянствовал с горя… Особенно сильно пил в этом месяце… Прошлой недели, например, совсем
не помню, потому что пил без просыпа… Третьего дня напился тоже… одним словом, пропал… Пропал безвозвратно!..
— Да уж лет тридцать прошло с той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я был тогда еще внове, только что удостоился принять рукоположение, — отвечал отец Прохор. — Но его хорошо
помню — важный такой вид имел, а корабль у него
не в пример больше был теперешнего. И в том корабле были все больше из благородных да из нашего брата, духовенства… А вот мы и приехали, — прибавил отец Прохор, указывая на огоньки и на белевшие в полумраке здания губернского
города.
— Да позвольте, господа, — заговорил Теркин, — может, и в самом деле здешнему бедному люду придется еще хуже, когда Кладенец будет
городом?.. Ведь я, хоть и давно на родине
не бывал, однако
помню кое — что. Кто
не торговец, тоже пробавляется кустарным промыслом. Есть у вас и сундучники, посуду делают, пряники, шкатулочники прежде водились.
Ни одной попойки
не помню я с женским полом. Он водился на окраинах
города, но в самом ограниченном количестве, из немок и онемеченных чухонок. Все они были наперечет, и разговоры о них происходили крайне редко.
Распады брачных уз случались редко, в виде «разъезда»; о разводах я
не помню, но, наверное, они были все наперечет; зверств и истязаний
не водилось, по крайней мере в
городе.