Неточные совпадения
На
Руси же общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, а потому
начали обо всем этом говорить в таких домишках, где даже в глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения.
Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», — шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на
Руси начинают выводиться богатыри.
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией.
Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в
начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут
Русь на кусочки и
начнут глодать с ее костей мясо.
У этого китайца были светло-русые волосы, голубые или, по крайней мере, серые глаза, белое или, скорее, красноватое лицо,
начиная с носа, совершенно как у европейца.
В каком же смысле русское народное православное сознание верит в святую
Русь и всегда утверждает, что
Русь живет святостью, в отличие от народов Запада, которые живут лишь честностью, т. е.
началом менее высоким?
От устья реки Квандагоу Ли-Фудзин
начинает понемногу склоняться к северо-западу. Дальше
русло его становится извилистым. Обрывистые берега и отмели располагаются, чередуясь, то с той, то с другой стороны.
И Н. Лосский, и С. Франк, в конце концов, переходят к христианской философии и входят в общее
русло нашей религиозно-философской мысли
начала века.
Жена Ульриха Райнера была прелестное создание. В ней могло пленять человека все,
начиная с ее ангельской
русой головки до ангельской души, смотревшей сквозь кроткие голубые глаза.
Темно-русые мягкие волосы его почти еще и не
начинали седеть.
Но мы были не одни; кроме лиц, которые скрылись за перегородкой, в комнате находился еще человек в длиннополом узком кафтане, с длинными светло-русыми волосами на голове, собранными в косичку. При появлении моем он встал и, вынув из-за пояса гребенку, подошел пошатываясь к зеркалу и
начал чесать свои туго связанные волосы.
Он был темно-рус, и волосы его только в последнее время
начали немного седеть.
Прямо из трактира он отправился в театр, где, как нарочно, наскочил на Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — трагик, актер Александринского театра.] в роли Прокопа Ляпунова [Ляпунов Прокопий Петрович (ум. в 1611 г.) — сподвижник Болотникова в крестьянском восстании
начала XVII века, в дальнейшем изменивший ему.], который в продолжение всей пьесы говорил в духе патриотического настроения Сверстова и, между прочим, восклицал стоявшему перед ним кичливо Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если
Русь поднимется, так вам почудится седое море!?» Ну, попадись в это время доктору его gnadige Frau с своим постоянно антирусским направлением, я не знаю, что бы он сделал, и не ручаюсь даже, чтобы при этом не произошло сцены самого бурного свойства, тем более, что за палкинским обедом Сверстов выпил не три обычные рюмочки, а около десяточка.
Я очень дружно жил с Павлом Одинцовым; впоследствии из него выработался хороший мастер, но его ненадолго хватило, к тридцати годам он
начал дико пить, потом я встретил его на Хитровом рынке в Москве босяком и недавно слышал, что он умер в тифе. Жутко вспомнить, сколько хороших людей бестолково погибли на моем веку! Все люди изнашиваются и — погибают, это естественно; но нигде они не изнашиваются так страшно быстро, так бессмысленно, как у нас, на
Руси…
Я
начал быстро и сбивчиво говорить ей, ожидая, что она бросит в меня книгой или чашкой. Она сидела в большом малиновом кресле, одетая в голубой капот с бахромою по подолу, с кружевами на вороте и рукавах, по ее плечам рассыпались
русые волнистые волосы. Она была похожа на ангела с царских дверей. Прижимаясь к спинке кресла, она смотрела на меня круглыми глазами, сначала сердито, потом удивленно, с улыбкой.
1-го апреля. Вечером. Донесение мое о поступке поляков, как видно, хотя поздно, но все-таки возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город жандармский начальник и пригласил меня к себе, долго и в подробности обо всем этом расспрашивал. Я рассказал все как было, а он объявил мне, что всем этим польским мерзостям на
Руси скоро будет конец. Опасаюсь, однако, что все сие, как назло, сказано мне первого апреля.
Начинаю верить, что число сие действительно обманчиво.
Вижу, что нечто дивное на
Руси зреет и готовится систематически; народу то потворствуют и мирволят в его дурных склонностях, то внезапно
начинают сборы податей, и поступают тогда беспощадно, говоря при сем, что сие „по царскому указу“.
