Неточные совпадения
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой и даже брал
однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы
не получил и в 1745 году уволен с распубликованием.
Ибо, как я
однажды сказал, ежели градоначальник будет палить без расчета, то со временем ему даже
не с кем будет распорядиться…
Он порешил
однажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что, следовательно, незачем и тревожить этот хлам, который
не имеет никакого отношения к будущему.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел, а секрета
не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил
однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
— Смотрел я
однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и
не бессмертная.
Положим, что прецедент этот
не представлял ничего особенно твердого; положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи
однажды введен, он уже никогда
не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании.
Во-первых, она сообразила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих,
не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный пристав,
однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего
не забыл и ничему
не научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предводитель юлил, кружился и наконец, очутившись
однажды с Прыщом глаз на глаз, решился.
Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она
не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то
однажды призываема к градоначальнику.
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а
однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку.
Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
Однажды он узнал, что Бетси
не может выйти замуж за конюха Джима, ибо у них нет денег обзавестись хозяйством.
Нет, мне жизнь
однажды дается, и никогда ее больше
не будет: я
не хочу дожидаться „всеобщего счастья“.
На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам
не знал того, — произошла
однажды ссора; все разом напали на него с остервенением.
— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером вам уже пересылала
однажды, они и на сей раз
не отказали-с и Семена Семеновича на сих днях уведомили из своих мест, чтобы вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
Однажды он целую зиму совсем
не топил своей комнаты и утверждал, что это даже приятнее, потому что в холоде лучше спится.
«Негодный!» он кричит
однажды: «с этих пор
Ты будешь у меня обтёсывать тычину,
А я, с моим уменьем и трудом,
Притом с досужестью моею,
Знай, без тебя пробавиться умею
И сделаю простым ножом, —
Чего другой
не срубит топором».
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись,
И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы для них казалась и легка:
Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, — судить
не нам;
Да только воз и ныне там.
Я отвечал, что, быв
однажды уже им помилован, я надеялся
не только на его пощаду, но даже и на помощь.
Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного календаря; но мысли его были далеко, и чтение
не производило над ним обыкновенного своего действия.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович вышел к ним навстречу в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых людей. Они шли по ту сторону беседки и
не могли его видеть.
Однажды, в его присутствии, Василий Иванович перевязывал мужику раненую ногу, но руки тряслись у старика, и он
не мог справиться с бинтами; сын ему помог и с тех пор стал участвовать в его практике,
не переставая в то же время подсмеиваться и над средствами, которые сам же советовал, и над отцом, который тотчас же пускал их в ход.
— Я
не зову теперь тебя в Марьино, — сказал ему
однажды Николай Петрович (он назвал свою деревню этим именем в честь жены), — ты и при покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски пропадешь.
Не стесняясь его присутствием, она возилась с своим ребенком и
однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, из его рук приняла ложку лекарства.
Зато, поселившись
однажды в деревне, он уже
не покидал ее, даже и в те три зимы, которые Николай Петрович провел в Петербурге с сыном.
Однажды мужичок соседней деревни привез к Василию Ивановичу своего брата, больного тифом. Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание. Василий Иванович изъявил сожаление о том, что никто раньше
не вздумал обратиться к помощи медицины, и объявил, что спасения нет. Действительно, мужичок
не довез своего брата до дома: он так и умер в телеге.
Он терпеливо его выслушивал и
однажды подал какой-то совет,
не для того, чтобы ему последовали, а чтобы заявить свое участие.
Разговаривая
однажды с отцом, он узнал, что у Николая Петровича находилось несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его жене, и
не отстал от него до тех пор, пока
не получил этих писем, за которыми Николай Петрович принужден был рыться в двадцати различных ящиках и сундуках.
Он начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и
однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только
не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей...
Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала,
не хотела меня слушать…
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но
не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем
не думает, заранее зная, как и что надобно делать. Только
однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
Однажды Ногайцев, вообще
не терпевший противоречий, спорил по поводу земельной реформы Столыпина с длинным, семинарской выправки землемером Хотяинцевым. Ногайцев — красный, вспотевший — кричал...
Однажды он,
не стерпев, сердито сказал...
Жизнь брата
не интересовала Клима, но после этой сцены он стал более внимательно наблюдать за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию Кутузова, играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям.
Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся...
Вспомнилось, как
однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я
не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни
не может прожевать действительность,
не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
— Во мне — ничего
не изменилось, — подсказывала ему Лидия шепотом, и ее шепот в ночной, душной темноте становился его кошмаром. Было что-то особенно угнетающее в том, что она ставит нелепые вопросы свои именно шепотом, как бы сама стыдясь их, а вопросы ее звучали все бесстыдней.
Однажды, когда он говорил ей что-то успокаивающее, она остановила его...
Самгин
не встречался с ним несколько месяцев, даже
не вспоминал о нем, но
однажды, в фойе театра Грановской, во время антракта, Дронов наскочил на него, схватил за локоть, встряхнул руку и, веселыми глазами глядя под очки Самгина, выдыхая запах вина, быстро выразил радость встречи, рассказал, что утром приехал из Петрозаводска, занят поставками на Мурманскую дорогу.
Но он видел пред собою невыразительное лицо, застывшее в «бабьей скуке», как сам же он,
не удовлетворенный ее безответностью, назвал
однажды ее немое внимание, и вспомнил, что иногда это внимание бывало похоже на равнодушие.
Грубый тон Дронова
не возмущал Клима после того, как Макаров
однажды сказал...
Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб на доске буфета с такой яростью, как
однажды Анфимьевна — курицу: нож был тупой, курица,
не желая умирать, хрипела, билась.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что
однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла,
не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Его волновал вопрос: почему он
не может испытать ощущений Варвары? Почему
не может перенести в себя радость женщины, — радость, которой он же насытил ее? Гордясь тем, что вызвал такую любовь, Самгин находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил.
Однажды он сказал Варваре...
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим
не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом. Только
однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
Однажды он шел с Макаровым и Лидией на концерт пианиста, — из дверей дворца губернатора два щеголя торжественно вывели под руки безобразно толстую старуху губернаторшу и
не очень умело, с трудом, стали поднимать ее в коляску.
Любаша становилась все более озабоченной, грубоватой, она похудела, раздраженно заикалась,
не договаривая фраз, и
однажды, при Варваре, с удивлением, с гневом крикнула Самгину...
И после этого как будто даже избегает встреч с нею. Самгина
не интересовали ни мотивы их дружбы, ни причины разногласий, но
однажды он спросил Варвару...
Писал он немного, тщательно обдумывая фразы и подчинял их одному дальновидному соображению — он
не забывал, что заметки его
однажды уже сослужили ему неплохую службу.
Томилина
не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех.
Однажды писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала на пол; Томилин сказал...
Но она, молча пожимая плечами,
не отвечала и лишь
однажды, когда Клим стал допрашивать навязчиво, сказала, как бы отталкивая его...
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он
не может гордиться своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его:
однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...