Неточные совпадения
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так
называется сухая река, текущая
в Ницце), посадили
в тюрьму, ночью ходили патрули, и
народ ходил, те и другие пели песни, и притом одни и те же, — вот и все. Нужно ли говорить, что ни я, ни кто другой из иностранцев не участвовал
в этом семейном деле тарифов и таможен. Тем не менее интендант указал на несколько человек из рефюжье как на зачинщиков, и
в том числе на меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости, велело меня прогнать вместе с другими.
— Куды!
В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной
называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно!
Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
— Одинова, это точно, согрешил… — каялся Мыльников. — Силком затащили робята. Сидим это, братец ты мой, мы
в кабаке, напримерно, и вдруг трах! следователь… Трах! сейчас
народ сбивать на земскую квартиру, и меня
в первую голову зацепили, как, значит, я обозначен у него
в гумаге. И следователь не простой, а важный — так и
называется: важный следователь.
Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это — убеждение
в невозможности взять Севастополь и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского
народа, — и эту невозможность видели вы не
в этом множестве траверсов, брустверов, хитро сплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее
в глазах, речах, приемах,
в том, что
называется духом защитников Севастополя.
«Собираться стадами
в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь
в нечистотах, ночуя
в грязи, живя как скот,
в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя
народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже,
в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это
называется не впадать
в самый грубый материализм.
«Но, — скажут на это, — всегда во всех обществах большинство людей: все дети, все поглощаемые трудом детоношения, рождения и кормления женщины, все огромные массы рабочего
народа, поставленные
в необходимость напряженной и неустанной физической работы, все от природы слабые духом, все люди ненормальные, с ослабленной духовной деятельностью вследствие отравления никотином, алкоголем и опиумом или других причин, — все эти люди всегда находятся
в том положении, что, не имея возможности мыслить самостоятельно, подчиняются или тем людям, которые стоят на более высокой степени разумного сознания, или преданиям семейным или государственным, тому, что
называется общественным мнением, и
в этом подчинении нет ничего неестественного и противоречивого».
Театр этот
назывался «народным», был основан на деньги московского купечества. Конечно, народным
в настоящем смысле этого слова он не был. Чересчур высокая плата, хотя там были места от пяти копеек, а во-вторых, обилие барышников делали его малодоступным не только для
народа, но и для средней публики.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол,
в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит — не ваше дело. Жид
назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем
в разные другие места, собираем
народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
Надежда Антоновна. Ах, это очень хорошо… Да, да, да, я вспомнила. Это теперь
в моду вошло… и некоторые даже из богатых людей… для сближения с
народом… Ну, разумеется, вы
в красной шелковой…
в бархатном кафтане. Я видела зимой
в вагоне мильонщика и
в простом бараньем… Как это
называется?
Охотник вытягивает ему ноги, складывает ровно крылья, выправляет хвостовые перья и, оставя на свободе одну голову, спеленывает его
в платок, нарочно для того сшитый вдвое, с отверстием для головы, плотно обвивает краями платка и завязывает слегка снурком или тесемкой;
в таком положении носит он на ладони спеленанного гнездаря по крайней мере часа два, и непременно там, где много толпится
народа; потом, развязав сзади пеленку, надевает ему на ноги нагавки с опутинками, которые привязываются обыкновенною петлею к должнику, [Нагавками, или обносцами,
называются суконные или кожаные, но подшитые тоненьким суконцем онучки, шириною
в большой палец, которыми обертывают просторно,
в одну рядь, ноги ястреба; па онучках, то есть пагавках, нашиты опутинки, плетеные тесемочки волос
в тридцать, длиною четверти
в полторы; каждая опутинка нижним концом своим продевается
в петельку, пришитую к нагавке, затягивается и держится крепко и свободно на ноге.
Травы, цветы, птицы возбуждают к себе заботу и любовь; известно, что
народ бережет голубей; они
называются «ангелами божьими»
в одной казанской легенде.
У нас не было еще народного писателя,
в точном и полном смысле этого слова; наше отчуждение от
народа и его малограмотность — прямые и очевидные тому препятствия; но Загоскин более других может
назваться народным писателем.
— Ничего себе. Где лучше, где хуже, но
в общем довольно порядочно. Уж на что коммунисты: ведь это все
народ, что
называется, ni foi, ni loi [Ни стыда, ни совести (фр.).], однако Свитка и с тех ухитрился слупить малую толику.
