Неточные совпадения
Всякое стеснение перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с
хлебом и оттыкали кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку
хлеба, размял его стеблем ложки, налил
воды из брусницы, еще разрезал
хлеба и, посыпав солью, стал
на восток молиться.
— Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника; он мне знаком — был прошлого года в отряде; как я ему сказал, где мы остановились, а он мне: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..» Да
и в самом деле, что это за слепой! ходит везде один,
и на базар, за
хлебом,
и за
водой… уж видно, здесь к этому привыкли.
Я взглянул
и обмер.
На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин
воды, накрытый ломтем
хлеба. Увидя меня, она вздрогнула
и закричала. Что тогда со мною стало — не помню.
Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника,
и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы,
и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест
на хлеб и на воду.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком
хлеба и воды, ворчал, что
хлеб — кисел, а
вода — солона,
на противоположном конце стола буянил рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику с бельмом
на правом глазе...
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин
и, боясь, что вся
вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли
воды? Но одна из шишек
на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу
воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего
хлеба и липового меда возбуждал аппетит,
и думалось только об одном...
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров
и грумов, их головы в лакированных шляпах казались металлическими,
на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца
воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно
и гордо изогнув шеи, а
на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам
хлеб.
— Нет, вы хотели за что-то наказать меня. Если я провинюсь в чем-нибудь, вы вперед лучше посадите меня
на неделю
на хлеб и на воду.
Когда мне мать подавала утром, перед тем как мне идти
на службу, простылый кофей, я сердился
и грубил ей, а между тем я был тот самый человек, который прожил весь месяц только
на хлебе и на воде.
На их маленьких лицах, с немного заплывшими глазками, выгнутым татарским лбом
и висками, было много сметливости
и плутовства; они живо бегали, меняли тарелки, подавали
хлеб,
воду и еще коверкали
и без того исковерканный английский язык.
В Страстную же седмицу от понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть,
хлеб с
водою точию ясти
и зелие не варено,
и се с воздержанием; аще есть можно
и не
на всяк день приимати, но, яко же речено бысть, о первой седмице.
Но что сие сравнительно с вами, великий отче, — ободрившись, прибавил монашек, — ибо
и круглый год, даже
и во Святую Пасху, лишь
хлебом с
водою питаетесь,
и что у нас
хлеба на два дня, то у вас
на всю седмицу идет.
— То-то
и есть, что в уме…
и в подлом уме, в таком же, как
и вы, как
и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг
на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились
и разошлись злые… Зрелищ! «
Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь
и я хорош! Есть у вас
вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная.
И не он один: много ее, всякой лесной твари,
и полевой
и речной твари,
и болотной
и луговой,
и верховой
и низовой —
и грех ее убивать,
и пускай она живет
на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая
и другое питье:
хлеб — Божья благодать, да
воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас —
и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели
на нее так сурово, да
и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха
и дали ей для вас
хлеба моченого с
водой и ей дали краюшку.
По праздникам давали размазню
на воде, чуть-чуть подправленную гусиным жиром, пироги из ржаной муки, отличавшиеся от простого
хлеба только тем, что середка была проложена тонким слоем каши,
и снятое молоко.
«Грызиками» назывались владельцы маленьких заведений, в пять-шесть рабочих
и нескольких же мальчиков с их даровым трудом. Здесь мальчикам было еще труднее:
и воды принеси,
и дров наколи, сбегай в лавку — то за
хлебом, то за луком
на копейку, то за солью,
и целый день
на посылках, да еще хозяйских ребят нянчи! Вставай раньше всех, ложись после всех.
Особенно он увлекался чтением. Часто его можно было видеть где-нибудь
на диване или
на кровати в самой неизящной позе:
на четвереньках, упершись
на локтях, с глазами, устремленными в книгу. Рядом
на стуле стоял стакан
воды и кусок
хлеба, густо посыпанный солью. Так он проводил целые дни, забывая об обеде
и чае, а о гимназических уроках
и подавно.
Пароход приближался. Можно уже было рассмотреть
и черную трубу, выкидывавшую черную струю дыма,
и разгребавшие
воду красные колеса,
и три барки, тащившиеся
на буксире. Сибирский
хлеб на громадных баржах доходил только до Городища, а здесь его перегружали
на небольшие барки. Михея Зотыча беспокоила мысль о том, едет ли
на пароходе сам Галактион, что было всего важнее. Он снял даже сапоги, засучил штаны
и забрел по колена в
воду.
На юге у одного каторжного по доносу другого сделали обыск
и нашли дневник, который был принят за черновые корреспонденции; ему дали 50 розог
и 15 дней продержали в темном карцере
на хлебе и на воде.
