Неточные совпадения
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще
больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В
начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы
с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды,
начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые
больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Вечером я имел
с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно
начинала сохнуть, личико ее вытянулось,
большие глаза потускнели.
Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и
начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил
с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
В
большом зале генерал-губернаторского дома собралось все чиновное сословие города,
начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвистов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие, — все ожидало
с некоторым не совсем спокойным ожиданием генеральского выхода.
Чичиков
начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался
с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…
Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но
с третьей линейки концы их
начинали загибаться кверху все
больше и
больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.
И княгиня, наклонившись к папа,
начала ему рассказывать что-то
с большим одушевлением. Окончив рассказ, которого я не слыхал, она тотчас засмеялась и, вопросительно глядя в лицо папа, сказала...
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и
начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет
с шумом слишком
большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Чем
больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам
начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе
с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей
с нервной и угрюмой тревогой,
с злобным испугом.
Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая
начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая,
с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран
большой бочки, и отходил от него, видимо,
с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах.
Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и
начинает сказываться возможность другого мира, и чем
больше болен, тем и соприкосновений
с другим миром
больше, так что, когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир».
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он
с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь
больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим
начать…
Аркадий
начал рассказывать и говорить о Базарове еще
с большим жаром,
с большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку
с Одинцовой.
— А разве… —
начала было Анна Сергеевна и, подумав немного, прибавила: — Теперь он доверчивее стал, говорит со мною. Прежде он избегал меня. Впрочем, и я не искала его общества. Они
большие приятели
с Катей.
— Меня вы забудете, —
начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем
большом свете днем
с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
— Неверно? Нет, верно. До пятого года — даже
начиная с 80-х — вы
больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это — преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию? И темные затеи на Балканах? И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом думаете?
Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий офицер и
начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли
большие глаза. Смуглое, остроносое лицо
с маленькой черной бородкой ‹заставило Самгина подумать...
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства,
начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел
с ума; потом она жила
с вице-губернатором, теперь живет
с актерами, каждый сезон
с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а в гимназиях, мужской и женской, у нее
больше двадцати стипендиатов.
Зажиточному хозяину руки развязаны, он отойдет из общины в сторонку и оттуда даже
с большим удобством
начнет деревню сосать, а она — беднеть, хулиганить.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! —
начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел
с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь
с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда
больше». Еще год — поздно будет!
С начала лета в доме стали поговаривать о двух
больших предстоящих праздниках: Иванове дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случалось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в Иванов или в Ильин день!»
Двор величиной был
с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые
с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да
большая черная собака
начала рваться на цепи направо и налево,
с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и то же время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов
начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге,
с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным
большим пятном.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины,
с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул
с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы
с Миной: платил ей
больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу,
с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Илья Ильич понимал, какое значение он внес в этот уголок,
начиная с братца до цепной собаки, которая,
с появлением его, стала получать втрое
больше костей, но он не понимал, как глубоко пустило корни это значение и какую неожиданную победу он сделал над сердцем хозяйки.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо
начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила
с Акулиной, а теперь
с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все
больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
На другой день в деревенской церкви Малиновки
с десяти часов
начали звонить в
большой колокол, к обедне.
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно
начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно
большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней
с самого первого дня.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все
больше и
больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и в моей голове, да еще
с самого
начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
— Баста! — крикнул я и дрожащими руками
начал загребать и сыпать золото в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая рука
с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на
большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
— Нет, это не так надо ставить, —
начал, очевидно возобновляя давешний спор, учитель
с черными бакенами, горячившийся
больше всех, — про математические доказательства я ничего не говорю, но это идея, которой я готов верить и без математических доказательств…
Я отвык в три месяца от моря и
с большим неудовольствием смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед
начал странствовать
с юта к карте и обратно.
Корейцы увидели образ Спасителя в каюте; и когда, на вопрос их: «Кто это», успели кое-как отвечать им, они встали
с мест своих и
начали низко и благоговейно кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста человек корейцев, так что принуждены были
больше не пускать. Долго просидели они и наконец уехали.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза,
начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не было ни губ, ни языка, ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе,
с своей улыбкой,
с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун, ни
больше ни меньше, как gestorben — умер!
Потом стал расставлять перед каждым маленькие тарелки, маленькие ножи, маленькие вилки и
с таким же проворством
начал носить десерт: прекрупный янтарного цвета виноград и к нему
большую хрустальную чашку
с водой, груши, гранаты, фиги и арбузы.
— Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается
с каждым днем все
больше и
больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое
начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным
началам не обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм — два качества, грозящие, может быть, еще
большим злом нации, чем даже раннее растление от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает старший брат его».
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и
с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают
больше водки, вдруг
начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и
с папашей.
Правда, некоторые, вначале немногие, а потом все
больше и
больше, стали веровать в истину его показаний и очень
начали посещать меня и расспрашивать
с большим любопытством и радостью: ибо любит человек падение праведного и позор его.
— Напротив, я ничего не имею против Бога. Конечно, Бог есть только гипотеза… но… я признаю, что он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б его не было, то надо бы его выдумать, — прибавил Коля,
начиная краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он хочет выставить свои познания и показать, какой он «
большой». «А я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания», —
с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.
Вышел на средину храма отрок
с большою книгой, такою
большою, что, показалось мне тогда,
с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и
начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме Божием читают.
Тем более что сама
начинает со мною теперь так поверхностно, одним словом, все об моем здоровье и ничего
больше, и даже такой тон принимает, а я и сказала себе: ну и пусть, ну и Бог
с вами…
— Ну что ж теперь, пороть розгами, что ли, меня
начнете, ведь больше-то ничего не осталось, — заскрежетал он, обращаясь к прокурору. К Николаю Парфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и говорить
с ним не удостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»
Дальше мы по нему не пошли и
начали спуск в долину реки Сицы.
С большой горы всегда надо спускаться осторожно, не торопясь, иногда останавливаться.
В открытом море нам встретились киты-полосатики и косатки. Киты плыли медленно в раз взятом направлении, мало обращая внимания на миноносцы, но косатки погнались за судами и, когда поравнялись
с нами,
начали выскакивать из воды. Стрелок Загурский стрелял; два раза он промахнулся, а в третий раз попал. На воде появилось
большое кровавое пятно. После этого все косатки сразу исчезли.
Река Фату (по-удэгейски Фарту) впадает в Санхобе
с левой стороны, в однодневном пути от устья, и течет
с северо-востока параллельно берегу моря. Горный хребет, отделяющий бассейн ее от речек, текущих непосредственно в море, имеет в среднем высоту 600 м. Следующая
большая река, которая берет
начало с Сихотэ-Алиня, будет Билимбе, впадающая в море около горы Железняк, немного южнее мыса Шанца.
Между тем погода
начала хмуриться, небо опять заволокло тучами. Резкие порывы ветра подымали снег
с земли. Воздух был наполнен снежной пылью, по реке кружились вихри. В одних местах ветром совершенно сдуло снег со льда, в других, наоборот, намело
большие сугробы. За день все сильно прозябли. Наша одежда износилась и уже не защищала от холода.
Приблизительно еще
с час мы шли лесом. Вдруг чаща
начала редеть. Перед нами открылась
большая поляна. Тропа перерезала ее наискось по диагонали. Продолжительное путешествие по тайге сильно нас утомило. Глаз искал отдыха и простора. Поэтому можно себе представить,
с какой радостью мы вышли из леса и стали осматривать поляну.