Неточные совпадения
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты
на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Ярким летним днем Самгин ехал в Старую Руссу; скрипучий, гремящий поезд не торопясь катился по полям Новгородской губернии; вдоль железнодорожной линии стояли в полусотне шагов друг от друга новенькие солдатики; в жарких лучах солнца блестели, изгибались
штыки, блестели оловянные глаза
на лицах, однообразных, как пятикопеечные монеты.
Они шагали
на ученье, поблескивая
штыками, шли
на вокзалы, сопровождаемые медным ревом оркестров, вереницы раненых тянулись куда-то в сопровождении сестер милосердия.
Самгин много слышал о мощности немецкой артиллерии, о силе ее заградительного огня, не представлял, как можно достать врага
штыком, обучение бою
на куле соломы казалось ему нелепостью постыдной.
Солдат упал вниз лицом, повернулся
на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал
штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал
на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки
штыков, к мостовой приросла группа солдат;
на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, —
на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами
на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее
на высоте груди, как священники держат крест.
— Меньше часа они воевали и так же — с треском, воем — исчезли, оставив вокзал изуродованным, как еврейский дом после погрома. Один бородач — красавец! — воткнул
на штык фуражку начальника станции и встал
на задней площадке вагона эдаким монументом! Великолепная фигура! Свирепо настроена солдатня. В таком настроении — Петербург разгромить можно. Вот бы Девятого-то января пустить туда эдаких, — закончил он и снова распустился в кресле, обмяк, улыбаясь.
Выбежав
на площадь, люди разноголосо ухнули, попятились, и
на секунды вокруг Самгина все замолчали, боязливо или удивленно. Самгина приподняло
на ступень какого-то крыльца,
на углу, и он снова видел толпу, она двигалась, точно чудовищный таран, отступая и наступая, — выход вниз по Тверской ей преграждала рота гренадер со
штыками на руку.
Часа два он учил шагистике, а после небольшого отдыха — бою
на штыках.
В окна заглянуло солнце, ржавый сумрак музея посветлел, многочисленные гребни
штыков заблестели еще холоднее, и особенно ледянисто осветилась железная скорлупа рыцарей. Самгин попытался вспомнить стихи из былины о том, «как перевелись богатыри
на Руси», но ‹вспомнил› внезапно кошмар, пережитый им в ночь, когда он видел себя расколотым
на десятки,
на толпу Самгиных. Очень неприятное воспоминание…
По бокам его двое солдат с винтовками, сзади еще двое, первые ряды людей почти сплошь вооружены, даже Аркадий Спивак, маленький фланговой первой шеренги, несет
на плече какое-то ружье без
штыка.
Это было сделано удивительно быстро и несерьезно, не так, как
на том берегу; Самгин, сбоку, хорошо видел, что
штыки торчали неровно, одни — вверх, другие — ниже, и очень мало таких, которые, не колеблясь, были направлены прямо в лица людей.
— В непосредственную близость с врагом не вступал. Сидим в длинной мокрой яме и сообщаемся посредством выстрелов из винтовок. Враг предпочитает пулеметы и более внушительные орудия истребления жизни. Он тоже не стремится
на героический бой
штыками и прикладами, кулаками.
На верхней ступеньке их останавливал офицер, солдаты преграждали дорогу, скрещивая
штыки, но они называли себя депутатами от заводов, и, зябко пожимая плечом, он уступал им дорогу.
—
Штыком! Чтоб получить удар
штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы,
на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или
штык в спину. Понимаете?
Туда, где шагали солдаты, поблескивая
штыками, ехал, красуясь против солнца, белый всадник
на бронзовом коне.
В полусотне шагов от себя он видел солдат, закрывая вход
на мост, они стояли стеною, как гранит набережной, головы их с белыми полосками
на лбах были однообразно стесаны, между головами торчали длинные гвозди
штыков.
Но парень неутомимо выл, визжал, кухня наполнилась окриками студента, сердитыми возгласами Насти, непрерывной болтовней дворника. Самгин стоял, крепко прислонясь к стене, и смотрел
на винтовку; она лежала
на плите, а
штык высунулся за плиту и потел в пару самовара под ним, — с конца
штыка падали светлые капли.
Солдаты, один за другим, кричали «ура» и, подбегая, вытаращив глаза, тыкали в куль
штыками — смотреть
на это было неприятно и смешно.
— Мы должны идти впереди, — кричал он, странно акцентируя. — Мы все должны идти не как свидетели, а как жертвы, под пули,
на штыки…
Кто же будут эти старшие? Тут хитрые, неугомонные промышленники, американцы, здесь горсть русских: русский
штык, хотя еще мирный, безобидный, гостем пока, но сверкнул уже при лучах японского солнца,
на японском берегу раздалось «Вперед!» Avis au Japon! [К сведению Японии — фр.]
Мы еще были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице,
штыки сверкали
на солнце, музыка уходила вперед и играла все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей, в кольцо, потом растянулась и взяла направо; музыка заиграла еще глуше, как будто вошла под свод, и вдруг смолкла.
Он служил
на Кавказе, где он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры и вооруженными ружьями со
штыками, было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои дома и семьи.
Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их
на штык в глазах матерей.
Все стрелки были вооружены трехлинейными винтовками (без
штыков) кавалерийского образца, приспособленными для носки
на ремне.
Пермский полицмейстер принадлежал к особому типу военно-гражданских чиновников. Это люди, которым посчастливилось в военной службе как-нибудь наткнуться
на штык или подвернуться под пулю, за это им даются преимущественно места городничих, экзекуторов.
