Неточные совпадения
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь
сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский
не мог отвечать на вопросы,
не мог говорить ни с кем. Он повернулся и,
не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам
не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в
жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет
ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы
не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю
жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
От хладного разврата света
Еще увянуть
не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель
жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову
ломалИ чудеса подозревал.
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье
не то! Голодные, голодные! (и,
ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая
жизнь! А вам, вам
не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную
жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей,
ломая себя, дабы показать: я-де
не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я
не того…
не очень уважаю.
«А что, если классовая философия окажется
не ключом ко всем загадкам
жизни, а только отмычкой, которая портит и
ломает замки?»
Революция, в его представлении,
не должна была изменить основные формы
жизни народа — в этом он
не сходился с Новодворовым и последователем Новодворова Маркелом Кондратьевым, — революция, по его мнению,
не должна была
ломать всего здания, а должна была только иначе распределить внутренние помещения этого прекрасного, прочного, огромного, горячо-любимого им старого здания.
Ибо ведь всю
жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он,
ломая руки, плакал и молил братьев
не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
—
Не говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем, мне поделом: я
не приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю
жизнь не могу избавиться, хотя всю
жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во многом подлец, Карамазов!
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно
не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности, было только 2, а
не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет
ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской
жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.
Пока человек идет скорым шагом вперед,
не останавливаясь,
не задумываясь, пока
не пришел к оврагу или
не сломал себе шеи, он все полагает, что его
жизнь впереди, свысока смотрит на прошедшее и
не умеет ценить настоящего. Но когда опыт прибил весенние цветы и остудил летний румянец, когда он догадывается, что
жизнь, собственно, прошла, а осталось ее продолжение, тогда он иначе возвращается к светлым, к теплым, к прекрасным воспоминаниям первой молодости.
Тогда только оценил я все безотрадное этой
жизни; с сокрушенным сердцем смотрел я на грустный смысл этого одинокого, оставленного существования, потухавшего на сухом, жестком каменистом пустыре, который он сам создал возле себя, но который изменить было
не в его воле; он знал это, видел приближающуюся смерть и,
переламывая слабость и дряхлость, ревниво и упорно выдерживал себя. Мне бывало ужасно жаль старика, но делать было нечего — он был неприступен.
Минуту спустя дверь отворилась, и вошел, или, лучше сказать, влез толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его неподвижно покоилась на короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось, и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые
не ломали никогда головы над пустяками и которых вся
жизнь катилась по маслу.
Зная, например, очень хорошо, что в деятельности их нет ничего плодотворного, живого, потому что она или скользит поверх
жизни, или гнет,
ломает ее, они, в то же время, великолепнейшим образом драпируются в свою официальную тогу и кутают под нее свою внутреннюю пустоту, думая, что никто этого даже и
не подозревает.
Крепко, свежо и радостно пахло морским воздухом. Но ничто
не радовало глаз Елены. У нее было такое чувство, точно
не люди, а какое-то высшее, всемогущее, злобное и насмешливое существо вдруг нелепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли,
ломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной, доверчивой радости
жизни. Она сама
не знала, что ей делать, и думала об этом так же вяло и безразлично, как глядела она на берег, на небо, на море.
Я никогда
не чувствовал себя хорошо в обществе людей, относительно которых
ломал голову над каким-либо обстоятельством их
жизни,
не имея возможности прямо о том сказать.
Рассказал мне Николин, как в самом начале выбирали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому
жизнь не дорога, всех готовых идти на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины своей
не увидит. Много их перебили за войну, а все-таки охотники находились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря
не ломают и крестов им за отличие больше дают.
С каждым днем он все больше убеждался, что они — бессмысленнее и всячески хуже его, что они —
не господа
жизни, а лакеи ее и что она вертит ими, как хочет, гнет и
ломает их, как ей угодно.
— Да; только в самом себе… но… все равно… Вы обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда
не думала, что я совсем
не христианка. Но вы принесли мне пользу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и думаю, как все, и ничуть
не лучше тех, о ком говорят, будто они меня хуже… Привычки
жизни держат в оковах мою «христианку», страшно… Разорвать их я бессильна… Конец!.. Я должка себя
сломать или
не уважать себя, как лгунью!
