Неточные совпадения
Самгин швырнул газету на пол, закрыл глаза, и тотчас перед ним возникла картина ночного
кошмара, закружился хоровод его двойников, но теперь это
были уже
не тени, а люди, одетые так же, как он, — кружились они медленно и
не задевая его;
было очень неприятно видеть, что они — без лиц, на месте лица у каждого
было что-то, похожее на ладонь, — они казались троерукими. Этот полусон испугал его, — открыв глаза, он встал, оглянулся...
Он снова шагал в мягком теплом сумраке и, вспомнив ночной
кошмар, распределял пережитое между своими двойниками, — они как бы снова окружили его. Один из них наблюдал, как драгун старается ударить шашкой Туробоева, но совершенно другой человек
был любовником Никоновой; третий, совершенно
не похожий на первых двух, внимательно и с удовольствием слушал речи историка Козлова.
Было и еще много двойников, и все они, в этот час, — одинаково чужие Климу Самгину. Их можно назвать насильниками.
— Во мне — ничего
не изменилось, — подсказывала ему Лидия шепотом, и ее шепот в ночной, душной темноте становился его
кошмаром.
Было что-то особенно угнетающее в том, что она ставит нелепые вопросы свои именно шепотом, как бы сама стыдясь их, а вопросы ее звучали все бесстыдней. Однажды, когда он говорил ей что-то успокаивающее, она остановила его...
Отец
был человек глубоко религиозный, но совершенно
не суеверный, и его трезвые, иногда юмористические объяснения страшных рассказов в значительной степени рассеивали наши
кошмары и страхи. Но на этот раз во время рассказа о сыне и жуке каждое слово Скальского, проникнутое глубоким убеждением, падало в мое сознание. И мне казалось, что кто-то бьется и стучит за стеклом нашего окна…
И
будут черпать ее до тех пор, пока литература
не почувствует себя свободною от
кошмара, который давит ее, или пока совсем
не потонет в океане бессмысленного бормотания…
«Отец, пожалуй, так же бы колобродил», — почти уверенно думал он. Самого себя он видел
не участником этой жизни, этих кутежей, а случайным и невольным зрителем. Но эти думы пьянили его сильнее вина, и только вином можно
было погасить их. Три недели прожил он в
кошмаре кутежей и очнулся лишь с приездом Алексея.
Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина,
был — ужас господина Голядкина,
был — стыд господина Голядкина,
был — вчерашний
кошмар господина Голядкина, одним словом
был сам господин Голядкин, —
не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке;
не тот, который служил в качестве помощника своего столоначальника;
не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе;
не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «
не троньте меня, и я вас трогать
не буду», или: «
не троньте меня, ведь я вас
не затрогиваю», — нет, это
был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего
не было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто
не взял бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
—
Не шути этим, Nicolas! Люди вообще коварны, а нигилисты — это даже
не люди… это… это злые духи, — et tu sais d'apres la Bible ce que peut un esprit malfaisant а ты знаешь по Библии, что может злой дух… A потому, если они
будут тебя искушать, вспомни обо мне… вспомни, мой друг!.. и помолись! La priere — c'est tout молитва — это все… Она даст тебе крылья и мигом прогонит весь этот cauchemar de moujik мужицкий
кошмар… Дай мне слово, что ты исполнишь это!
Трое отчаянных особенно резко запечатлелись в памяти Буланина, и впоследствии, уже окончив гимназию, он нередко видел во сне, как ужасный
кошмар, их физиономии. Эти трое
были: Грузов, Балкашин и Мячков — все трое без роду, без племени, никогда
не ходившие в отпуск и взятые в гимназию из какого-то благотворительного пансиона. Вместе они составляли то, что в гимназии называлось «партией».
— Владычица моя! — прошептал Ордынов, дрогнув всем телом. Он опомнился, заслышав на себе взгляд старика: как молния, сверкнул этот взгляд на мгновение — жадный, злой, холодно-презрительный. Ордынов привстал
было с места, но как будто невидимая сила сковала ему ноги. Он снова уселся. Порой он сжимал свою руку, как будто
не доверяя действительности. Ему казалось, что
кошмар его душит и что на глазах его все еще лежит страдальческий, болезненный сон. Но чудное дело! Ему
не хотелось проснуться…
Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе, и сделал бы там какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе представить, и
был там за него поруган и обесчещен так, как только можно ощутить и представить лишь разве иногда во сне, в
кошмаре, и если б, очутившись потом на земле, я продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда
не возвращусь, то, смотря с земли на луну, —
было бы мне всё равно или нет?
Больного с брюшным тифом сильно лихорадит, у него болит голова, он потеет по ночам, его мучит тяжелый бред; бороться с этим нужно очень осторожно, и преимущественно физическими средствами; но попробуй скажи пациенту: «Страдай, обливайся потом, изнывай от
кошмаров!» Он отвернется от тебя и обратится к врачу, который
не будет жалеть хинина, фенацетина и хлорал-гидрата; что это за врач, который
не дает облегчения!