В Летнем саду гремело несколько оркестров музыки и кишмя кишела густая, празднично-пестрая толпа.
Народу столклось, что
называется, видимо-невидимо.
Эти каменные лица кокоток на террасах кафе и вдоль тротуаров, эти треугольные шляпы сержантов (как
назывались тогда полицейские), это запойное сиденье
в кафе и пивных тысяч праздного
народа с его приевшимися повадками мелкого французского жуирства.
Народ создал и свой особый диалект, на котором венцы и до сих пор распевают свои песни и пишут пьесы. Тогда же был и расцвет легкой драматической музыки, оперетки, перенесенной из Парижа, но получившей там
в исполнении свой особый пошиб. Там же давно, уже с конца XVIII века, создавался и театр жанрового, местного репертуара, и та форма водевиля, которая начала
называться"Posse".
Тяжело отзывалась эта потеха на лицах и спинах этих людей. Они глухо роптали, но открыто восставать и боялись, и не могли. Им оставалось вымещать свою злобу на барыню, разнося по Москве, по ее улицам и переулкам, по ее харчевням и гербергам, как
назывались пивные
в описываемое нами время, вести о ее зверствах, придавая им почти легендарный характер. Ее не называли они даже по имени и отчеству, а просто «Салтычихой» — прозвище так и оставшееся за ней
в народе и перешедшее
в историю.
Белокаменная, каковою
в то время она далеко не была, так как большинство теремов боярских были деревянные, подлый же
народ — так
назывались тогда простые, бедные люди — ютился
в лачугах и хижинах, переживала
в это время, вместе со всею Русью, тяжелые годы.
Еще был сын у воеводы Иван Хабар-Симской (заметьте,
в тогдашнее время дети часто не носили прозвания отца или, называемые так, впоследствии
назывались иначе: эти прозвища давались или великим князем, или
народом, по случаю подвига или худого дела, сообразно душевному или телесному качеству).
Григорий Лукьянович, стоявший во главе новгородских розысков, только что оправившийся и хотя все еще сильно страдавший от ран, полученных им от крымцев при Торжке, проявил
в этом деле всю свою адскую энергию и, нахватав тысячи
народа, что
называется «с бору и с сосенки», захотел окончательно убедить и без того мнительного и больного царя, раздув из пустяков «страшное изменное дело» о существовавшем будто бы заговоре на преступление, скопом, целого города.
То, что
называется русской «революцией» и что сейчас завершается, имеет один постыдный и горестный для нас смысл: русский
народ не выдержал великого испытания войны,
в страшный час мировой борьбы он ослабел и начал разлагаться.
Учение о жизни — то, что у всех
народов до нашего европейского общества всегда считалось самым важным, то, про что Христос говорил, что оно единое на потребу, — это-то одно исключено из нашей жизни и всей деятельности человеческой. Этим занимается учреждение, которое
называется церковью и
в которое никто, даже составляющие это учреждение, давно уже не верят.
Жили и живут так теперь все дикие
народы, не дошедшие до того, что
называется цивилизацией; живут так и люди, ставшие
в своем понимании смысла жизни выше цивилизации: живут и
в Европе, и
в Америке, и
в особенности
в России христианские общины, отказавшиеся от правительства, не нуждающиеся
в нем и только неизбежно терпящие его вмешательство.
То, что это есть важная причина подавленного состояния
народа, подтверждает то, что всегда, везде, как только крестьяне освобождались от деспотизма церковного, впадая, как это
называется,
в секту, так тотчас же поднимается дух этого
народа, и тотчас же, без исключения, устанавливалось и экономическое благосостояние его.
Отрешившись от прежнего воззрения на божественное подчинение воли
народа одному избранному и на подчинение этой воли Божеству, история не может сделать ни одного шага без противоречия, не выбрав одного из двух: или возвратиться к прежнему верованию
в непосредственное участие Божества
в делах человечества, или определенно объяснить значение той силы, производящей исторические события, которая
называется властью.
В простом
народе, который собственные дела если не постигает ясно, то всегда чует верно, ни духоборцы, ни молоканы, ни хлысты, ни скопцы и им подобные не считаются и не
называются «раскольниками».