— Ах, мой милый!.. Ils feront tres bien!.. [Они сделают очень хорошо!.. (франц.).] — отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. — Я так часто в
жизни моей близка была
сломать себе голову, но
не успела только, так пусть же они мне помогут в этом… Ваши занятия в конце мая совершенно окончатся? — отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.
— Жаль! — возразил старик, —
не доживет этот человек до седых волос. — Он жалел от души, как мог, как обыкновенно жалеют старики о юношах, умирающих преждевременно, во цвете
жизни, которых смерть забирает вместо их, как буря чаще
ломает тонкие высокие дерева и щадит пни столетние.
Крутицкий. Ай, ай, ай! Что я слышал-то, что я слышал! Что затевают! Что девают! Вот она, жизнь-то наша! Убить сбираются, ограбить! Уберег меня бог, уберег. А я вот услыхал, ну и спрячусь, сам-то и цел буду. Ну, и пусть их приходят, пусть замки
ломают. Приходите, приходите! Милости просим! Немного найдете. Мы и дверей
не запрем! Хорошо бы их всех, как в ловушку, а потом кнутиком. Иголочку бы с ниточкой мне поискать. Ну, да еще поспею. Приводи гостей, Петрович, приводи! А я пока вот в полицию схожу. (Уходит).
Ротмистр думал о том, что скоро и на месте старого дома начнут строить.
Сломают и ночлежку. Придется искать другое помещение, а такого удобного и дешевого
не найдешь. Жалко, грустно уходить с насиженного места. Уходить же придется только потому, что некий купец пожелал производить свечи и мыло. И ротмистр чувствовал, что если б ему представился случай чем-нибудь хоть на время испортить
жизнь этому врагу — о! с каким наслаждением он испортил бы ее!
Жена,
ломая руки и с протяжным стоном, как будто у нее болели зубы, бледная, быстро прошлась из угла в угол. Я махнул рукой и вышел в гостиную. Меня душило бешенство, и в то же время я дрожал от страха, что
не выдержу и сделаю или скажу что-нибудь такое, в чем буду раскаиваться всю мою
жизнь. И я крепко сжимал себе руки, думая, что этим сдерживаю себя.
Елена. Пользуется каждым случаем и соблазняет. Ничего ты
не добьешься. Ничего. Какой бы он ни был,
не стану я из-за тебя
ломать свою
жизнь. Может быть, ты еще хуже окажешься.
Яков (торопливо, заикаясь). Надо уступить им! Это разумнее твоего плана, Иван, видишь? Я дам денег, и всё будет хорошо! Если они любят друг друга —
не ломайте их любви! Нужно охранять любовь… это хрупкий цветок, редкий цветок… и только раз в
жизни цветёт он, только раз!
— Что же тянет тебя туда, в полусознательную
жизнь? Что хорошего было в этих детских годах? Одинокий ребенок и одинокий взрослый человек, «немудрящий» человек, как ты сам называл его после смерти. Ты был прав, он был немудрящий человек.
Жизнь скоро и легко исковеркала его,
сломав в нем все доброе, чем он запасся в юности; но она
не внесла ничего и дурного. И он доживал свой век, бессильный, с бессильной любовью, которую почти всю обратил на тебя…
— Я
не могу здесь оставаться! — сказала она,
ломая руки. — Мне опостылели и дом, и этот лес, и воздух. Я
не выношу постоянного покоя и бесцельной
жизни,
не выношу наших бесцветных и бледных людей, которые все похожи один на другого, как капли воды! Все они сердечны и добродушны, потому что сыты,
не страдают,
не борются… А я хочу именно в большие, сырые дома, где страдают, ожесточены трудом и нуждой…
С самого появления своего на белый свет, в самые первые впечатлительные годы
жизни люди нового поколения окружены все-таки средою, которая
не мыслит,
не движется нравственно, о мысли всякого рода думает как о дьявольском наваждении и бессознательно-практически гнет и
ломает волю ребенка.
Нам скажут, что в Костине, Городкове и пр. нам и
не выставляются герои и идеалы, а просто показывается, как
жизнь ломает и
переламывает иногда своим жерновом доброе стремление, зародыши добра и честности.