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного моря доходил, на новые места глядеть шарахались мы с Сазаном, — велика матушка
Русь! Теперь, вольная, как
начнёт она по-новому-то жить, как пойдёт по всем путям — ой-гой…
Но тут дядя вдруг
начал жестоко глумиться надо всем нашим временем и пошел, милостивые государи, что же доказывать, — что нет, говорит, у вас на
Руси ни аристократов, ни демократов, ни патриотов, ни изменников, а есть только одна деревенская попадья.
— Неужели это может быть и со мною? — воскликнула генеральша и, заливаясь слезами,
начала упрашивать Петра Иванова об уступке, но Петр Иванов из пятнадцати рублей не уступил ни одной копейки, и деньги эти ему были заплачены; генеральша, негодующая и заплаканная, стала прощаться, проклиная
Русь, о которой я слышал за границей одни нежные вздохи.
Сегодня Гордей Евстратыч был особенно в духе, потому что Михалко привез ему из Полдневской один старый долг, который он уже считал пропащим. Несколько раз он
начинал подшучивать над младшей невесткой Дуней, которая всего еще полгода была замужем; красивая, свежая, с
русым волосом и ленивыми карими глазами, она только рдела и стыдливо опускала лицо. Красавец Архип, муж Дуни, любовался этим смущением своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными в скобу волосами, смеялся довольной улыбкой.
Коренастый, в розовой ситцевой рубахе, он ходил, засунув руки в карманы широких суконных штанов, заправленных в блестящие сапоги с мелким набором. В карманах у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже
начинала лысеть со лба, но на ней ещё много было кудрявых
русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья не любил его и раньше, но теперь это чувство возросло у мальчика. Он знал, что Петруха не любит деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия...
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре
начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Русая бородка и большие усы носили следы самого бесцеремонного обхождения: Осип Иваныч, когда
начинал сердиться, немилосердно ерошил свою бороду и грыз усы, а так как сердиться ему решительно ничего не стоило, то бороде и усам доставалось порядком.
— Ну что ты, Лина! — спокойно сказала подошедшая Елена Петровна и
начала отцеплять от Сашиных пуговиц запутавшиеся в них
русые волоски. — Успокойся, девочка. Там тебя ждут, Саша, иди.
Говоря о светлой стороне
Руси до Петра, он
начинает с того, что издавна все иноземцы удивлялись обширному пространству России, обилию естественных произведений, безграничной преданности всех сословий государю, пышности двора, многочисленности войска; но при этом считали
Русь державою нестройною, необразованною и малосильною.
Чтобы яснее показать это, а вместе с тем, чтобы представить читателям некоторые факты из первых томов «Истории Петра» г. Устрялова, мы намерены сделать в этой статье несколько кратких указаний на то состояние, в каком находилась
Русь пред
началом правления Петра.
Хоть смутно, хоть бессознательно, но уже с этого времени он должен был почувствовать, что
начала управления древней
Руси оказываются вовсе несостоятельными в деле народного благоденствия.
Если вообще на
Руси странных людей непочатый угол, то, без всякого сомнения, Ароматов принадлежал к числу самых странных,
начиная с его детского выговора и сумасшедшей улыбки.
Вся цивилизованная природа свидетельствует о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в воде, словно говорят: слава богу! кажется, скоро
начнут есть и нас! По всей веселой
Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич: идет чумазый! Идет и на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
Главное дело для него состоит в том, чтобы отстоять
начала, которыми определялось развитие древней
Руси.
Впрочем, пора уже и расстаться нам с г. Жеребцовым. Читатели из нашей статьи, надеемся, успели уже познакомиться с ним настолько, чтобы не желать продолжения этого знакомства. Поэтому, оставляя в покое его книгу, мы намерены теперь исполнить обещание, данное нами в прошлой статье: сделать несколько замечаний относительно самых
начал, которые навязываются древней
Руси ее защитниками и которые оказываются так несостоятельными пред судом истории и здравого смысла.
Выбирать у г. Жеребцова не из чего: все равно, куда ни загляни. Поэтому мы и
начнем с самого
начала — с основания
Руси. Тут ли уж, кажется, не легко автору соблюсти верность и основательность в кратком изложении событий? Сколько об этом было у нас писано, сколько источников под руками, как разъяснен взгляд на эпоху! Посмотрите же, как хорошо г. Жеребцов всем этим воспользовался.