Я засыпала, просыпалась и снова засыпала, но это
был не сон,
не отдых, а какой-то тягучий и мучительный
кошмар. Окровавленный Керим неотступно стоял перед моими глазами. Несколько раз я порывалась вскочить и бежать к нему, освободить его — в тот же миг сильные руки Мариам, дежурившей у моей постели, укладывали меня обратно в кровать. В бессильном отчаянии я стонала от мысли, что ничем
не могу помочь ни себе, ни Кериму. Эта
была ужасная ночь…
Если бы наш греховный мир в нашем греховном времени
был бесконечным,
не знал конца, то это
был бы такой же злой
кошмар, как и бесконечное продолжение во времени жизни отдельного человека.
Так ткется призрачная ткань
кошмаров и сновидений, от которых человек
не может проснуться в вечности, но которые именно потому
не могут
быть вечными.
Что
было дальше — девочка
не помнила. Перенесенные волнения, колючие боли во всем теле и сильная лихорадка сделали свое дело, и она впала в какое-то
не то болезненное забытье,
не то в тяжелый сон, полный ужасов и
кошмаров…
Давно-давно уже
не было спокойного сна и светлых снов. Тяжелые
кошмары приходили по ночам и давили Кате грудь, и душной подушкой наваливались на лицо.
Чухонец постучал трубкой об оконную раму и стал говорить о своем брате-моряке. Климов уж более
не слушал его и с тоской вспоминал о своей мягкой, удобной постели, о графине с холодной водой, о сестре Кате, которая так умеет уложить, успокоить, подать воды. Он даже улыбнулся, когда в его воображении мелькнул денщик Павел, снимающий с барина тяжелые, душные сапоги и ставящий на столик воду. Ему казалось, что стоит только лечь в свою постель,
выпить воды, и
кошмар уступил бы свое место крепкому, здоровому сну.
Быть может, ему уже
не раз грезились наклонившиеся люди с фонарями и исчезали в кровавом и смутном
кошмаре.
Иван Алексеевич на улице выбранил себя энергически. И поделом ему! Зачем идет в трактир с первым попавшимся проходимцем? Но"купец"делался просто каким-то
кошмаром. Никуда
не уйдешь от него… И на сатирический журнал дает он деньги;
не будет сам бояться попасть в карикатуру: у него в услужении голодные мелкие литераторы. Они ему и пасквиль напишут, и карикатуру нарисуют на своего брата или из думских на кого нужно, и до"господ"доберутся.
Отношения Осипа Федоровича к жене и к баронессе стали так натянуты, что должны
были ежеминутно порваться. Ему иногда казалось, что он
не живет, а бредит, и что весь этот
кошмар должен скоро кончиться. Его любовь к баронессе превратилась в какую-то болезнь, от которой он чувствовал тупую боль, — словом сказать, он устал страдать и впал в апатию.
Появление на похоронах князя ненавистной ей. Александрины открыло ей глаза. Она поняла, почему сын
не намерен покидать Петербурга. Она — эта женщина, несколько лет уже составлявшая
кошмар княгини,
была здесь — в одном с ней городе. Поведение сына в церкви, о котором она узнала из светских толков, доказывало, что он далеко
не излечился, как она надеялась, от своей пагубной страсти. Княгиня же
была бессильна против этой женщины, отнимающей у нее ее любимца.
Проснулся князь с тяжелой головой.
Было ли это следствием копоти свечи, которой
был испорчен воздух его спальни, происходило ли это от кошмара-сна, князь об этом
не думал. Он
был мрачен. Только выйдя на террасу, всю залитую веселым солнечным светом, и вдохнув в себя свежий воздух летнего утра, князь Сергей Сергеевич почувствовал облегчение.
Пример Франции, доведенной этим учением ее энциклопедистов до кровавой революции,
был грозным
кошмаром и для русского общества, и хотя государь Александр Павлович, мягкий по натуре,
не мог, конечно, продолжать внутренней железной политики своего отца, но все-таки и в его царствовании
были приняты некоторые меры, едва ли, впрочем, лично в нем нашедшие свою инициативу, для отвлечения молодых умов, по крайней мере, среди военных, от опасных учений и идей, названных даже великою Екатериной в конце ее царствования «энциклопедическою заразою».
Можно считать уже выяснившимся, что если русская революция и
была благом, поскольку она в первые дни свои освободила Россию от
кошмара разлагавшейся самодержавной власти, то все дальнейшее «развитие» и «углубление» революции пошло по ложному пути и
не принесло никаких добрых плодов России и русскому народу.
Это
будет продолжением кровавого
кошмара революции, а
не выходом из него.
Мгновение их господства
будет призрачным, одним из
кошмаров больной души русского народа,
не более.
Кончить революцию и избавить ее от кровавого
кошмара не может ни русское земледельческое дворянство, желающее вернуть себе земли, ни старая русская буржуазия, желающая вернуть себе фабрики и капиталы, ни русская интеллигенция старого типа, желающая вернуть себе
былой идейный престиж и осуществить свои старые политические программы.