— Боже мой, боже мой, как
жизнь скоро-то
сломала! — с всхлипывающим вздохом произнесла женщина. — Я вам скажу, господин доктор, ведь он нисколько себя
не жалеет; как жил-то? Придет с работы, сейчас за книги, всю ночь сидит или по делам бегает… Ведь на одного человека ему силы отпущено,
не на двух!..
Мы все в этой
жизни как неуки-лошади, обратанные, введенные в хомут и оглобли. Сначала бьешься, хочешь жить для себя, по своей воле,
ломаешь оглобли, рвешь сбрую, но
не уйдешь, умаешься. И только когда умаешься, забудешь о своей воле, подчинишься высшей воле и повезешь, — только тогда найдешь успокоение и благо.
Ложный аскетизм, аскетизм как цель, а
не как средство,
ломает жизнь, создает восстания в подсознательном и противоречия в сознании.
— Но вопрос в том, — насколько им это удается? Я
не понимаю, почему вы так возмущаетесь эгоизмом. Дай нам бог только одного — побольше именно эгоизма, — здорового, сильного, жадного до
жизни. Это гораздо важнее, чем всякого рода «долг», который человек взваливает себе на плечи; взвалит — и идет, кряхтя и шатаясь. Пускай бы люди начали действовать из себя, свободно и без надсада,
не ломая и
не насилуя своих склонностей. Тогда настала бы настоящая
жизнь.
А всего медведей сто, коль
не больше, повалил князь Алексей Юрьич в приволжских краях, и все ножом да рогатиной.
Не раз и мишка топтал его. Раз бедро чуть
не выел совсем, в другой, подобрав под себя, так зачал
ломать, что князь закричал неблагим матом, и как медведя порешили, так князя чуть живого подняли и до саней на шубе несли. Шесть недель хворал, думали,
жизнь покончит, но бог помиловал.
Жить, жить, — жить широкой, полной
жизнью,
не бояться ее,
не ломать и
не отрицать себя, — в этом была та великая тайна, которую так радостно и властно раскрывала природа.
«
Жизнь хороша!»… Сотни веков люди
ломают себе голову, как умудриться принять эту загадочную
жизнь. Обманывают себя, создают религии, философские системы, сходят с ума, убивают себя. А дело совсем просто, —
жизнь, оказывается, хороша! Как же люди этого
не заметили?
Но этого
не случилось. На дороге Толстого выросла непреодолимая для него преграда, — и «биография» остановилась. Степной конь, вольно мчавшийся по равнинам
жизни, был насильственно взнуздан и поставлен в конюшню. Помните, как у Флобера: «я истощился, скача на одном месте, как лошади, которых дрессируют в конюшне: это
ломает им ноги». На целых тридцать лет Толстой оказался запертым в такую конюшню.
"Ваша матушка, — писала Надя, — сказала моему отцу, что если бы я действительно вас любила — я бы
не выбрала сцены. Может быть, и вы того же мнения, Заплатин? Но
не следовало, кажется мне, говорить так моему отцу. Вы возвратили мне свободу, а я
не хотела фальшивить,
не хотела и
ломать свою
жизнь потому только, что вы
не хотите быть мужем будущей актрисы.
«
Жизнь, по его мнению, страшна, — думал я, — так
не церемонься же с нею,
ломай ее и, пока она тебя
не задавила, бери всё, что можно урвать от нее».
— Тогда гуляй мечи на смертном раздолье! Весь Новгород затопим вражеской кровью, всех неприязненных нам людей — наповал, а если захватим Назария, да живьем еще, я выдавлю из него
жизнь по капле. Мало ли мешал он мне, да и тебе; бывало, ни на вече, ни на встрече шапки
не ломал. А Захария посадим верхом на кол, да и занесем в его притон — Москву. Нужды нет, что этот жирный бык
не бодается, терпеть нам его
не след.
— Тогда гуляй мечи на смертном раздолье! Весь Новгород затопим вражеской кровью, всех неприязненных нам людей — наповал, а если захватим Назария, да живьем еще, я выдавлю из него
жизнь по капле. Мало ли мешал он мне, да и тебе, ни на вече, ни на встрече шапки
не ломал. А Захария посадим верхом на кол, да и занесем в его притон — Москву. Нужды нет, что этот жирный бык
не бодается, терпеть нам его
не след.