[29 июня 1886 г., с военного судна «Тунгус», не доходя 20 миль до Дуэ, заметили
на поверхности моря черную точку; когда подошли поближе, то увидели следующее:
на четырех связанных бревнах, сидя
на возвышениях из древесной коры, плыли куда-то два человека, около них
на плоту были ведро с пресною
водой, полтора каравая
хлеба, топор, около пуда муки, немножко рису, две стеариновые свечи, кусок мыла
и два кирпича чаю.
Хлеб был в самом деле ужасный. При взломе он отсвечивал
на солнце мельчайшими капельками
воды, прилипал к пальцам
и имел вид грязной, осклизлой массы, которую неприятно было держать в руках. Мне было поднесено несколько порций,
и весь
хлеб был одинаково недопечен, из дурно смолотой муки
и, очевидно, с невероятным припеком. Пекли его в Ново-Михайловке под наблюдением старшего надзирателя Давыдова.
Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета в поле, притаясь в самом еще не вымятом
хлебе, подстерегая их
на перелете в поля или с полей, дожидаясь
на ночлеге, где за наступившею уже темнотою гуси не увидят охотника, если он просто лежит
на земле,
и, наконец, подъезжая
на лодке к спящим
на берегу гусям, ибо по
воде подплыть так тихо, что
и сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки.
Помните всегда, что
на утоление глада нужен только кусок
хлеба и ковш
воды.
У мужиков
на полу лежали два войлока, по одной засаленной подушке в набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин с
водою, деревянная чашка, две ложки
и мешочек с
хлебом; у Андрея же Тихоновича в покое не было совсем ничего, кроме пузыречка с чернилами, засохшего гусиного пера
и трех или четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага, чернила
и перья скрывались
на полу в одном уголке, а Андрей Тихонович ночлеговал, сворачиваясь
на окне, без всякой подстилки
и без всякого возглавия.
Крючники сходили к
воде, становились
на колени или ложились ничком
на сходнях или
на плотах
и, зачерпывая горстями
воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица
и руки. Тут же
на берегу, в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного
хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой в кабак
и пел
на ходу солдатский сигнал к обеду...
И на каторге
хлеб добрый
и воду непорченную дают, а в пустыне он корнями да травами питался, а
воду пил гнилую
и ржавую.
На окне стояла глиняная кружка с
водой,
и рядом лежал толстый сукрой черного
хлеба.
— Ну нет, это дудки!
И на порог к себе его не пущу! Не только
хлеба —
воды ему, постылому, не вышлю!
И люди меня за это не осудят,
и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь
на него одного припасать? Чай, у меня
и другие дети есть!
Павлюкан отобедал один. Он собрал ложки
и хлеб в плетенный из лыка дорожный кошель, опрокинул
на свежую траву котел
и, залив
водой костерчик, забрался под телегу
и немедленно последовал примеру протопопа. Лошади отца Савелия тоже недолго стучали своими челюстями;
и они одна за другою скоро утихли, уронили головы
и задремали.
Послушники чистят двор, загрязнённый богомолами, моют обширные помещения общежитий
и гостиниц; из окон во двор лениво летит пыль, падают корки
хлеба, комья смятой промасленной бумаги, плещет
вода и тотчас испаряется
на камне двора, нагретого солнцем.
—
И сяду
на хлеб на воду, ничего не боюсь! — кричала Сашенька, в свою очередь пришедшая в какое-то самозабвение. — Я папочку защищаю, потому что он сам себя защитить не умеет. Кто он такой, кто он, ваш Фома Фомич, перед папочкою? У папочки
хлеб ест да папочку же
и унижает, неблагодарный! Да я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича!
На дуэль бы его вызвала да тут бы
и убила из двух пистолетов!..
Никому
и в голову не входило, чтоб молодая их госпожа, так обиженная, избитая до полусмерти, сидевшая
на хлебе и на воде в погребу, в собственном своем, имении, — не стала преследовать судебным порядком своего мучителя.
Мало-помалу стали распространяться
и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но
и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет
и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону
и что уже два-три человека пошли
на тот свет от его побоев, что исправники
и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни, все
на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а всех запугал; что мелкие чиновники
и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать
и говорить не по нем, хватал середи бела дня, сажал в погреба или овинные ямы
и морил холодом
и голодом
на хлебе да
на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
Из безводного
и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что с трудом прокармливали по корове, да по лошади
на тягло, где с незапамятных времен пахали одни
и те же загоны,
и несмотря
на превосходную почву, конечно, повыпахали
и поистощили землю, — переселились они
на обширные плодоносные поля
и луга, никогда не тронутые ни косой, ни сохой человека,
на быструю, свежую
и здоровую
воду с множеством родников
и ключей,
на широкий, проточный
и рыбный пруд
и на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз
хлеба, да
и то случалось несколько дней ждать очереди.
Большая часть его жизни проходила
на охоте в лесу, где он питался по суткам одним куском
хлеба и ничего не пил, кроме
воды.