— Леший его знает, что у него
на уме, — говаривала она, — все равно как солдат по улице со
штыком идет. Кажется, он и смирно идет, а тебе думается: что, ежели ему в голову вступит — возьмет да заколет тебя. Судись, поди, с ним.
…Вот клубится
Пыль. Все ближе… Стук шагов,
Мерный звон цепей железных,
Скрип телег и лязг
штыков.
Ближе. Громче. Вот
на солнце
Блещут ружья. То конвой;
Дальше длинные шеренги
Серых сукон. Недруг злой,
Враг и свой, чужой и близкий.
Все понуро в ряд бредут,
Всех свела одна недоля,
Всех сковал железный прут…
Солнце еще не село, когда помочане веселою гурьбой тронулись с покоса. Это было целое войско, а закинутые
на плечи косы блестели, как
штыки. Кто-то затянул песню, кто-то подхватил, и она полилась, как река, выступившая в половодье из своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с помочей с песнями, — так уж велось исстари.
Слева сад ограждала стена конюшен полковника Овсянникова, справа — постройки Бетленга; в глубине он соприкасался с усадьбой молочницы Петровны, бабы толстой, красной, шумной, похожей
на колокол; ее домик, осевший в землю, темный и ветхий, хорошо покрытый мхом, добродушно смотрел двумя окнами в поле, исковырянное глубокими оврагами, с тяжелой синей тучей леса вдали; по полю целый день двигались, бегали солдаты, — в косых лучах осеннего солнца сверкали белые молнии
штыков.
На сцене были французские
штыки, пьяные офицеры и распущенные солдаты, помнящие времена либерального конвента.
— Видите, что делают!» Прапорщик тоже кричит им: «Пали!» Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись
на солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги — трах опять, и в
штыки, знаете, пошли
на них; те побежали!..
Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже
на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, — так ее в ногу пырнул
штыком, что завертелась даже, и пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать.
Она дала ему грудь и воротилась назад, а
на кургане уже стояли солдаты, направляя
на нее
штыки.
—
На руку! — раздался резкий крик впереди. В воздухе извилисто качнулись
штыки, упали и вытянулись встречу знамени, хитро улыбаясь.
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал человек, что и
штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а — пошел. Мать
на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Ради озорства, братцы,
на штыки не лезут!
В конце улицы, — видела мать, — закрывая выход
на площадь, стояла серая стена однообразных людей без лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски
штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной,
на рабочих веяло холодом, он упирался в грудь матери и проникал ей в сердце.
Темные молодые личности делали мне из вяза луки и самострелы; высокий штык-юнкер с красным носом вертел меня
на воздухе, как щепку, приучая к гимнастике. Только «профессор» по-всегдашнему был погружен в какие-то глубокие соображения, а Лавровский в трезвом состоянии вообще избегал людского общества и жался по углам.
Надо отдать справедливость изгнанникам из зáмка: они крепко стояли друг за друга, и если
на толпу, преследовавшую «профессора», налетал в это время с двумя-тремя оборванцами пан Туркевич или в особенности отставной штык-юнкер Заусайлов, то многих из этой толпы постигала жестокая кара.
Всякий раз после того, как он натыкался
на преследуемого «профессора», долго не смолкали его бранные крики; он носился тогда по улицам, подобно Тамерлану, уничтожая все, попадавшееся
на пути грозного шествия; таким образом он практиковал еврейские погромы, задолго до их возникновения, в широких размерах; попадавшихся ему в плен евреев он всячески истязал, а над еврейскими дамами совершал гнусности, пока, наконец, экспедиция бравого штык-юнкера не кончалась
на съезжей, куда он неизменно водворялся после жестоких схваток с бунтарями.
Слива медленно обошел строй, делая отрывистые замечания: «доверни приклад», «выше
штык», «приклад
на себя». Потом он опять вернулся перед роту и скомандовал...
— Не так, не так, не так, не так! — горячился корпусный командир, дергаясь
на седле. — Совсем не так! Братцы, слушай меня. Коли от сердца, в самую середку,
штык до трубки. Рассердись! Ты не хлебы в печку сажаешь, а врага колешь…
И другая линия
штыков, уходя, заколебалась. Звук барабанов становился все тупее и тише, точно он опускался вниз, под землю, и вдруг
на него налетела, смяв и повалив его, веселая, сияющая, резко красивая волна оркестра. Это подхватила темп полковая музыка, и весь полк сразу ожил и подтянулся: головы поднялись выше, выпрямились стройнее тела, прояснились серые, усталые лица.
Залязгали ружья, цепляясь
штыком за
штык. Солдаты, суетливо одергиваясь, становились
на свои места.
На лестнице самого здания страх его дамы еще более увеличился: зловонный, удушливый воздух, который отовсюду пахнул, захватывал у ней дыхание. Почти около нее раздался звук цепей. Она невольно отшатнулась в сторону: проводили скованного по рукам и ногам, с бритой головой арестанта. Вдали слышалась перебранка нескольких голосов. В полутемном коридоре мелькали стволы и
штыки часовых.
Ему ясно видно было, как французы бежали к бастиону по чистому полю и как толпы их с блестящими
на солнце
штыками шевелились в ближайших траншеях.
Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся,
на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: «коли его! что смотришь?» Кто-то взял ружье и воткнул
штык во что-то мягкое.
Он водил батальон прямым, широким, упругим маршем и облическим, правильно косым движением, и вдруг резкой командой «
на руку» заставлял все четыреста ружей ощетиниться
на ходу
штыками, мгновенно взятыми наперевес.
Знамя показалось высоко над
штыками,
на фоне густо-синего октябрьского неба. Золотой орел
на вершине древка точно плыл в воздухе, слегка подымаясь и опускаясь в такт шагам невидимого знаменщика.