Да и действительно ли
начала народности, хотя и ложно понятой, заставляют г. Жеребцова порицать, и уничтожать все послепетровское развитие
Руси до последнего тридцатилетия, ознаменованного возвратом к народности и православию?
Они, во-первых, приписывают его почему-то древней
Руси преимущественно пред новою; во-вторых, кроме христианства, примешивают еще к делу Византию и Восток в противоположность Западу; в-третьих, формальное принятие веры смешивают с действительным водворением ее
начал в сердцах народа.
Но что должен читатель подумать о русском народе и о всей русской истории, если он поверит г. Жеребцову, что
Русь изменила своей народности и мгновенно приняла новые
начала цивилизации, уступая произволу одного человека?
А г. Жеребцов никак не хочет признать этого; он, напротив,
начала древней
Руси ставит даже в пример для нынешней.
Лет пять тому назад я предпринял именно такую прогулку и, расхаживая по святой
Руси, попал в Феодосию. В то время там
начинали строить мол, и, в чаянии заработать немного денег на дорогу, я отправился на место сооружения.
И разве этим путем
Русь вернее могла дойти до истинных
начал образованности, чем путем обширной, всеобщей реформы, предпринятой Петром?
Иван Васильич Третий
Русь от Орды татарской свободил
И государству сильному
началоПоставил вновь.
То правда;
Лишь об одной земле его забота:
Татарщину у нас он вывесть хочет,
В родное хочет нас вернуть
русло.
Подумаешь: и сами ведь породой
Мы хвастаться не можем; от татар ведь
Начало мы ведем!
Не трогать никого.
Хотели б вы, чтоб омрачил я день
Венчанья моего? День этот должен
Началом быть поры для царства новой;
Светить
Руси как утро должен он
И возвещать ей времена иные
И ряд благих, безоблачных годов!
Впоследствии, не так скоро, но прочно, без восторга, но с каким-то умилением
начала читать и читает до сих пор «Юрия Милославского» вся грамотная
Русь… и читает она его не даром: русский ум, дух и склад речи впервые послышались на
Руси в этом романе.
Младенец рос милее с каждым днем:
Живые глазки, белые ручонки
И
русый волос, вьющийся кольцом —
Пленяли всех знакомых; уж пеленки
Рубашечкой сменилися на нем;
И, первые проказы
начиная,
Уж он дразнил собак и попугая…
Года неслись, а Саша рос, и в пять
Добро и зло он
начал понимать;
Но, верно, по врожденному влеченью,
Имел большую склонность к разрушенью.
Часа за два перед обедом
начали собираться гости. Алешу позвали наверх, надели на него рубашку с круглым воротником и батистовыми манжетами с мелкими складками, белые шароварцы и широкий шелковый голубой кушак. Длинные
русые волосы, висевшие у него почти до пояса, хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперед по обе стороны груди.
Уж стол накрыт; давно пора;
Хозяйка ждет нетерпеливо.
Дверь отворилась, входит граф;
Наталья Павловна, привстав,
Осведомляется учтиво,
Каков он? что нога его?
Граф отвечает: ничего.
Идут за стол; вот он садится,
К ней подвигает свой прибор
И
начинает разговор:
Святую
Русь бранит, дивится,
Как можно жить в ее снегах,
Жалеет о Париже страх.
Мощно восстала
Русь и
начала входить в более и более близкие отношения с просвещенными иностранными державами.
— Задолго до Никоновой порухи было на
Руси ляхолетье… —
начал рассказ свой старец Иосиф.
Из края в край по всей православной
Руси гудят торжественно колокола, по всей сельщине-деревенщине, по захолустьям нашей земли с раннего утрá и стар, и млад надевают лучшую одежду и молитвой
начинают праздник.
Случай, устроивший странную судьбу мою, быть может, совершенно исключительный, но полоса смятений на
Руси еще далеко не прошла: она, может быть, только едва в
начале, и к тому времени, когда эти строки могут попасть в руки молодой русской девушки, готовящейся быть подругой и матерью, для нее могут потребоваться иные жертвы, более серьезные и тягостные, чем моя скромная и безвестная жертва: такой девушке я хотела бы сказать два слова, ободряющие и укрепляющие силой моего примера.