Сели
на песке кучками по восьмеро
на чашку. Сперва хлебали с
хлебом «юшку», то есть жидкий навар из пшена с «поденьем», льняным черным маслом, а потом густую пшенную «ройку» с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло, зачерпнули около берега в чашки
воды: ложка каши — ложка
воды, а то ройка крута
и суха, в глотке стоит. Доели. Туман забелел кругом. Все жались под дым, а то комар заел. Онучи
и лапти сушили. Я в первый раз в жизни надел лапти
и нашел, что удобнее обуви
и не придумаешь: легко
и мягко.
Тут можно ее наудить сколько угодно, насаживая
на маленькую удочку одно или два зерна разбухшей в горячей
воде пшеницы
и всякий раз пробуя — свободно ли выходит наружу жало крючка; впрочем, самая крупная плотва скорее возьмет
на куски умятого
хлеба, величиною в русский небольшой орех.
Запасшись таким орудием, надобно выбрать место умеренно глубокое, где водится более раков,
и у самого берега бросить
на дно какого-нибудь мяса, кишки, требуху или хоть умятого
хлеба; раки сейчас поползут к корму со всех сторон; тогда расщепленную палку бережно погрузить в
воду и, наводя тихонько
на рака, как можно к нему ближе, вдруг воткнуть развилки в дно: рак попадет между ними
и увязнет вверху расщепа.
В
водах, где водится большая рыба
и где рыбак ее особенно имеет в виду, плотва нестерпимо надоедает: от ее дерганья
и тасканья нет никакой защиты; одно спасенье — огромные куски
хлеба; самый крупный земляной червь; непрерванный сальник
и линючий рак, в целости насаженный
на крючок.
Нет, кажется, ничего проще, как взять удочку, насадить червячка или кусок
хлеба, закинуть в
воду и, когда погрузится наплавок, вытащить рыбу
на берег.
Разумеется, мы говорим о прикормке постоянной, которую хорошо приготовлять следующим образом: берутся хлебные зерна ржи, овса, пшеницы или какие есть; прибавляются отруби, корки ржаного
хлеба, особенно пригорелые (рыба далеко слышит их запах), все это кладется в чугун, наливается
водой и ставится в жаркую печь, сутки
на двое так, чтобы совершенно разопрело.
Ее можно удить
на всех местах
и на всякой глубине; но крупная плотва клюет лучше
и вернее со дна, в местах глубоких
и тихих, особенно
на хлеб; в камышах же, полоях, в мелкой
воде она берет
на две четверти аршина
и даже менее от поверхности
воды, особенно в ветреное время.
Разумеется, это разделение произвольно,
и если удить в
водах, где водятся все породы рыб, то легко может взять огромная рыба
на среднюю
и даже
на маленькую удочку; она любит иногда попроказить
и, не трогая большие, самые лакомые насадки, хватает за пшеничное зернышко, кусочек
хлеба с булавочную головку или муху…
Когда
вода еще не совсем слила
и не просветлела, трудно достать раков, насекомых еще никаких нет,
и потому единственная насадка — черви; но как скоро река войдет в межень
и образуются тихие места, то
на них всякая нехищная рыба очень охотно станет брать
на хлеб.
Нехлюдов стал-было доказывать мужику, что переселение, напротив, очень выгодно для него, что плетни
и сараи там построят, что
вода там хорошая,
и т. д., но тупое молчание Чуриса смущало его,
и он почему-то чувствовал, что говорит не так, кàк бы следовало. Чурисенок не возражал ему; но когда барин замолчал, он, слегка улыбнувшись, заметил, что лучше бы всего было поселить
на этом хуторе стариков дворовых
и Алёшу-дурачка, чтоб они там
хлеб караулили.
Когда кузнеца увели в острог, никто не позаботился о его сыне, кроме сапожника. Он тотчас же взял Пашку к себе, Пашка сучил дратву, мёл комнату, бегал за
водой и в лавочку — за
хлебом, квасом, луком. Все видели сапожника пьяным в праздники, но никто не слыхал, как
на другой день, трезвый, он разговаривал с женой...
Во дни покаяния он пил только
воду и ел ржаной
хлеб. Жена утром ставила к двери его комнаты большой графин
воды, фунта полтора
хлеба и соль. Он отворял дверь, брал эту трапезу
и снова запирался. Его не беспокоили в это время, даже избегали попадаться
на глаза ему… Через несколько дней он снова являлся
на бирже, шутил, смеялся, принимал подряды
на поставку
хлеба, зоркий, как опытный хищник, тонкий знаток всего, что касалось дела.
И никто не относился ко мне так немилостиво, как именно те, которые еще так недавно сами были простыми людьми
и добывали себе кусок
хлеба черным трудом. В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы нечаянно, обливали
водой и раз даже швырнули в меня палкой. А один купец-рыбник, седой старик, загородил мне дорогу
и сказал, глядя
на меня со злобой...
(Прим. автора.)] была прием обыкновенный, к которому мы всегда обращались, когда в корпусе были кадеты, арестованные в карцере
и оставленные «
на хлеб и на воду».